Полон дом идей

Если попытаться охарактеризовать Армена Сарвазяна в привычных профессиональных терминах, то он, наверное, будет ученым – биофизиком, эластографом или кем-то в этом роде. Однако больше ему соответствует претенциозный, немного таинственный статус изобретателя. Ибо как иначе назвать человека, который из существующих вещей создает новые, и то, что они были крайне необходимы, остальные понимают только после того, как эти вещи уже изобретены?

Обширный ассортимент изобретений Сарвазяна включает в себя и устройство, облегчающее полным людям надевание носков, и детекторы мин новейшего поколения, однако самым значительным его вкладом является эластография – область медицинской диагностики, которая с помощью волн моделирует структуру мягких тканей организма. В начале 90-х годов Сарвазян изобрел новую технологию, которая, не вмешиваясь в организм механически, с помощью ультразвука или магнитного резонанса позволяет получить изображение структуры тканей. Правда, уютный и разговорчивый любитель односолодового виски Армен Сарвазян совершенно не соответствует закрепившемуся в научной фантастике, Голливуде и комиксах образу «безумного изобретателя».

Сарвазян родился в 1939 году в Ереване, свою карьеру ученого строил в Московском государственном университете и Институте биологической физики АН СССР, где исследования в области биомеханики мягких тканей принесли ему в 1983 году докторскую степень. В конце 80-х годов он все большее внимание уделял эластографии, а в последующие десятилетия, уже в США, стал одним из пионеров в этой области.

Однако не все, кому приходят в голову идеи о том, как улучшить положение человечества, достаточно предприимчивы, чтобы с помощью этих идей улучшить и свое личное благосостояние. Используя системы грантов и пособий, Сарвазян обеспечил быстрое внедрение своих изобретений в практику, озаботившись лишь тем, чтобы под рукой всегда было достаточное количество хорошего виски, а вокруг его принстонского дома – достаточно места, которое можно заполнять странными инсталляциями и скульптурами.

Х. Ц.

Вам со льдом или без? Сингл-молт обычно пьют безо льда.

Конечно, без.

Скотч или бурбон можно со льдом, это очень неплохо, а вот сингл-молт... А Glenmorangie – один из самых достойных.

Вы там были? Это на острове делается?

В Шотландии этих вискокурен, где делают сингл-молты, около 600 штук, они все уникальные. Мы там были, ездили по Шотландии. В какие-то попали, в какие-то не попали, но, конечно, потрясает эта культура сингл-молтов.

И вы их полюбили.

Полюбил – не то слово. Я зауважал.

Ваша жена подсказала мне хорошее начало для разговора. С какой точки зрения вы критикуете обычное понимание?

Я вам покажу картинку, которую я сделал на эту тему. Это Конфуций. Он жил за пятьсот лет до нашей эры, фотографий нет, никто не скажет, что я что-то переврал. А это его мысли. Я с большим уважением к этому отношусь. Вот, видите: «Искусство имеет смысл, если оно истиннее реальности». Реальность – это сплошь и рядом обман. Ее причесали, вылизали, преподнесли – не важно, по телевизору или в рассказах. Потемкинская деревня, фасад какой-то. И чтобы сразу усомниться в любой реальности и попытаться понять более глубокие ее аспекты, в чем-то надо быть художником, понимаете? В этом смысле возникают вопросы, почему и как. Это жизненная философия.

«Если тебе плюют в спину, значит, ты впереди всех».

Очень глубокая мысль.

Вы чувствуете, что вам плюют в спину?

Среди моих художественных забав есть одна очень красивая. Я пишу палиндромы, перевертыши в обе стороны. И один из моих палиндромов: «Я ярок укоряя». Это самоутвер­ждение через принижение других. Если почитать половину касающихся меня рецензий в статьях, журналах, патентах – там такая грязь! Там безграмотные люди самоутверждаются тем, что пытаются учить тебя жизни. Я пытаюсь быть заметным, прихожу с новой идеей, с какими-то проектами, и вот какой-нибудь недоучившийся китаец самоутверждается тем, что говорит: «Я тебе сейчас покажу, что я тоже чего-то стою». Это тот самый принцип – «я ярок укоряя». Поэтому раз плюют тебе в спину, значит, ты поднялся высоко. Моська лает на слона.

Я не уверен, что понимаю следующее: «To lead means to restrain».

Ну как. Лидировать – значит ограничивать. Если вы хотите встать во гла­ве толпы, лидировать... Это хорошо видно в собачьей стае. Я жил с собаками там, на Севере.

Где вы жили с собаками?

В Заполярье шабашил. На стройках. Но не важно. Так вот, если альфа-животное стало лидером, то любой другой, претендующий на альфалидерство, будет за это смертельно наказан. Поэтому если ты хочешь быть лидером, ты обычно должен обрезать эту тенденцию, это желание у других. Вообще умница, конечно, этот дядя. Я с ним единомышленник.

«Не важно, как медленно вы двигаетесь. Главное – не останавливаться».

Да.

Куда вы двигаетесь?

По-разному. Чаще всего ты не двигаешься – тебя везут.

(Смеется.) Кто везет?

Иногда везет водитель. Иногда ве-зет судьба. Иногда везет жена. Иногда ведет ложная идея. В которой ты разочаровываешься, уже пройдя ка­който путь. Есть разные способы быть ве­домым.

Недавно я спросил у Марвина Мин­ского, почему он в своей книге так часто цитирует Будду. Он говорит: «Если бы я жил раньше Будды, то он бы цитировал меня». (Смеются.) Вы можете это сопоставить со своим отношением к Конфуцию?

Нет, я на самом деле философствую только под насильственным давлением.

(Смеется.)

Я предпочитаю не размышлять, а творить в разных жанрах. Буквально неделю назад я получил очень высо­­кую награду Американского акустического общества за междисциплинарные достижения в разных сферах акустики – медицинской, физической, инженерной. Для меня разнообразие занятий, интересов – это один из главных стимулов к тому, чтобы что-то находить, что-то новое делать. А причастность к чему-то одному – не важно, философия это, наука, религия или что-то еще – в чем-то делает жизнь бесцветной. Краски теряются. Даже вот эта награда – за то, что я имею достижения многодисциплинарные, в разных сферах.

С вашего позволения вернемся к первому вопросу. С какой точки зрения вы критикуете обычное понимание?

Критика – это результат того, что ты увидел. Критика – это следствие сомнения. Из сомнения начинается поиск рациональности этого сомнения. Почему сомнение возникло? Что здесь так или не так? А сомневаться нужно по поводу всего. Это то, на чем основана моя специальность, моя профессия: я ученый.

Наука основана на сомнении?

В науке самое важное – не найти ответ на вопрос, а найти правиль­ный вопрос. А для этого нужно усомниться, что все чисто и гладко. Усомниться, что классическая механика Ньютона – это вершина. Поэтому сомнения – это то, с чего начинаются размышления и следующий шаг вперед. Надо перепрыгнуть через догму. Сомнение рождает критику. Критика рождает творение, результат. Критика позволяет подняться на ступень выше.

Вы сказали, что сомнения позволяют усомниться в реальности. В какой реальности? В этой?

Нет одной реальности. Одно дело – та реальность, которая ко мне в условном виде приходит во снах. Дру­гая реальность – то, что я читаю в вашем журнале и других достойных изданиях. Это известная философская идея, что реального мира нет. Есть то, что мы отражаем в своих мыслях, ощущениях: свои впечатления, свои результаты взаимодействия с этим миром.

Вы согласны, что реального мира нет?

Нет. Реальный мир есть. Но я вижу какие-то искаженные его отражения. И выявлять границу между более истинным и менее истинным представлением о реальности – одно из интереснейших занятий.

Но когда вы изобретаете какую-то штуковину, вы же не можете это сделать на основании своего искаженного восприятия реальности? В этой штуке присутствует истинное восприятие реальности. Она работает только тогда, когда вы находитесь в истинном соотношении с реальным. Или я ошибаюсь?

Нет, есть вещи, которые не являются предметом сомнения. Что бы там ни говорили, я не поверю, что этот стол может подпрыгнуть на два метра. Есть границы отклонения от наблюдаемого. Да, то, что мы видим, – это не реальный мир, а наше сегодняшнее ощущение. Но в нем очень много компонентов, которые не должны вызывать сомнений. То, что это стекло прозрачное, – это не то, в чем я начну сомневаться. Разделять предметы, которые могут быть поставлены под сомнение, и предметы, которые несомненны, – это сложная и большая задача. И этим не стоит заниматься.

В философской традиции есть определенное понимание истинности: если кто-то для какого-то вопроса нашел технологическое решение, то в этом проявляется истина. Это соответствует вашему опыту изобретений?

Понимаете, многие очень великие люди на основе найденных ими закономерностей и технологий делали глубокие выводы. Резерфорд, который впервые разобрался, что такое атом, сделал твердое заявление, что то, что он сейчас исследует, никогда не найдет практического применения. Результат его глубочайших находок завершился вот таким заключением. Или великие аэродинамисты сказали, что предметы тяжелее воздуха ни­когда не смогут летать. Это было результатом их глубокого понимания природы, всех их открытий. Я частично ответил на ваш вопрос.

(Смеется.) Да, ответили.

Декарт в письмах говорит, что развитие механики и придумывание разных изобретений тесно связано с ленью. Человек ленив. Он хочет придумать, как машина могла бы что-то сделать вместо него. Это соответствует вашему пониманию того, почему изобретаются новые штуки?

Абсолютно! Глубочайшая истина. Что бы я ни делал, первая мысль, которая у меня возникает: как это сделать с наименьшими усилиями? Это мое отношение к любому действию в моей жизни. У меня есть некоторые забавные изобретения. Например, Женя Мамут, мой приятель, у которого из-за диабета большой живот и ему трудно наклоняться, говорит: «Мне трудно надевать носки». Я придумал очень простенький прибор, который позволяет надевать носки не наклоняясь.

Вы можете объяснить, из чего он состоит? Это личный какой-то, для него специальный?

Нет. Очень просто. Берете такую картонку. Надеваете на нее носок, сюда. Вдеваете ногу, и, когда эту штуку тянете, нога проходит, носок наде­вается, а бумажка выбрасывается. (Смеется.) Вот. Очень элегантно. Ну, у меня есть изобретение по искусственному осеменению свиней.

По искусственному? Но их же... Что там еще изобретать? Их и так искусственно осеменяют.

Нет. Хряк точно знает, когда свинью надо осеменять. А ветеринар, который должен эту ценную сперму от элитных хряков туда впрыснуть, может ошибаться. Надо дать ему некий инструмент, который позволит осеменить свинью, чтобы была максимальная вероятность того, что она забеременеет. Сейчас естественных свиней не бывает, их всех впрыскивают.

Подождите, а в чем изобретение?

Мне сказали, что есть такая задача. Лозунг моей компании: «У вас есть проблемы – у нас есть решения». Это наш принцип.

(Смеется.) И были какие-то люди, у которых была проблема с осеменением?

Во-первых, дело в том, что очень легко брать кровь через всякие анализы и по состоянию, по циклам определить, когда эффективно осеменять. Но для этого надо брать кровь, определять какие-то молекулы. А прос­то механически что-то такое сделать, чтобы сказать: «Вот самое время, оплодотворение произойдет с наибольшей вероятностью» – такого нет. Во-вторых, если эту свинью не осеменили, не сработало, надо как можно раньше узнать, что это был неэффективный процесс. И повторить в следующий цикл. И я придумал простенький прибор. Но, в общем, это не важно, не важно. У меня сейчас несколько публикаций и даже патент о том, как дистанционно определять мины.

Мины?

Мины – это большая проблема, сей­­час огромные территории закопанных китайских мин в деревянном корпусе, железный миноискатель их не находит. Найти и обезвредить мину стоит 100–200 долларов. Поэтому баланс в сторону того, что мины размножаются гораздо быстрее, чем их устраняют. И количество жертв, детей с оторванными руками и ногами в районах, где были всякие военные действия, зашкаливает... Этих мин целые поля. Это страшная проблема. И вот я получил грант от американской армии, придумал некий метод, прибор, как дистанционно определять мины. Хочу сказать, что спектр задач, которые мы решаем, очень пестрый, разнообразный.

Я понял, что часть из них медицинского рода?

Ну конечно! Почему? Потому что у медицины в этой стране больше всего денег на то, чтобы поддерживать разные исследования. Мне проще всего получить грант на решение медицинских задач. У них больше денег. У меня есть гранты от военно-морского флота, от военно-воздушных сил, от армии и так далее. Но в основном это медицина.

У армии в этой стране меньше денег?

Нет, они тратят деньги на свои специализированные, профессиональные структуры. Получить грант от армии трудно, поскольку ты конкурируешь с их достаточно мощными лабораториями, специализированными институтами и так далее. А Национальный институт здоровья говорит: «Если есть человеческая проблема на любую тему, напиши, как ты можешь ее решить, и мы тебя профинансируем». У меня были гранты и про рак груди, и про простату, и про остеопороз, и про мышцы. Сейчас вот по колоноскопии ведем грант. Таким, кто, как я, готов решать задачи, получить финансирование легче всего. Хотя это очень непросто. Конкуренция огромная. Что такое грант? Это подарок. Тебе дают деньги на то, чтобы ты стал богатым. На то, чтобы ты придумал технологию, стал ее тиражировать, коммерциализировать и разбогател. Тебе дают деньги без каких-либо обязательств. Ну, если обманешь, второго гранта не получишь, но в целом грант – это подарок. К сожалению, я умею делать только первую часть.

В смысле, только разбогатеть?

Нет. По пути к «разбогатеть» есть несколько этапов. Найти решение. Придумать, показать, что это реально. А потом начинается страшное дело, которое называется коммерциализация. Тиражирование. Продукция, получение разрешения. Получение вся­ких апломбов. Потом всякие юридические вопросы. Этой частью я не владею. Я могу что-то придумать, отдать им обратно – делайте что хотите. И что там сделали с моими идеями по оплодотворению свиней, я не знаю. Насколько это куда пошло...

Что есть такого в лично вашем уме, что позволяет придумывать всякую всячину?

В каком-то смысле это моя безграмотность.

Объясните.

У меня есть любимое выражение: тому, кто много понимает, очень трудно что-либо объяснить. Вдумайтесь. Он раб образования, знаний. Из­вестно, что грамотный человек может четко объяснить, почему это невозможно. А тот, кто не знает, что это невозможно, берет и делает. Тот, кто много понимает, не может выйти за рамки своего знания с математическими, физическими и прочими иллюстрациями. Все, что нарушает догмы, которые у него уже в силу его образования есть... Я в университете – да и всюду, в общем-то, – был не лучшим студентом. Меня больше интересовали танцы, на которых мы с Таней образовывались. Помните, сомнение в комсомольских, коммунистических идеях считалось аполитичностью? Вот у нас был такой общий принцип: лучше быть аморальным, чем аполитичным. (Смеется.) Этот принцип очень здорово работал. Когда у тебя нет этих связывающих тебя пут, глубокого знания и образования, это позволяет тебе находить неестественные решения. И иногда это оказывается единственным простым способом.

Это интересно, но чтобы это не стало чистой пропагандой того, что не надо учиться: кроме безграмотности, что еще в вашем уме такого, что позволяет изобретать?

Это, конечно, немножко нахальное такое, эпатажное заявление, но на самом деле я благодарен Московскому университету. Творческой атмосфере, которая там была.

В какие годы?

В университете я учился с 1956 по 1964 год. И преподаватели давали нам не столько строгую науку, сколько уважение к истории науки. Вот эта раскрепощенность, в смысле видение науки и знания с птичьего полета... В России было два очень мощных заведения: это Физтех, где готовили физиков высочайшего класса, очень образованных, грамотных и так далее, и Московский университет. Конечно, студенты МГУ были менее подкованы по части математики, инженерных навыков и так далее. Но в целом университет давал университетское образование. Я признателен университету, который воспитал те качества, позволяющие без страха браться за нерешаемые задачи.

Я недавно встретился с образом открытого ума, он происходит из суфийских источников: мыслящий человек должен держать свой ум открытым. Это как открыть окна в комнате, чтобы там ходил воздух. Но чтобы эта открытость была плодотворной, важно, чтобы в комнате были еще и стены. Чтобы не создавался сквозняк. Из чего состоят ваши стены?

В реальном, практическом мире нельзя говорить ни о каком движении, достижении (особенно там, где есть инженерно-технический аспект), не заводя речь о материальной основе движения вперед. Я скажу, что главная стена – это вульгарно, упрощенно деньги.

Серьезно?

Да. У меня есть совершенно фантастические идеи. Архимед сказал: «Дайте мне точку опоры, и я переверну мир». Вот дайте мне десять миллионов, и я тоже переверну земной шар.

И все, всего десять миллионов?

Смотря какая идея. Есть у меня идеи на десять миллионов, а есть и на сто миллионов.

Есть и такая?

Есть. Но она совсем фантастическая, даже не буду говорить. Но у меня есть один интересный новый проект, который действительно в масштабе десяти миллионов.

Так используйте наш разговор как возможность сделать заявку. Для чего вам нужны десять миллионов? В одном предложении, не раскрывая никаких тайн. Какая проблема будет решена? На какой вопрос будет найден ответ?

Сейчас на пленарной сессии акустического общества мне будут вручать награду за фундаментальный вклад в ultrasonic imaging, визуализацию внутренних структур с помощью ультразвука. Так вот, у меня есть идея, как можно, используя методы, близкие к тому, что сейчас есть, охарактеризовать внутренние структу­ры и ткани так, чтобы не делать биопсию. Сейчас, чтобы определить, есть ли рак, надо взять кусочек ткани и посмотреть под микроскопом, но все это можно сделать дистанционно. Ведь когда не было рентгенов, была исследовательская медицина. Чело­века разрезали, открывали, заглядывали в него: «А! Теперь мы знаем, что у тебя происходит, давай как-то лечить». Потом технологии стали видеть внутренности человека: сначала рентген, потом ультразвук и так далее. Возможность разглядеть, что происходит внутри, с каждым разом становится все глубже, богаче. Я придумал еще один шаг вперед, позволяющий более полноценно охарактеризовать, что происходит внутри тканей, чтобы использовать это для выработки стратегий лечения. Но дело в том, что даже если мне дадут десять миллионов, даже сто миллионов, я за это не возьмусь. Потому что жизнь коротка.

(Смеется.) То есть вам на самом деле не нужны эти десять миллионов?

Эта идея стоит десять миллионов. Но у меня другие приоритеты в жизни.

Это красиво, конечно. Вы это согласовали с супругой?

Нет, она у меня лапочка.

Таня: Я, конечно, всегда расстраиваюсь, когда Армен рвется все это похерить, зачеркнуть идеи, которые у него в голове бродят... Просто с точки зрения заботы о человечестве я считаю, что ему, помимо всего прочего, дана совершенно удивительная голова. Подарок. Нельзя просто так его выбрасывать.

Тогда выпьем за голову Армена.

Таня: Да, за голову.

Нет, ребята. Все-таки надо расставлять приоритеты. Я считаю, что руки тоже важны. Мы год жили в Гане, я там преподавал физику, математику. Это была фантастика. В те годы за железным занавесом. Так вот, там у местного племени есть интересная философия об эволюционном древе, где на вершине всего, что природа создала, находится человек, а под ним обезьяны и прочие млекопитающие. На самом деле она неверно построена. На вершине этой пирамиды находится не человек, а обезьяна. Потому что вершина всех продуктов эволюции – это рука. По степеням свободы, которые она обеспечивает, по многообразию функций, которое она имеет, и так далее. Нет другого органа, который может сравниться с рукой. У человека две руки, у обезьяны – четыре. Обезьяна просто сидит на дереве, чтобы не подчиняться человеческим законам и не платить налогов. (Смеются.)

Но если деньги, как вы сказали, одна из стен вашего ума, то надо еще по крайней мере две стены. Если не три. Какие еще стены в вашем внутреннем доме?

Понимаете, слово «стена» – это упрощенное представление о двухмерном мире. Нет, наш мир ограничен не только стеной, но и полом, и потолком.

То есть по крайней мере шесть единиц?

Да. Первая – это земля, на которой мы стоим. Это стартовые ограничения. Чтобы подняться, взлететь, надо опереться на эту землю. Это не просто плоскость. Это вся совокупность каких-то представлений, ограничений, законов и так далее. Это гораздо важнее, чем стена. И второе – это небо. Насколько оно для нас существенно и готовы ли мы изначально взлететь.

Из чего для вас состоит это небо? Это ведь не царство небесное, насколько я понимаю. Стремиться вверх – значит стремиться куда?

Есть много аттракционов: можно сесть на колесо обозрения и сверху на что-то посмотреть. Небо – та позиция, из которой ты можешь увидеть земной шар, увидеть глобус, увидеть этот мир, вот чем интересно небо. Это возможность увидеть этих маленьких муравьишек, которые называют себя людьми и всюду ползают. Небо – это возможность увидеть большую картину с высоты птичьего полета.

А какого рода инструмент или внутренний процесс вам помогает достичь этого неба?

Таня: Вот этот, например. (Смеется.)

В частности.

Как этот инструмент называется, Glenmorangie?

Glenmorangie, да.

Я знаю, что он помогает в этом смысле. А что еще?

Помогает кровать. Я очень много вижу снов, я ночью очень активен, начинаю куда-то лететь, бежать. Сон – это один из способов выхода в космос, из которого видишь большую картину. У меня очень богатые сны, я не хожу ни в театр, ни в кино – я больше вижу в своих снах... Я обычно ложусь спать, потом в два часа ночи встаю, работаю, потом снова ложусь – в этом смысле у меня гибкий режим.

Интересно. Вы наверняка знаете, что многие творческие люди использовали промежуток между сном и пробуждением для нахождения новых идей. Есть там такое промежуточное состояние, в котором очень много что живет. Как вы понимаете творческую энергию, доступную в непробужденном состоянии? Что это за поле, открывающее доступ к новым идеям?

Понимаете, вот вы сейчас разделяете эти состояния. На самом деле у меня все очень гибко. Я быстро проваливаюсь в сон. Потом в полусне начинаю участвовать в какой-то странной жизни. И если мне что-то из этого не нравится, я корректирую, переключаю сценарий немножко на другой сюжет. Ввожу нового героя. То есть я это кино смотрю не пассивно. Я режиссер. Все это абсолютно сюрреалистично, но я этим управляю, вот что интересно.

Я почти уверен, что вы не занимались известной в Тибете и на севере Индии йогой сна.

Нет, абсолютно.

Есть специальные техники, люди учатся управлять своим сном. Откуда это у вас? Вы с детства управляли своими снами?

Нет, это у меня в основном в последнее время. Когда я мало сплю, эти сны настолько реалистичны, что я начинаю беспокоиться. Но чаще всего это промежуточное состояние, когда я еще в искусственном мире сна, но тем не менее могу корректировать. Не упрощая его, а, наоборот, давая ему интересное развитие. Это сюрреалистический мир, но я соучастник того автора, который мне неизвестно откуда внушает эти картины.

А откуда у вас навык активно в этом участвовать и корректировать? Это редкая вещь.

Таня: Потому что он любит управлять всем.

(Смеются.)

Я не могу пассивно плыть по реке. Я должен взять весло и чуть-чуть подправить. Раз меня река куда-то несет, я должен немножко взять на себя контроль.

Мне все еще хочется достроить до конца этот внутренний дом. Из чего состоят остальные две или три стены?

Ну, я могу здесь фантазировать, на самом деле.

Пофантазируйте.

Этих стен большое множество.

Их больше, чем три или четыре?

Конечно! Одна стена связана со страстями, другая – с моралью, совестью, честью. Ограничения, которые тебя останавливают на пути в неизвестность, имеют очень разную природу.

Тогда объясните мне, почему сразу же в качестве первой стены вы назвали деньги?

Я стал привязывать это к ограничениям каких-то земных дел. В земных делах это, конечно, существенный фактор. Но если смотреть шире, на взаимоотношения не с рациональным миром, а, так сказать, с историей, человечеством, то, в частности, есть всякие моральные ограничения, некие принципиальные запреты. Я вырос в семье, где все было очень традиционно. Уважение к родителям, к семье. Когда мой отец в 20-е годы выслушал лекцию Луначарского про «славную смерть семьи» – что детей надо отдавать в лагеря, что взрослые должны трудиться, а дети должны воспитываться коммунистическим об­ществом и так далее, – он стал ярым антисоветчиком. Возненавидел всю эту систему, всю философию. И в этом смысле у меня, естественно, есть существенные ограничения, связанные с пониманием основных ценностей этой жизни.

Понимаю. Но это не ответ на вопрос, почему первая из стен, которую вы без колебаний назвали, – это деньги.

Я человек дела, и размышление о философии творчества – это роскошь. Первая стена, которая опре­деляет твое телодвижение, – это всетаки материальная основа. Вы можете сейчас выйти, посмотреть на эту красоту, которую я создал. Меня ограничивала во всем этом не моя творческая фантазия, а то, могу ли я это все оплатить. Выйдем на минуточку, посмотрим.

С удовольствием.

Я вам сейчас покажу самое большое свое творение.

Самое большое по объему?

Во всех смыслах. Вот, смотрите. Здесь была земля. И я решил, что наш дом будет над водопадом. Тут стоят насосы, вода текла оттуда, отсюда, и здесь была вода. Но оказалось, что это требует стольких хлопот, забот, надо воду фильтровать. Поэтому я эту часть выкинул. И сделал сухой водопад. (Смеется.) Видите, здесь был холм. Все эти камни сюда принесены, расставлены, сделаны, это был фантастический труд. Никто не верил, что я смогу это сделать. Я нанимал большие машины. И вот здесь стоишь и смотришь. И ты на облаке. Ты! Я создал это произведение искусства. Это не просто камни лежат. Здесь есть и рисунок, важно их расположение. Эти камни принесены из разных далеких мест. Поэтому говорить о полете мысли без материальной основы очень трудно.

Этот пример убеждает, конечно. Это просто невероятно! Глядя на этот собственный мир, который вы создали, я вижу чудеса. А вы видите их?

Ну, это многомерное понятие – чудеса. Одно дело – вознесение распятого человека. Другое дело, например, в Академии наук был такой Юра Гулеев. Директор Института радиоэлектроники в Москве. Он исследовал Нину Кулагину, всех тех, кто занимались телепатией, все такое. И читал доклад в президиуме, среди всех академиков, что наконец разгадал эффект и природу телекинеза, что это из пальцев излучается какой-то ультразвук. Он даже померил, записал эти сигналы. И мне поручили, чтобы я в этом разобрался. Я приехал к нему и тут же ему доказал, что энергии, которую он записал, на много порядков не хватает для того, чтобы вызвать движение. Тем не менее, когда Кулагина мне в этих экспериментах давала руку, у меня чуть ли не ожог возникал.

Потом мне поручили все-таки понять, есть ли за этим что-то. Я прочитал всю литературу, которая была, Journal of Parapsychology, все эксперименты, которые можно сделать про физико-химические явления, вызываемые эти­ми чудесами, – изменения поверхности и натяжения воды, кристаллизация – все, что можно проверить экспериментами. И я показал, что все это нормальная наука, чудес нет. И потом, значит, я привозил этих людей, мы тестировали. И очень многим фантастическим эффектам, типа Вольфа Мессинга, мы нашли рациональное объяснение. Нет здесь никакой мистики. Тем не менее факты чудесного исцеления остаются фактами. Может, я не до конца разобрался в глубине. Ладно, одно дело, когда человек за счет внушения вызывает неизвестные нам возможности организма для самоизлечения, для мобилизации каких-то ресурсов. Мы многого не знаем. Главное, что с самого начала я исключил то сомнение, которое мешает увидеть через невозможное что-то еще.

Вот, например, появилась статья в Journal of Parapsychology, что наконец нашли объективный метод измерять энергетику человека. Была какая-то дама, известная француженка, она водила руками, и от этого менялась по­верхность натяжения воды. Были публикации. Инфракрасный спектр. В общем, я тут же сделал прибор, который в сто раз чувствительнее, чем те, которые они использовали, повез в московское общество, где сидят все эти их телепаты и парапсихологи, и говорю: «Вот, ребята, статья, в ней сказано, что по этим параметрам можно мерить, проблем нет». Оказывается, они фантастически умеют менять температуру кожи и кожные испарения. Эти молекулы, которые вылетают от разогретой руки, изменяют поверхность воды. В общем, мы нашли механизмы. Из них 90% на самом деле не жулики, они честно работают. Но та физика, тот механизм, который позволяет это объяснить, конечно, им не доступен. Тем не менее они действительно лечат, убирают всякие боли. Эффекты чудесного исцеления остались единственным для меня вопросом...

Непрозрачным?

Да, и тем не менее они есть. И я не хочу это вычеркивать, пусть загадка остается. Загадки очень украшают жизнь. Надо оставить место для сказки. Вера в чудо очень облагораживает. Очень очищает.

Ну вот, когда я привез этот прибор, они стали испытывать его и говорят: «Ты знаешь, у тебя отрицательная энер­гия, ты нам мешаешь действовать, мы при тебе не сможем показать свою силу». Я говорю: «Ребята, я вам оставлю этот прибор, через месяц приду, и вы покажете мне, чего вы достигли». Этот эффект Фомы неверующего, из-за которого что-то не получается, мне очень хорошо знаком.

Как вы оцениваете современную науку? Где вы видите возможность следующего прорыва к новому знанию, к новому пониманию? Мы очень многого о человеке и о мире не знаем.

Здесь очень много фундаментальных вопросов, которые сегодня определяют границы мира и возможности прорывов. Насколько правильно работает теория расширяющейся вселенной? Насколько мы можем верить в наличие параллельных миров? И так далее. Всюду в этих сферах могут быть прорывы. Сейчас оказывается, что между черными дырами есть какие-то нити, которые позволяют им чем-то обмениваться. Ну и что? Это не связано с границами мира отдельного человека. Поэтому ваш вопрос абстрактный.

Нет, я хотел ближе к делу, ближе к передним зубам. У меня есть знакомый, который говорит: «Я не понимаю, как насекомые находят свой путь в траве». А он спрашивал разных специалистов. Никто не знает.

Да, никто не знает.

Все страдают от того, что мы не знаем чего-то про черные дыры, а мы при этом не знаем самых простых вещей, того, что прямо у нас перед глазами. Лучшие энтомологи не понимают способов познания и сообщения между насекомыми. В чем для вас самые интересные вопросы?

Мозг – это абсолютная загадка. Вот доказали, что муравьи могут считать до 57. То есть, если сделать такую штуку с 57 ответвлениями, один муравей пробежит и найдет, что на 57-м повороте есть какая-то пища. Он прибежит обратно, что-то скажет остальным муравьям, они пробегут мимо остальных поворотов и найдут 57-й. Как они считают до 57? Это фантастическая загадка. Или навигация птиц. До сих пор находят у мигрирующих животных какие-то чувствительные магниты, какие-то молекулы, позволяющие измерять гравитационную или магнитную компоненту земного поля. В каждом из этих направлений могут быть прорывы. Сейчас гигантское достижение прошлого века, разгадка генома человека, наконец может быть использовано. Раньше считали, что все болезни распределят по модификациям гена и вылечат. Оказалось, никому не нужен этот расшифрованный геном. Сейчас наконец поняли, что даже внутри человека гены в разных клетках могут различаться. То есть открытий будет миллион. Но это не относится к тому, что мы называем чудесами, прорывом и так далее.

Да, но я хотел, оттолкнувшись от этого, приблизиться к человеческому незнанию. Есть такой популярный образ науки, что все прогрессирует и скоро мы узнаем все. Но когда соприкасаешься с элементарным незнанием самых простых вещей, то понимаешь, что прогресс по крайней мере не линеен. То есть нет такого прогрессивного роста знаний.

Да, да, да. Чем больше мы знаем, тем меньше мы знаем.

Если бы я попросил вас выделить три самые интересные для вас области незнания, что было бы в этом списке?

За сотни тысяч лет эволюции природа достаточно простыми механиз­мами отбора нагородила такое коли­чество загадок, начиная от рисунка кленового листа или чего угодно. В какой-то момент очень популярна была бионика. Что вот с помощью технических средств попробуем имитировать то, что сделала природа. Эта наука умерла, и даже слово уже сейчас не используется. Я хочу сказать, что самая фантастическая загадка – это понять, как природа обеспечивала это бесконечное разнообразие. Самое для нас пока непонятное – это достижение той самой эволюции. Одно дело, когда это какая-то мертвая планета, где достаточно знать элементарные основы химии. А вот построилась эта жизнь со всеми змеями и муравьями. Там столько непознаваемого. И это что называется по-английски fascinating. И назвать это иначе, чем чудом, невозможно.

Что самое важное из того, что вы поняли в жизни?

(Думает.) Я понял, что понятие смысла жизни – это идиотская формулировка, которая мало что дает, но часто сильно мешает.

Это самое важное, что вы поняли?

Не бывает главного, понимаете? Вы пытаетесь все выстроить в одномерную шкалу.

(Смеется.)

Мир очень разноцветный, многокрасочный. Поэтому невозможно сказать, что самое-самое.