И не сеют, и не жнут

Было это давным-давно. В магазине грампластинок я купил диск фирмы «Мелодия» с записанными на ней голосами птиц. Нет, не с записями музыки new age, которая стремится воспроизвести звуки природы и погрузить человека в состояние иллюзорного покоя и гармонии. Пластинка носила, скорее, познавательный характер, была издана небольшим тиражом и содержала очень узкий спектр голосов представителей отряда воробьиных, знакомивший с их лаконичным чириканьем. Каждая документальная запись сопровождалась монотонно произносимой аннотацией, в которой сообщалось название птицы. Помню, что многие записи касались пеночки-теньковки и были сделаны в разных регионах и в разное время; на тыльной стороне конверта подробно описывалось время и место, когда маленькая пеночка произнесла свое тень-тень (для латышского уха – чунь-чинь, англичанам же слышится чиф-чаф). Пластинка и тогда была уже не новая, а записанная на ней информация была еще лет на пять или десять старше. Слушая песенку анонимной пеночки-теньковки родом из Северной Индии, исполненную ею в 1971 году где-то в предгорьях Гималаев, я вдруг понял, что в общем-то достойная традиция орнитологов и птицеловов, которые проделали титанический труд, классифицируя пение птиц, пытаясь втиснуть его в застывшую схему, упустила самое главное – что автор и исполнитель песни, хоть и умер давным-давно, но жил в определенное время и в определенном месте и, как бы мы ни противились этому, был совершенно конкретной личностью, неповторимой и до конца не понятой.

Конечно, я знаю, что именно птичье пение было важным элементом в процессе классификации птиц. Английский натуралист Гилберт Уайт был первым (Википедия трогательно добавляет – «первый из людей»), кто в 1789 году сумел отличить пеночку от очень похожей на нее садовой камышовки, которая поет совершенно иначе. Песня садовой камышовки напоминает песню зяблика, хотя внешне она на него ничуть не похожа. Современная наука способна различить в пении зяблика одиннадцать элементов: «фьють» – сигнал к отлету, «чиньк» – социальный сигнал, «фьюз» – сигнал агрессии, «ксип», «сиип» и «чирп» – флирт с противоположным полом, «сиип» в другом контексте означает требование пищи птенцом, «чирруп» – требование пищи зрелой птицей, «фью» – сигнал тревоги, «сии» – опасность сверху, «хьють» – опасность снизу. Кажется, совсем просто. Кажется, стоит только составить подобный словарь для каждого вида птиц, и мы сумеем не только понять их язык, но, вполне вероятно, и разговаривать с ними.

Идея о том, что люди не единственные разумные существа на Земле и возможна их коммуникация с другими видами, зрела постепенно, и вслед за бытовым мнением «моя собака все понимает, только не умеет говорить» последовали научные изыскания в этом направлении. В шестидесятые годы прошлого столетия на пике моды появились лаборатории-дельфинарии – колонии полухипповых друзей природы, которые записывали голоса дельфинов, часами плавая вместе с ними в бассейнах, и проекты центров космических исследований, где пытались выяснить, существует ли буквально – а не в переносном смысле – «общий язык», который можно использовать в общении с инопланетянами. Последователи другого научного направления занимались обучением приматов, надеясь таким образом перешагнуть через ступень эволюции и приблизить шимпанзе, горилл и орангутанов к уровню человека. Тайные опасения и страхи перед конечным результатом подобных экспериментов по-прежнему находят отражение в появлении научно-фантастических триллеров о восстании обезьян против людей. Наука, возникшая на стыке психологии, логики, эпистемологии и лингвистики, пришла к нескольким интересным выводам, однако революционный прорыв достигнут не был. Между прочим, совсем недавно в некоем очередном «исследовании британских ученых» сделан вывод, что люди чисто интуитивно способны понимать язык собак (различать в лае агрессию, страх, волнение или радость) – и лучше всего удается это девятилетним детям, потом эта способность пропадает.

В другом направлении работают представители искусства, трактующие задачу «найти взаимопонимание с представителями других видов» несколько иначе, – расширив понятия общения и сотрудничества до совместного творчества. Слоны и шимпанзе рисовали, собаки и киты реагировали на пение и отвечали на него, а Питер Гэбриэл, рок-музыкант и популяризатор этномузыки, на рубеже веков на пару лет исчезнувший из поля зрения публики, позже признался, что участвовал в совместном музицировании с карликовыми шимпанзе бонобо в Центре изучения языков в Атланте, США. После занятий в мастер-классе Гэбриэла шимпанзе научились играть на клавишных инструментах, воспроизводить ритм и узнавать мелодию. Они понимали около 4000 английских слов и около 400 пиктограмм, свободно общались на языке знаков. Одну из учениц Гэбриэл привел в свою студию звукозаписи, но по разным причинам результат так и не вошел в его альбом «Up», лишь затянув работу над ним.

Другой энтузиаст межвидового общения, джазмен и философ Дэвид Ротенберг, начинавший с записей песен китов, продолжил эксперимент в обратном направлении – отправился в океан с кларнетом и комплектом подводных громкоговорителей, чтобы начать разговор в джазовой импровизационной манере. Кажется даже странным, что идея музицировать вместе с птицами появилась гораздо позже – в 2000 году в Питтсбургском национальном авиарии был исполнен импровизированный дуэт с белохохлой тимелией (Garrulax leucolophus).

 В природе эти птицы часто поют дуэтом, самец и самка исполняют сложные мелодии, так что идея джем-сэйшена оказалась им не чужда. Продолжая эксперименты с записями птиц, Ротенберг заинтересовался, что же о птичьем пении говорят другие исследователи. Собранный материал, объединивший исследования в области орнитологии, психологии животных, истории и теории музыки лег в основу книги с совсем не риторическим названием «Почему птицы поют». Ротенберг известен не только как натуралист, активный защитник природы и джазовый музыкант, игравший вместе с перкуссионистом Гленом Велесом, пианисткой Мэрилин Креспель и ансамблем ударных инструментов Карнатакского колледжа, но и как автор более десятка книг об эволюции, прогрессе, о философии новейшей экологии, о музыке. Его последняя книга The Survival of the Beautiful («Выживание прекрасного») посвящена парадоксу эволюции – выживанию красоты в результате естественного отбора. Чарльз Дарвин писал: «При виде павлиньего хвоста мне становится дурно», так как хвост никак не вписывался в разработанную им универсальную схему. Легко сказать – павлиний хвост привлекает самок, и чем наряднее перья, тем выше гарантия сексуальной привлекательности в глазах противоположного пола, но почему они так красивы? И почему пение птиц, которое сигнализирует о прелюдии к спариванию, кажется красивым и нам, людям, кому до птичьих гнезд и яиц вообще не должно быть никакого дела? Почему птицы обращают внимание на окружающие их звуки и учатся им, случается, даже копируют мелодию мобильного телефона или сигнализацию автомашины?

Австралийский лирохвост – одна из самых впечатляющих птиц в мире; название ее говорит само за себя – изогнутые нарядные хвостовые перья своей формой напоминают древнегреческую лиру, но и в пении этим птицам нет равных. Лирохвост, обладая завидной памятью, может воспроизвести практически любой звук и делает это с потрясающим азартом. Конечно, речь идет только о самце; его песня и вся связанная с ней церемония – выбор сцены, хореография танца, поза и длительность представления – преследуют одну-единственную цель – привлечь внимание самки. Свою песню, которая состоит из нескольких десятков звуков и рулад, имитирующих голоса других птиц и исполняемых в определенной последовательности, самец лирохвоста изучает в течение шести лет (при средней продолжительности жизни 30 лет). Как всякий художник-постмодернист, он творит свой шедевр из цитат, охотно включая в партитуру и звуки, создаваемые человеком. Кадры документального фильма Дэвида Аттенборо о лирохвостах столь невероятны, что их вполне можно было бы счесть результатом монтажа – лирохвост подражает голосу человека, звуку затвора фотоаппарата, сигналу мобильного телефона. В брачной песне можно различить поддающиеся расшифровке сигналы – там есть фразы, означающие, что самец метит территорию, фразы, подтверждающие сексуальную готовность, но большинство звуков – чистая игра и виртуозная похвальба. К тому же похвальба не только своей способностью подражать, а, возможно, в гораздо большей степени – своим умением найти и сплести красивую гирлянду из самых разных звуков. Исследователи установили, что живущие на одной территории самцы-лирохвосты учатся друг у друга, и со временем такие композиции «найденных звуков» становятся общим музыкальным стандартом. С точки зрения теории естественного отбора этому есть только одно объяснение – самцы лирохвоста, способные убедить самку впечатляющим выступлением, имеют преимущество и рождают более многочисленное потомство. Но остается вопросом – почему самку убеждает именно такое пение (или техника композиции)? Дэвид Ротенберг отвечает совсем просто – потому что ей это нравится. Чем больше мы узнаем о психологии и практике птичьего пения, тем больше понимаем, что все эти вопросы в равной мере соотносятся и с сутью создаваемой человеком музыки. Почему одни мелодии кажутся нам красивее, чем другие? Что общего в радости, которую рождает музицирование и восприятие музыки, и в чем их отличие? Известно, что восприятие музыки доставляет наслаждение, но ведь и создание и воспроизведение музыки тоже доставляет наслаждение, и делается это не только в угоду другим. Насколько универсальны основные принципы музыки и какова в них доля культуры или влияния конкретной эпохи и среды? Какова роль воспитания в восприятии музыки, и наоборот – как музыкальное образование влияет на воспитание, систему ценностей, на способность к общению, помогает ощутить принадлежность к обществу и культуре? Может ли музыка служить средством общения с представителями других видов – способны ли конкретные музыкальные произведения выражать мысли, чувства, эмоциональные состояния или все это только вопрос интерпретации?

В последнем разделе книги Дэвид Ротенберг признается – он заметил, что когда возвращается домой после длительного пребывания рядом с птицами, начинает слушать созданную человеком музыку так, как это делают птицы. Возможно, подход биологов, которые пытаются классифицировать виды птиц, исходя из исполняемых ими песен, ошибочен. Возможно, музыка – это нечто общее для большинства живых существ. И на вопрос, почему птицы поют, ответ может быть таким – потому же, почему поем мы. Потому что умеем. Потому что это доставляет нам радость, потому что нам нравится использовать это свое умение, чтобы обозначить свою принадлежность к определенному месту, виду, обществу, культуре. Потому что так мы находим тех, кого считаем своими. Потому что так мы можем обратиться к тем, кого любим.