Экзистенциальная проблематика

В творчестве Кабакова, Булатова, Васильева, Комара и Меламида – да в любом художественном творчестве как у нас, так и на Западе – легко различать настроение глубочайшей, тотальной неустроенности, тяжелой меланхолии и пессимизма. Жизнь художника в общем совершенно безрадостна, наполнена страхом и отчаянием, и само творчество, будучи средством лечения или заглушивания этого страха, выражает его если не прямо, то косвенно.

Действительно, есть два принципиально отли­чающихся направления в выражении житейского неблагополучия, отчаяния, стресса и тоски.

Первое направление – это живописание всяких ужасов и ужасных видений, всяких кошмаров – фантастических или обыденных, всяких искушений Св. Антония, чудищ, чертей, оборотней, вампиров, образов страдания, смерти, грязи, всех этих помоек, побоев, пыток, доносов, подозрений и проч.

Вторая линия – это линия вытеснения, преодоления, забвения всех этих страхов. Она тоже выражается очень многими способами, и даже, пожалуй, большими, чем прямой ужас от жизни. Здесь есть и ирония, и сарказм, и абсурдизм, и критика, и самоистязание в форме внешнего благополучия. Тут есть и пародирование болезни, и пародирование здоровья, и изображение здоровья как болезни и болезни как здоровья. Иными словами, можно было бы предположить, что если первая линия – это муки все же здорового, патологически неметаморфированного духа, то во втором случае мы имеем уже дело с эйфорией патологически трансформированной психики. Она при всем этом может быть очень «здоровой», т.е. очень стабильной и устойчивой. Эта вторая линия уже не подвержена всяким мелким колебаниям и настроениям, так как она очень глубоко ушла в себя и окопалась в своей болезни. Негативизм стал для нее уже основным фоном, и потому позитивное содержание выступило на поверхность как нечто яркое и видное; эта линия дышит оптимизмом, пребывая на самом дне отчаяния.

Обе указанные линии противопоставлены офи­циальному бодрячку, то есть такому настроению в философии, которое все время бессмысленно поет«Ну-ка, солнце, ярче брызни! Эй, товарищ! Больше жизни!». Этот бодрячок официальных юморесок по радио и концептуализм Комара и Меламида где-то сходятся. По сути дела, они тоже могли бы спеть себе «ну-ка, больше жизни». Когда мы говорим «ну-ка, больше жизни», то самое страшное не то, что нам ее мало, а то, что ее вовсе нет. Ее вообще нет, и мы должны были бы взывать к Богу, чтобы он дал нам жизни, настоящей, полной и счастливой или несчастной, а мы говорим «больше». Это хитрый прием, так как раз «больше», значит, уже немного, но есть, а ее совсем нет. Есть, как правильно пишет Кабаков, пустота, которая всю жизнь высосала отовсюду – из семьи, из работы, из отдыха, и осталась какая-то бодрая шелуха вроде фантиков от конфет. Может быть, какой-нибудь нищий подбирает эти фантики и старается слизнуть с них крупицы сладкого, вот тогда он вправе бы пожелать: «Эх, побольше жизни!» Но нужно осознать, что слизывание жизни с ее пустых фантиков – не жизнь. Нищенство и то большая жизнь, так как нищий переживает и эти крупицы как питание и свое призвание к нищенству, которое вписано в более широкую и противоречивую систему жизни – он в ней занимает свое место, и это дает ему силу. Но там, где жизни нет, там нищенство абсолютно, так как оно будет страшной карикатурой на нечто отсутствующее и в то же время единственной достоверной формой бытия. Нищих ненавидят за то, что они более реально обнаруживают возможность жить, в то время как другим приходится делать для этого слишком большие усилия. Нищие паразитируют на совпадении своей реальности и иллюзии, в то время как всем другим нужно преодолевать зазор между страшными иллюзиями и самообманом.

Но все же – почему мы не живем? Виновато ли в этом пространство России, политические условия, недостаток жилплощади? XX век с его массовым сознанием и смертью Бога? Почему мы не спим даже, а пребываем в полусонном кошмаре и даже наши иллюзии не полны, а наполнены сознанием своей фантомности? Даже боли наши – фантомные боли. У нас болят, строго говоря, отсутствующие органы: душа и совесть, которых нет. Так, Кабаков пишет: «Смешон Лев Толстой в редакции “Нового мира”». Но так же смешна и совесть в каждом из нас, это и есть Лев Толстой в редакции «Нового мира».

Тут возникают две концепции. Первая считает, что наши муки – настоящие, что мы как все другие люди и нет разницы между муками китайца, индейца, американца, шведа и москвича. Это общечеловеческая мораль и точка зрения, и она позволяет спокойно мучиться. Другая концепция состоит в том, что здесь все не так, как у людей. Что здесь пустота, особые ветры, сплошная фальшь и ложь, сплошной ад и разлучение с собой и что все наши муки – это фантоматические муки кошмара. «Сегодня мне приснилось, что я лежу в своей кровати». Так оно и было, мы не умеем различить, где сон, где явь. И если для Запада идея «жизнь есть сон» была чем-то редким и сильным по метафоричности, то для нас это такое стертое общее место, что на него нет никакой особой реальности. Мы говорим: ну и что? И идем покупать бутылку, так как только наркотический процесс, само засыпание, отличается и от жизни, и ото сна – это какое-то брожение сил, напоминающих жизнь и ведущих ко сну.

Нам не нужна история, во сне истории грош цена. Мы продолжаем вести себя так, как если бы наши боли были реальными, мы все строим онтологию. Официальное искусство свою – стендовую онто­логию, мы свою – антистендовую или зазорную, небытийную, в которой сами стенды возникают и рушатся. Но способны ли мы создать онтологию? Чем мы сильнее тех, кто просто малюет эти стенды, чем наши стенды отличаются от их стендов? Интеллигенция у нас – одна из самых утонченных мазохистских иллюзионистов; она днем кроит и шьет тысячи нарядов духовных, читает обо всем на всех языках, смотрит «Клуб кинопутешествий», а ночью плачет в ту же подушку. Ибо «Клуб кинопутешествий» – это сказание о том свете, услужливый ангел которого Сенкевич.

Одни приспосабливаются к этому тем, что на­­чи­нают верить в силу здешних ролей и персонажей: получают ордена и звания, ка­бинеты и дачи. Другие уходят в любовь, а третьи – «в козла», как сказал Галич. Четвертые хотят приспособиться к своему «я» и начинают обнаруживать в нем космические пространства и тоже как-то приспосабливаются, вырывая в этом пространстве свои норы. Пятые просто пьют, шестые не пропускают ни единой службы. Все устраиваются, и, право слово, между этими видами устройства разница не так уж велика. Со стороны, из какой-нибудь Дании, все это очень похоже на нормальную жизнь: там тоже пьют, работают, прелюбодействуют и молятся, но это ведь фантомный эффект. И если он фантомный, то фантомны и его боли.

Так на черта нам мудрость Сократа и этика стоиков, стиль Винкельмана и воспитательные эпопеи Гете! Мы думаем, что, вообразив себе все эти возможности, мы избавимся от фантомности. Есть и у нас англоманы, есть люди, которые курят «только сигары», есть люди, которые живут в европейской науке, но они живут там как простые мозги, а не как люди – как некий Ландау, чей мозг и впрямь стал жить в конце жизни независимо от самого Ландау.

Иногда, чтобы разогнать туман фантома, мы впа­­­даем в постоянную истерику трудового энту­зиазма: интеллигенты начинают работать как сумасшедшие, чтобы ни секунды не пропало. Но ведь это только все ухудшает, ибо не дает ни минуты для того, чтобы опомниться и вернуться к жизни. Не так ли и официальная пропаганда нагнетает среди пьяниц трудовой энтузиазм? В итоге же какая-то Дарья Филипповна жует свой новогодний тортик уже не в 1982-м, а в 2082 году, но все это то же самое. Мы совершаем бешеный прогресс – каждый день – большой скачок, а «воз и ныне там», а «с платформы говорят: это город Ленинград». Те, кто уезжает, переживают одно из самых страшных разочарований – в своем внутреннем. Они думают: внутри наше, но это то самое наше, что было чужим на родине. Они оказались между двух чужих, а сами превратились в тени, в фантомы самих себя. Наше «я» оказалось фантомом, и оно болит, но болит только наше тело, наши мозги, кишечник, ибо пустота давно заняла все клетки нашего тела, и сколько ни наполняй их иллюзиями, прожорливый фантоматический голод все это сожрет и не даст практически ничего взамен.

Где же выход? Выход, я думаю, все же в стрем­лении к общечеловеческим ценностям, которые могли бы доказать свою нефантомность, а имен­­­­но к самокритицизму, к рефлексии, направленной не только вовне, но и внутрь; в рассмотрении своего пути, своих внешних и внутренних страданий, то есть полной авто­матизации и независимости ни от каких внеш­них импульсов. Их нужно принимать, созерцать, но ни в коем случаене считать их значимыми самими по себе. Только тогда мы сможем встать исключительно на собственные ноги и сделать первый шаг – к другим.