Поцелуи тети Клавы

Вадим Кругликов опять меня победил.

Когда-то давно я обещал написать предисловие к его интервью – настолько давно, что благополучно об этом забыл.

Недавно мне напомнили и прислали текст. Я прочитал и понял, что мне совершенно нечего об этом сказать. Я-то думал, что интервью будет «об искусстве», и готовился писать умный комментарий. Не тут-то было: Кругликов опять наговорил какой-то восхитительной ерунды про пьянство, общежитие, Ялту и пельмени. Что тут комментировать?

И так всегда. Читая тексты Кругликова и глядя на его работы, я ощущаю, наряду с восторгом, и некоторую обиду. Мне кажется, что Кругликов пародирует меня, причем довольно успешно. Называет себя концептуалистом и выставляет это почтенное занятие, которому я посвятил всю жизнь, в совершенно дурацком свете.

Это, кстати, совсем не так просто. Концептуализм, особенно тот, который называют московским, сам по себе в каком-то смысле пародия на настоящее искусство. Как хороший анекдот, он показывает комические и сомнительные стороны искусства, сдвигая и разоблачая, казалось бы, очевидные и общепринятые мнения по этому поводу.

Считается, что спародировать пародию практически невозможно – нельзя сделать карикатуру на карикатуру Кукрыниксов или смешно переиначить Козьму Пруткова.

У Вадима получилось.

Как ему это удается?

Кажется, он применяет два способа:

1. То, что является художественным течением и методом, он использует как жанр. Создает произведения в жанре концептуализма. Ну вот как бы есть художники-анималисты и пейзажисты, а есть концептуалисты. Пейзажисты пишут пейзажи, а концептуалисты придумывают концепции. В этом жанре можно особенно не стараться – пейзаж может быть кривым и косым, но это все равно пейзаж. То же самое и с идеями.

2. Он по-своему использует такой традиционный для московского концептуализма метод, как персонажность. О персонажности много говорили в начале 80-х – например, Свен Гундлах и Илья Кабаков. Только у Вадима персонажем является художник-концептуалист. Этот художник соответствует всем клише: он, конечно, еврей, конечно, много пьет и, конечно, не умеет рисовать, а если рисует, то буквами или какашками.

Сочетание этих двух способов делает невозможное возможным: концептуализм предстает глупым, но симпатичным занятием для пьющих искусствоведов.

И это естественно: самое циничное и смешное пародирование священных текстов и ритуалов было в бурсе и иешивах, в среде, полностью погруженной в эту тематику и риторику. Так что кому, как не искусствоведу, пародировать святое искусство? К тому же это совершенно невозможно сделать без любви и таланта. А этого у Кругликова хватает.

Юрий Альберт

Я пока есть не буду.

Почему?

Я не ем, когда пью. Студенческая привычка. Я только закусываю.

А вот Веничка, чтобы не идти на военную кафедру, съел несколько пачек сырых пельменей.

А я не косил. Меня забрали после изгнания.

Что значит «после изгнания»?

Я попал в армию, потому что меня выгнали из института.

С какого курса?

Со второго.

За что?

За академнеуспеваемость.

В каком университете вы учились?

В Московском, история и теория искусствознания.

И вы его так и не закончили?

Нет. Студенческая жизнь в основном происходила по ночам и была настолько интересна, что днем ходить в университет было, во-первых, тяжко, а во-вторых, неинтересно.

За вас, Вадим. Пока я не напился, хотел задать вам первый вопрос.

Можно? У меня небольшая преамбула есть.

Да, пожалуйста.

Первое – запретных вопросов нету. Второе – преамбула кончилась. Пошли вопросы. Матом можно?

Можно. Мы, как иностранное издание, позволяем себе печатать также и мат.

Давайте вы зададите мне свой первый вопрос и, поскольку я курю, а в квартире этого делать нельзя, я вынужден ходить вон туда. Ну и подумаю над ответом.

Вряд ли вам придется так уж сильно думать над ответом, поскольку первый вопрос вами же и задан. Почему вы не черепаха?

(После возвращения.) Это предельно сложный вопрос. Иногда человека одолевают мысли: «Вот почему я, Кругликов Вадим Альбертович, не негр, родившийся в Судане в ХVI веке? Почему я не гомосексуалист из Китая? Почему я не марсианин? Вот почему я – это именно я?» Вы помните это детское состояние, когда вы вдруг осознали свое «я»? Было у вас такое?

Я однажды шел в детский сад и увидел, что идет снег. Это было в полвосьмого утра, я шел один и вдруг подумал: «Как прекрасно!» Я впервые осознал свою мысль как мысль.

Я тоже вникал в это «я». Оно у меня даже рисовалось в мозгу. Оно было оранжевое на желтоватом фоне. На Раушенберга немного похоже, как я потом узнал. Удивительно, что только один человек в мире может себе так сказать. Сказать-то может каждый, но только сам себе.

Сколько вам было лет?

Наверное, где-то семь или восемь. Это было в Ливадии. Помню: лето, я сижу на пригорке, расслабленный, кругом Ливадия, и я об этом мыслю. Сейчас я пойду покурю.

Хорошо. А я подумаю.

(После возвращения.)

И что же вы увидели тогда в Ливадии, кроме этого Раушенберга?

Ну, собственно, там было все. Мои боли, страхи. Уникальность и, как ни странно, уже тогда некую конечность. По-моему, именно тогда я и нашел марку. Я копался в земле и нашел марку – обыкновенный советский стандарт для почтовых отправлений, такие издавались дикими тиражами и никакой ценности не представляли. Но в нашем бараке – мы тогда жили в филармоническом бараке, там рядом была и автобаза филармонии – были двое старших ребят, которые собирали марки. Периодически они менялись. Это происходило очень смешно. Один из них, сын альтиста, спрашивал: «Трупы нужны?» Это значит знаменитые люди. Второй ему отвечал: «Нет». Они продолжали меняться, и через 20 минут опять звучал вопрос: «Трупы нужны?»

Вот и я решил, что надо тоже заняться собиранием марок – серьезные люди собирают марки. И когда я нашел марку, такую зашморканную, в земле, я подумал: «Так вот как собирают марки!»

Конечно. Ведь древнегреческое слово «собирать» и означает «понимать».

Нет, у меня такое абсолютно профанное отношение было к процессу.

А в вашей жизни было такое, что все могло обернуться иначе? Вот я помню: как-то я был у друга, мы долго пили, мне стало тоскливо, и я сел на подоконник. Ночью. Четвертый этаж, но высокий – в хрущевке был бы уже шестой. А из противоположного дома доносились русские песни. И я еще подумал, что, может, пойти туда… А потом заснул и проснулся оттого, что падаю. Но я выпал не в ту сторону, а в эту и ударился об пол. Тоже было неприятно, но не настолько, как было бы, если бы я выпал туда. Такая ситуация. И опять можно посмотреть на себя как на несостоявшуюся черепаху.

Когда мы уже переехали из Ливадии, я жил в Ялте, в самом центре, практически на набережной. По прямой до моря было метров сорок. Черьноморский переулок. Наш дом примыкал к Летнему театру. И там, за Летним театром, был такой закуток, где собирались... Там было плохое место, короче. Самый центр, там можно было напиться, трахнуться, уколоться, посрать, поссать и так далее. И естественно, мы с десяти лет это место активно посещали. Короче, там лежали какие-то конструкции для сцены, из труб сваренные. И как-то я там какал – такое место, почему не покакать? – и у меня перед лицом была эта труба, дальше – забор, а там уже город. И вот из этого города вдруг сюда, за забор, где я какаю, а попросту – сру, прилетает такая отвеса, граммов 300–400 весит, наверное, какие используются в строительстве. И этот отвес бьется об эту самую горизонталь трубы на уровне моих глаз и падает.

Какой-то Мондриан.

Ну да. Но он не бросался отвесами. (Смеются.) И тогда я задумался: что есть жизнь? Продолжая какать. Я не ожидал, что прилетит еще один отвес, минует эту трубу предо мной и долбанет-таки мне в лоб. Удивительная вещь…

Это уже можно назвать каким-то акционизмом. Здесь есть момент... Вы уже сделали начальный этап акции, и не хватало неожиданности, которая создает чудо.

Искусством это я еще не маркировал, поскольку я еще не знал, что такое акционизм. Мне было лет 11–12. И я так подозреваю, что тот человек, который бросил отвес... У меня до сих пор нерешенный вопрос. Во-первых, где он его взял? Отвес был старый, ржавый, не купленный. То есть он его где-то нашел. Но строительства там никакого не было.

А насколько болезненно было для вас осознать свою конечность? Вот я, помню, жутко плакал и не мог объяснить матери, в чем дело. А дело было в том, что я вдруг понял, что смерть не про других, а про меня.

У меня нет воспоминаний на эту тему. Все-таки смерть меня тогда не касалась. (Наливает.) Однажды – это ответвление, но формат позволяет – у нас была массовая пьянка в общежитии, человек девять участвовало. Это 80-е годы. Водка продавалась до семи. У Майка Науменко есть песенка «Вперед, Бодхисатва, вперед!», там все эти стадии описаны: сначала магазин, потом ресторан, потом можно еще после закрытия какое-то время к сторожу ресторана сходить, а глухая ночь – это уже только таксисты. И вот мы купили у них бутылку водки, и надо было ее на всех разлить. А тара была совершенно разнокалиберная. Вплоть до того, что кто-то пил из заварочного чайника. Пили из сахарниц, из чего угодно. Не было ни одной тары, которая повторяла бы другую. И я разлил. А кто-то засомневался – так мы нашли рюмку и у всех перемерили. Всем было поровну! С тех пор мой класс только повысился.

Замечательно! Приятно пить, сознавая, что налито по-братски.

Ну, возьмем! (Выпивает.) Это, кстати, ваши соседи эстонцы так говорят. Возьмем.В 78-м или 79-м мы туда поехали на майские праздники и закорешились, как потом выяснилось, с эстонской мафией. Совершенно случайно, на улице. Мы у них жили бесплатно. И они говорили «возьмем!».

Возьмем!

(Выпивают.)

Вот еще на эту тему. У нас была в университете массовая пьянка, по-моему, женился кто-то. Все начиналось в Москве, а потом надо было ехать на дачу на электричке. Можешь себе представить: человек сорок пьяных людей, бардак жуткий.Теряются люди, а с ними и вещи. Купить бухла негде. И вот мы оторвались от всех, у нас был дипломат с водкой, но не наш. А он с кодовым замком, там три колесика, по десять цифр на каждом, и мы знаем, что там водка. Мы страстно хотим ее употреблять, но это невозможно. А мобильных нету...

А чемоданчик откуда?

От кого-то из организаторов пьянки – возможно, даже жениха. Но его самого давно уже там не было. Это было что-то феноменальное. Мы, в жопень пьяные, решили перепробовать все варианты. Клянусь, я с третьего раза его открыл!

Да ладно!

Чтоб я сдох! И есть свидетели. Когда он открылся, была торжественная минута молчания. Потому что поверить в это было невозможно.

У нас был ужасный случай в Иванов день.

Это когда надо прыгать через костры?

Да. Все выезжают на природу, и мы выехали. Подготовка – пиво и водка. А один мой друг к тому времени уже подходил к черте алкоголизма: он за полчаса напивался практически вдребезги. Так вот, он подобрался к нашему запасу водки, взял бутылки и спрятал. Каждую в отдельное место. Чтобы потом, ночью, когда ему захочется, он...

А сколько их было?

Бутылок десять, а нас было человек двадцать. Нет, там были и девушки, которые не пили. Это не как с монголами. Я как-то пил с монголами, утром посчитал, что было больше 90 бутылок водки. Я поверить в это не мог.

А сколько было монголов?

Да восемь всего.

То есть они 90 бутылок выпили?

Ну да. Я, может быть, тоже одну выпил за всю ночь. Но я заснул и об окончании не могу свидетельствовать.

Слушай, это что-то феноменальное! Я с монголами пил, но это...

Ну, это силачи были. Мы еще ягненка съели. Но неважно. В общем, десять бутылок он спрятал, и так хитро спрятал! У пьяниц со временем появляется эта хитрость. Мало того, что через полчаса он заснул и никто не мог до него добудиться, так на следующий день он напрочь забыл, куда он их спрятал. Потом еще много лет в этом месте совершенно случайно находили бутылки с водкой.

Ты извини, я немножко перед твоим приходом уже выпил, поэтому я так... (Наливает.)

Хорошо, давай.

Мягко.

(Выпивают.)

Скажи, а когда ты познал сложность полового вопроса?

(После возвращения.) Дело в том, что у меня была очень чудовищная вилка: с одной стороны, я жил в Ялте. Курортный город, где секс, особенно летом, разлит просто...

По волнам?

В основном летом по набережной, которая – главная коммуникация. Так вот, вечером эта набережная превращалась в смотрины. Идет поток по правой стороне, и все рассматривают то, что движется по левой. Ходят и выбирают. Местные девочки снимали курортников, а местные мальчики – курортниц. Это я говорю о традиционной ориентации. Поэтому я, так сказать, с младых когтей существовал… У нас в классе были девочки, которые пали в довольно раннем возрасте – в седьмом, восьмом классе...

Жертвами этих курортников?

Не знаю, как там ситуация раскладывалась, но во всяком случае они уже не были девственницами. Ну и мальчики тоже где-то в этом возрасте. А я, с другой стороны, был таким забитым полуеврейским мальчиком, никогда не блистал физическими способностями, был трусоват. Моими козырями в этой ситуации могли быть скорее какие-то знания, потому что я беспрерывно читал огромное количество книг, которые были разложены по всему дому, раскрытые, в общедоступных местах – на телефонной полке, на холодильнике, на рояле. У меня на столе. Поэтому когда я, например, собираюсь в магазин и надеваю штаны, при этом можно почитать ту книгу, которая находится, допустим, на холодильнике или на телефонной полке – она у нас на кухне была, а выход через кухню. И значит, так вот я все время читал, читал... Но поскольку курортный город все-таки телесный, мачистский, там это не приветствовалось. Мои козыри не играли. Может быть, отчасти заиграли уже где-то с класса восьмого, когда отсеялась самая брутальная часть наших мальчиков, которые устраивали клавы номер 7, 8, 9...

Клавы?

Такие легкие издевательства. В нашем классе учился такой персонаж Савик. Савицкий. Он был небольшого роста и обладал хорошим, но простым чувством юмора. Он и придумал слово «клава». Клав было несколько. Клава № 7, например, это когда человека помещают в кабинку в туалете и сверху на него брызгают водой. Была клава № 6 – ей часто подвергали как раз меня. У нас был географический кабинет с оленьими рогами. И вот на перемене меня раскладывали на учительском столе, снимали с меня всю одежду до трусов, вешали на оленьи рога и так меня держали до прихода учителя. Приходил учитель, а я с рогов собирал свою одежду и надевал. А класс стоит смирно, никто не хохочет. Все нормально.

Клава № 6?

Это клава № 6, да. А когда клава делается, все должны петь: «Люди в белых халатах, низко вам поклониться хочу».

(Смеется.) Что же тогда было в более продвинутых клавах?

Была одна клава, когда человека просто клали на стол, как бы пилили ему расческой горло и пели песню о людях в белых халатах. Так вот, до седьмого класса я жестоко боролся с Валерой Скривченко за предпоследнюю ступень в нашей мальчишеской иерархии. Сейчас он попом служит.

Антисемитизма не было?

Нет. Вот мой папа в Свердловске хлебнул по полной. 22 июня 1941 года, ему было шесть лет, и девочка, с которой, как он говорит, они щупались, стучала к ним в дверь и орала: «Вот сейчас Гитлер придет и вас, жидов, убьет!». То есть у него 22 июня связано не с трагедией, а вот с этой непоняткой. Как же так? У нас же практически был половой контакт!

Щупались же!

Да. И вот – такое.

Понятно. Значит, в Ялте этого не было, и ты просто боролся за предпоследнее место в иерархии мальчиков.

Да. У меня шанса на какие-то сексуальные развлечения не было вообще.

То есть давали только мальчикам высшего ранга?

Ну конечно. Я не знаю, давали или нет, но у них существовали какие-то отношения с девочками.

Вечер танцев, например. Меня не приглашали на танец, а чтобы я сам пригласил кого-то – это невозможно. Это ужас! Когда объявляли медленный танец, это был пиздец просто. Я был закомплексованный, тихий... Еврейским мальчиком я себя не ощущал, но таким... Уебком, короче. Все то, что во мне существовало и что потом выстрелило, тогда еще никакого значения не имело, и для меня тоже. Ну прочитал я тыщу книжек, ну и что? А еще у меня был сосед по двору, Димсон. Это был такой акселерат, младше меня на год. Моя мама про него говорила: «Типичный пример акселерации. Яичко больше головы».

Дима был из простой семьи – папа водитель, мама бухгалтер. И ему все время хотелось ебаться. Ну и мне тоже. А у Димсона был старший брат. Тут важно сказать, что в Ялте было деление на молодежные группировки: например, вот это – чаевские, с Чайной горки, а эти – с Дерикоя. А эти – ливадийские. А мы находились в центре, и как бы ввиду такой расслабленной интеллигентности мы там не котировались. Ну с Аллейки, что там скажешь? Нас уважали, но...

Аллея – это...

Это такой проход за детским садом в сквере имени Гагарина, где как раз эта группа собиралась, мы курили и так далее. Но дело в том, что она была влиятельна именно потому, что она в центре. Во-первых, там не было мощной подписки, всего пара десятков человек.

Что значит «подписка»?

Они не могли вызвать большое количество бойцов. Если приходят дерикоевские, то это человек семьдесят. А что такое Аллейка? Правда, я им завидовал жутко, потому что там были могучие фигуры типа Саши Белого. Знаешь Сашу Белого? А Перца? А Хряпу? Эээ, что с тобой говорить!

(Смеются.)

При этом, конечно, в высшей иерархии были Шанаи или братья Чаны, старший и младший, не близнецы.

Тоже с Аллейки?

Нет, они не принадлежали ни к кому. Это были боги. Они, конечно, откуда-то пришли, но в итоге встали над структурами. Короли Ялты. Треугольник! Ой! Бред какой-то. Смешно все это. (Смеется.) У них был такой определенный способ коммуникации, намеренно тихая речь, но при этом специально очень утрированная артикуляция. Вообще изображение себя каким-то убогим, сгорбленным – это, конечно, высший класс был. Замерзший человек, который вот так говорит. Например, если перед тобой какой-то худой человек, то банальная шпана с окраины сказала бы: «Ну ты, дистрофик! Что ты тут менжуешься, козлина, блядь?» А как бы это произносил человек с Аллейки? «Ты, убогий, иди сюда!» То есть устало так...

Так вот, Димсон приносил от старшего брата какие-то бредовые легенды. Тот был старше его на четыре года, и когда у нас в классе седьмом начался пубертат и нестерпимо захотелось ебаться, мы сначала использовали всякие паллиативные способы.

Паллиативные – в каком смысле?

Ну, например, мы собирались у Димы и занимались совместным онанизмом. Мы ебали стулья.

(Смеется.)

Спинки были расположены вот так между собой, и туда можно было хуй засунуть. Еще у нас были попытки гомосексуальных связей. Правда, гомосексуализм мне не понравился. Допустим, когда я попробовал пососать Диме… Во-первых, это не вызвало никаких ощущений. Он абсолютно гладкий, там не за что зацепиться… В душ вместе ходили, я помню.

А! Еще была такая история. В летнем театре был внешний балкон, можно было залезть наверх, и ты возвышался метров на 15. И вот мы там сидели и ждали блядей. Опять же, какие-то абсолютно трансформированные мифы: где бляди? Бляди в Приморском парке. Там есть кусты, они там лежат на лежаках, хоть зимой, хоть осенью, с раздвинутыми ногами, уже голые, и ждут. Надо только их найти. И мы с Димсоном – брали еще с собой Мирошниченко Олега, Валеру Карнаушенко – шли и мучительно искали этих блядей. Лежаки мы в кустах находили – видимо, кто-то на них трахнулся и ушел. Потом у нас еще было представление, что бляди ходят вот так, носками внутрь. Потому что когда их поебут, им больно просто так ходить. И если ты встречаешь женщину, которая ходит вот так, то это блядь.

(Смеются.)

Эти мифы подростковые, это вообще чудовищно! От онанизма сифилис бывает – был еще такой миф.

Я помню ситуацию: осень, мы сидим на этом балконе. Театр на зиму закрыт. Вечер, холодно, и вдруг видим: идут две девчонки. И Димсон говорит: «Ну? Надо что-то делать!» А я интеллигентный человек, я не могу так сразу решение принять. Я, значит, думаю, а они через две секунды завернут за угол и навсегда исчезнут из нашей жизни. И Димсон понимает, что надо сказать им что-нибудь предельно важное, как в рекламе. И он с 15 метров кричит: «Девчонки! Ебаться будете?»

А они?

Они, по-моему, даже не услышали. Это такой вопль пубертатной души. Это длилось всю школу. Я, скажем так, пал во всех смыслах довольно поздно. И пить начал довольно поздно, и трахаться. Это уже другая история. Когда вдруг начали цениться совершенно другие качества: интеллект и – есть еще такое отвратительное слово – начитанность. Но это уже университет.

То есть отрочество кончилось и начались твои университеты?

Да. Но после армии я вернулся в университет уже в статусе некой местечковой легенды общежития «Дом студента» на Вернадского. Потому что тот курс, с которого меня выгнали, сильно занимался рекламой меня. Они говорили каждому новому курсу: «Вот погодите, вернется Кругликов, он вам покажет». Ну я и вернулся.

Из армии уже, матерый?

Ну да. Меня боялись. А я ничего не знал. Это уже потом я понял, в чем дело, и начал извлекать из этого дивиденды. Вот характерная картинка. Со своим новым курсом после восстановления я познакомился на картошке. Их автобус должен был подвезти с поля. И когда этот автобус подъехал, он накренился в мою сторону, потому что все побежали, чтобы на меня посмотреть.

Почему?

Потому что была легендарность создана. Но это все было чудовищно раздуто. Ну, я устраивал какие-то перформансы. Матрас выкидывал из окна, двери снимал... Дурака валял, короче. А у нас на факультете, поскольку исторический, была такая фраза… Знаешь, наверное, известную фразу Тельмана «Гитлер – это война»?

Ага.

А у нас она была с продолжением: «Гитлер – это война, а Кругликов – это пьянка». (Смеется.) Как только я появился в группе, мы там все упились в дым совершенно.

(Смеется.) И что же ты еще приобрел в своих университетах?

Прежде всего, конечно, я понял, что нет запретных вопросов. Высокий уровень интеллектуальности разговора.

С кем же ты разговаривал? Сам с собой?

Нет, со своими знакомыми. Мы же там пили очень много, а пьянка – это прежде всего разговор. Конечно, есть танцы, перформансы, еще черт знает что. Но это если чернуха. А если жанр камерной пьянки, как у нас сейчас, то это разговор, конечно. Причем я интеллектуально иногда довольно жестокий – я имею в виду не наезд на собеседника, а наезд на концепции, точки зрения и так далее. Споры – это просто норма. Хочешь блин?

Да, спасибо.

Галя мне сказала, что их нужно греть.А то она приедет и скажет: «Ты – козел».

Может быть, это правда?

Ну да, в общем, я козел.

(Смеется.) Есть такой писатель и певец Елизаров, у него есть песенка про то, что вот он проснулся однажды утром и обнаружил, что нету в нем больше козла.

(Кругликов, настраивая микроволновую печь.) Я заметил, что вещи, когда пьешь, живут своей собственной жизнью. Например, может потеряться штопор. Нет штопора, и все! Все обыскали. Вскрыли бутылку неизвестным способом. А потом штопор находится, причем в том месте, где его искали. Значит, он туда пришел.

Можно сказать также, что образуется некоторая прерывность во времени. Во время которой пространство изменяется.

Да. Пьянка – это вообще загадочное времяпрепровождение. Вот так вот собираются люди в одном месте, садятся друг напротив друга, начинают пить – и все. В чем смысл этого занятия? Причем иногда большими группами. Загадочное занятие.

А ты не замечал, что чем старше становишься, тем меньше группы?

Это да.

Ты как бы съеживаешься до того, что скоро будешь пить только сам с собой.

А я сам с собой пью практически всю жизнь. Я не избегаю этой формы.

Но тогда необходимо иметь четкое представление о себе. Когда по-русски говорят «пить с самим собой», предполагается, что нас как бы двое.

У меня – нет. Я в себе копаюсь. В себе одном. Сторонний взгляд, конечно, присутствует, но я бы не сказал, что он достигает такой степени интенсивности, чтобы его маркировать как второе «я». То есть я могу сам с собой разговаривать, иногда даже вслух: «Что ты, Вадимочка, об этом думаешь, козлина?» – и так далее. Но это разговор не двух моих «я», это все-таки я один. Это что-то чисто литературное, чему яркий пример Веничка, у которого, собственно, в такой форме и написано: «Беги, Веничка, беги!» Или: «Пей!» Или: «Не пей!»

А ты возвращался к вопросу «почему я не черепаха»?

Понятно, что я все время воспроизвожу его перед собой, представление о себе меняется. Это абсолютно динамическая структура.

Как ты определяешь смену своих «я»?

Изменением меня. Ведь тот человек, который отчаянно хотел ебаться, – это тоже я! Но в том мне не было меня нынешнего. А во мне нынешнем тот есть.

Если Мандельштам сказал: «Я мужчина-лесбиянец», то ты как художник – кто?

Я творческая единица, творческий работник, поскольку у меня есть историковедческое образование. Почему я стал искусствоведом? Потому что рисовать не умел. А к искусству тянулся.

Единица чего?

Ну если использовать совковые штампы. Я их очень люблю использовать.

У. е., условная единица.

Нет, это позже. Это уже не совок.

Правильно. Но мне очень понравилось.

Я-то люблю кондовый язык 70-х годов, оттуда все эти работники творческого фронта. Это красиво. Так вот, я как творческий работник, с одной стороны...

Нет-нет, извиняюсь, боец.

Все-таки «боец» и «творческий фронт» – это скорее к сталинскому времени относится. А «творческий работник» – это расслабленное брежневское время. Так вот, как представитель, с одной стороны... Как же они в массе-то назывались?

Творческая интеллигенция. У нас же были только крестьяне, рабочие и творческая интеллигенция. Других не было.

Нет, была просто интеллигенция. Забываем главное!

Кстати, я в этом месте хотел спросить: почему ты, собственно, встаешь не раньше 12 или часа дня?

Потому что я люблю ложиться поздно.

Так просто? То есть в этом нет ничего концептуального?

Абсолютно. Мне нравятся вообще ночь и вечер. Я терпеть не могу утро.

Интересно.

Одно из моих самых ярких воспоминаний: мы с одним моим приятелем, тоже алкоголиком, однокурсником моим бывшим (я какое-то время жил у него на съемной квартире) активно бухали.

Кто бы сомневался…

Помню: летнее утро, часов восемь, рабочее утро. У нас кончилась водка, и мы пошли к таксисту. Это перестройка была. И вот мы идем по разным сторонам улицы, ловим эти такси и спрашиваем, есть ли водка, а кругом вот эта утренняя рабочая суета. Люди ломятся, бегут быстро, набиваются в эти автобусы. Они торопятся на работу. А мы идем спокойно. Мы пьяные. Мы знаем, что мы сейчас купим водки, придем домой и будем эту водку употреблять. Под хорошую музыку, под умные разговоры. И будем получать удовольствие. Нам не нужно никуда торопиться. Это абсолютное несовпадение моих собственных ритмов и ритмов окружающей жизни: и солнце светит, и красота, и спокойствие в душе – вот это очень сильное и приятное воспоминание. Я бы хотел жить так вечно. Так что ничего концептуального. Кроме того, что ложиться поздно – это вообще, мне кажется, признак свободы. Значит, тебе не нужно вставать к определенному моменту. Я мало работал, когда нужно было приходить от и до.

Когда ты начал тянуться к искусству? Ты помнишь, как шел по улице и вдруг потянулся?

Понимаешь, у меня папа и мама музыканты. Принадлежность к этому клану была с детства. По умолчанию предполагалось, что я пойду по творческой линии. Но поскольку я оказался полным идиотом...

В каком смысле?

Сначала меня, конечно, хотели подпустить к роялю. Естественно, что еврейский мальчик должен играть на рояле, на пианинке, да?

Да, почему-то так принято.

Три года преподавательница ходила ко мне домой. Я бил себе молотком по пальцам, я их резал себе... При этом я, как папа говорил, обладал феноменальной музыкальной памятью. Когда мне было лень читать с листа, я говорил: «Папа, сыграй». Он садился, наигрывал, и я повторял. Короче, там нужна была усидчивость. А у меня ее не было. После трех лет музыкальных неуспехов я оттуда вынес ненависть к Черни.

К чему?

Карл Черни. Он, сволочь такая, гад XIX века из Австро-Венгрии, этюды придумал для учеников. Для детей маленьких. Чтобы мучить их, детей-то. Сволота! Подонок!