Послеобеденный сосед

Французский художник Кристиан Болтански родился в семье еврея и католички в 1944 году – незадолго до того, как Теодор Адорно заявил, что писать стихи после Аушвица – варварство. Это широко известное высказывание Адорно вспоминают потому, что многие работы Болтански непосредственным образом перекликаются с опытом холокоста, даже если автор в интервью говорит о смерти и истреблении как таковых.

Болтански сравнительно рано начал писать и снимать авангардные короткометражки, но творчество его многогранно; его особый почерк – фотоинсталляции с человеческими лицами в сочетании с электрическими лампочками. Помимо спекуляций об ужасающих исторических событиях, у Болтански есть работы и с более общим посылом – скажем, кинетическая инсталляция «Тени», где небольшие подвижные силуэты людей отбрасывают на стены громадные мистические тени.

Тем не менее слава «иллюстратора» холокоста не оставляла художника никогда, особенно после того, как в 80-е годы он начал использовать в инсталляциях горы одежды: это нельзя было воспринимать иначе как напоминание о нацистских концлагерях. Особо шокирующей была его работа 2010 года в рамках грандиозного выставочного цикла Monumenta в парижском Гран-Пале– каждый год этот зал отдают в распоряжение какого-то одного художника. (Там, например, выставляли свои инсталляции Аниш Капур, Ансельм Кифер и Даниэль Бюрен.) Выставка в цикле Monumenta не собрание отдельных объектов, а единое художественное произведение, размещенное на нескольких тысячах квадратных метров.

Если бы в ту зиму в Париже не стоял холод – настолько жуткий, что дрожь пробирала даже на выставке, – инсталляцию Болтански можно было бы толковать лишь как крупноразмерный китч. Однако мороз стал главным элементом экспозиции и спас всю работу. В центре зала располагался громадный экскаватор, под ним – куча одежды. Ковш экскаватора периодически захватывал часть одежды, затем с высоты снова сбрасывал ее в кучу. Вокруг этой кучи располагались огражденные колючей проволокой квадратные сектора, где одежда на полу была сложена аккуратно.

Впрочем, у Болтански есть и выдающиеся работы на ту же тему – например, «Пропавший дом» на Гроссе-Гамбургер-штрассе в центре Берлина, рядом с еврейским кладбищем. На брандмауэре размещены белые аскетичные таблички; на них – имена и профессии жителей разрушенного дома, депортированных нацистами в Терезиенштадт.

Примечательно, что в путеводителе по важнейшим работам нью-йоркского Музея современного искусства Болтански не упоминается, зато фигурирует его жена Аннет Мессаже, представлявшая Францию на Венецианской биеннале раньше самого Болтански. Однако искусствовед Катрин Милле в своей объемной монографии о современном французском искусстве уделяет Болтански довольно много внимания, подчеркивая большое влияние, которое оказали на его творчество «этнологические коллекции».

Хелена Демакова

Рабби Дов-Бер, Великий Магид из Межерича, узнав, что стал очень знаменитым, спросил Бога, за какой грех ему такая кара. Тот же вопрос я хотел бы задать вам.

Во-первых, я вовсе не так уж и знаменит. На самом деле я думаю, что я ничто. Если ты художник, ты сам себя уничтожаешь. Чем дольше ты работаешь, тем меньше существуешь; и каждый раз, когда ты даешь интервью, ты теряешь часть самого себя. Это может показаться ужасным, но, пожалуй, это и хорошо, потому что создавать искусство легче, чем жить.

Я говорю об очень простых, понятных вещах, эти темы затрагивают любого человека. Не думаю, что в моем возрасте можно сделать какое-то открытие или сказать что-то новое. Говорить можно только о том, что уже знаешь. И я говорю именно о том, что все уже знают.

У художника вместо лица зеркало, и каждый, кто в него смотрит, думает: «Это я». У Брэдбери есть рассказ о родителях, у которых умер ребенок. Однажды они едут на природу и там внезапно его видят. Они счастливы, берут ребенка и везут его обратно в город. Но потом люди, увидев их ребенка, стали восклицать: «Смотрите! Это же мой покойный дед!» Или: «Это мой покойный отец!» И так далее. На самом деле у ребенка не было своего лица – люди видели его таким, каким хотели видеть. С художником происходит нечто похожее. Каждый может узнать в нем себя. Я не устаю повторять: «Дело не в открытиях, дело в том, чтобы узнать уже знакомое».

Да, действительно.

В Америке мой друг Арнис однажды попросил философа Стэнли Кэвелла об интервью. Тот ответил, что не знает, соглашаться ли – о чем ему говорить с незнакомым человеком?

А я с вами знаком.

Вы со мной знакомы?

В том плане, что у нас есть нечто общее. Что-то общее между нами есть.

Например?

Мы оба смертны.

Откуда вы знаете?

Похоже, что это так. Все умирают. В своем искусстве я говорю о смерти, а это важно для каждого. И еще с самого начала моя идея была в том, чтобы сохранять следы, бороться со смертью. Первый текст, который я написал для книги в 1969 году, гласил: «В смерти есть нечто постыдное. Мы должны хранить все, беречь мельчайшие воспоминания…»

Я стараюсь делать искусство так, словно это жизнь. Чтобы люди могли говорить о моих работах так, как будто это нечто, что они знают. Поэтому я использую фотографии – у каждого ведь есть с ними связь. Если я показываю фотографию ребенка на пляже, у каждого есть фотография ребенка на пляже, пусть это другой ребенок и другой пляж. Мы знаем друг друга; мы работаем внутри некоего сообщества, где вы, я, они – все друг друга знают. Это искусство. У нас много общего. И я пытаюсь заставить вас сделать что-то с вашим прошлым – с тем, что в вас было. В своем искусстве я даю вам возможность лучше разглядеть то, что вы уже в каком-то смысле знаете.

Я видел посвященный вам документальный фильм, и первое, что вы там произнесли, была фраза «Я лжец».

Видите ли, в истину я не верю. Мне кажется, следует считать, что все, что происходит, так и должно происходить.

У меня была такая работа «Все мои фотопортреты», и там были фотографии детей, которые должны были представлять меня в разном возрасте. Эти снимки были сделаны в парке Монсури, все в одном месте и в одной позе. И под ними подписи: «Кристиан Болтански в возрасте восьми лет», дата, «Кристиан Болтански в возрасте десяти лет», дата. И так далее. Сам я фигурировал лишь на одном, последнем снимке, который тоже вводил в заблуждение, потому что был подписан «Кристиан Болтански в возрасте двадцати лет», а мне в тот момент было уже тридцать. Я хотел сказать, что Кристиан Болтански не есть что-то отдельное: он был всеми этими детьми. Каждый ребенок был Кристианом Болтански.