К чему стремится ковер

Нет ничего естественного или само собой разумеющегося в том, чтобы смотреть на самого себя как на машину, однако по мере механизации быта и производства и превращения разных хитрых machinarum, или машин, в неотъемлемую часть повседневности было сделано немало попыток не только тело человека, но и человека в целом рассматривать как машину, аппарат, оборудование или устройство.

Труднее всего механизировать ум человека; осмелюсь утверждать, что объяснить сознание человека как машину, основная задача которой – в том, чтобы понимать, что это не что иное, как лучше или хуже работающая машина, более или менее удалось только греческо-американскому мистику Георгию Гурджиеву; однако математик, один из пионеров искусственного интеллекта и робототехники Марвин Минский (1927–2016) – тот редкий ученый, которому удалось рассмотреть человеческий разум (см. опубликованный далее пролог к книге Society of Mind, вышедшей в 1986 году), а потом и все сознательные процессы (в книге The Emotion Machine: Commonsense Thinking, Artificial Intelligence, and the Future of Human Mind, изданной в 2006 году) как сложные машины или устройства, составленные из неразумных и лишенных какого бы то ни было сознания частей. Эти подструктуры он в первой книге называет агентами, а во второй, во избежание недоразумений, ресурсами.
Минский отказывается от свойственных естественным наукам попыток редукции человеческого сознания и психики к нескольким простым законам и предлагает отнестись к сложности этих процессов со всей серьезностью, распутав их до элементарных составляющих. По ходу дела ему пришлось столкнуться с тем, что все понятия, использовавшиеся ранее, чтобы понять себя и других, переполнены содержанием и потому расплывчаты: понятие сознания Минский считает соединением по меньшей мере шестнадцати никак не связанных между собой операций и процедур синтеза. Только отделив друг от друга разные структуры и функции, в результате совместной деятельности которых рождается то, что мы привыкли называть печалью, гневом, депрессией или радостью, можно надеяться обнаружить те кирпичики, из которых процессы, подобные тем, что происходят в сознании человека, могут формироваться внутри искусственного интеллекта будущего. Именно с этой целью Марвин Минский занялся тщательным препарированием разума и сознания человека. Для энтузиастов искусственного интеллекта и робототехники его тексты стали безусловной классикой. Признаюсь, я не принадлежу к тем, для кого самая интересная часть этого анализа связана с выводом о том, что каждый из нас таков, каким сам себя сделал.
В конце разговора, состоявшегося сразу после утомительного визита к стоматологу, Минский признался, что в ходе нашей беседы уловил по меньшей мере восемьдесят странных тем, о которых можно было бы подумать. Мы договорились, что он это сделает и мы обсудим его соображения через несколько месяцев. К сожалению, вторая беседа так и не состоялась, потому что меньше чем через три месяца Марвин Минский умер.

А. Р.

    Мне хотелось бы начать непосредственно с понятия интеллекта, которым оперируют, когда говорят об искусственном интеллекте. Претерпело ли оно какие-либо значительные изменения за все эти годы? И если да, то какие?

Не думаю. Это просто обычное слово, значение у него осталось прежним.

    То есть это простое, обычное слово?

Не знаю, что значит «простое», но…

    Но вы знаете, что значит «интеллект»?

Я знаю об этом не больше всех остальных.

    А как вы его понимаете?

Как способность решать задачи.

    И внутри понятия искусственной «способности решать задачи»…

Нужно создать машину, которая могла бы решать задачи.

    А понятие машины тоже самоочевидно? Мне вот, например, не понятно, что имеется в виду под машиной.

Артефакт, сделанный кем-то для этой цели.

    Если говорить о «способности решать задачи», то должен ли был искусственный интеллект изначально решать какие-то конкретные задачи или их круг никак не определялся?

Нет, это не технический термин; имеется в виду практически любая задача, связанная с решением проблем.

    А какие задачи вы и люди, вместе с которыми вы создавали это направление, хотели разрешить в первую очередь?

Математики традиционно склонны решать математические задачи, потому что в этой сфере обычно ясно, до какой степени их удается решить. В практическом мире все не так четко и прозрачно, математика же – это своего рода закрытая вселенная, где есть полная определенность относительно того, что можно делать, а что нельзя, какие цели представляют интерес, а какие нет, и так далее. Это очень приятная среда. В ней меньше философии, чем где бы то ни было. Избавиться от философии – основная задача многих философов.

    (Смеется.) Я не знаю никого, кроме Витгенштейна, кто ставил бы перед собой такую задачу.

Ну есть, может быть, еще пятеро, кроме него.

    И с некоторыми из них, я полагаю, вы даже встречались?

Несомненно, хотя я их и не знаю.

    (Смеется.)

Я не был знаком с Витгенштейном, но я знал разных замечательных людей.

    А сами вы разделяете это понимание философии? Вы тоже думаете, что задача философа – избавиться от философии?

(Смеется.) Я не знаю, как они сами думают, но именно этим они и занимаются.

    Некоторые, я бы сказал.

Да, а некоторые изобретают новые проблемы.

    (Смеется.) Как будто хоть одна философская проблема была окончательно разрешена!

Вот именно.

    На протяжении своей истории разработка искусственного интеллекта всегда оставалась областью с четко определенным, математически очерченным проблемным полем, изначально ориентированным – на что?

Применений у него масса, но уважаемые теоретики создали свои репутации за счет того, что нашли новые способы решения старых проблем.

    Но когда все только начиналось, эта область исследований исходила из того, что математика станет ключом ко всему существующему? Или ограниченность математики как-то осознавалась?

У математики совершенно четкая история, уходящая в 1600 год к Ньютону и еще дальше в прошлое – к Платону, Сократу и философам их круга. Они не то чтобы изобрели половину всего, что есть в математике, но в некотором смысле создали основу для того, что произошло в течение следующих нескольких столетий. Странно, насколько медленно математика развивалась в древности. Почему между 500 годом н.э. и 1500-м произошло так мало? Целое тысячелетие, практически лишенное открытий.

    Мало кто этим интересовался.

Да, пожалуй. Но все равно не понятно. Было ведь множество мелких торговцев, которым приходилось иметь дело с арифметикой…

    (Смеется.) Но если вернуться в наше время, как вы сами понимали математический метод разрешения задач?
Думали ли вы, что математика может дать ключ к решению всех возможных человеческих проблем, или понимали, что есть какой-то предел?

(Думает.) Пытаюсь вспомнить, когда я впервые осознал, что существуют нерешенные математические проблемы, и не могу. Наверное, в третьем классе или во втором – то есть мне было лет семь.

    Когда вы давали определение машине как артефакту или устройству, мне показалось, что вы подразумеваете, что она кем-то создана.

Ну это так и есть. Она же не с неба упала, хотя… Смотришь на природу и видишь математические процессы в том, как растет трава, как образуются прибои, в самых разных естественных феноменах, поэтому с какой-то точки зрения мир действительно является очень сложным математическим устройством. Дети иногда это замечают – не все, конечно.

    Может быть, это моя личная особенность, но когда я слышу слово «устройство», я тут же думаю о задаче, для выполнения которой оно предназначено…

Нечто созданное для какой-то цели.

    Да. Поэтому когда вы говорите о мире в целом как об устройстве, я слегка теряюсь. Какую задачу он должен выполнить?

Хороший вопрос. И ведь есть люди, которые считают, что это серьезный вопрос – и даже зарабатывают этим на жизнь, обманывая публику.

    (Смеется.) А вы можете доказать, что это несерьезный вопрос?

На этот вопрос можно дать неожиданные ответы, то есть в этом смысле он серьезный: миллионы людей видят перед собой один и тот же феномен, и одного из них зовут Гаусс, а другого – Лейбниц. Есть еще человек пять, которые этот вопрос понимают, но для сотен миллионов, за исключением этих пяти, он не имеет никакого смысла. Очень странная ситуация. (Смеется.)

    Вы действительно считаете, что за всю человеческую историю только пять человек смогли как-то осмыслить этот вопрос?

Так мне кажется… В математике таких людей было, может быть, пятьсот.

    И вы – один из них?

У меня были великие учителя, поэтому нет. Кое-что мне удалось открыть, но…

    Но вам удалось понять, за счет чего все это держится?

Нет. Помню, как меня злило, что Гаусс столько всего открыл. (Смеется.) Нужно сформулировать и доказать одну хорошую теорему; если у тебя их две или три, ты просто жадина.

    А как вы сами отвечаете на вопрос о предназначении этого «устройства»?

Я забыл уже какого.

    Мира как математического устройства. Вы думаете, это пустой вопрос?

Нет, может оказаться, что какое-то могущественное существо создало этот мир с тем, чтобы ответить на какой-то вопрос, возникший в рамках теории категорий, в элементарной математике или где-то еще… Мы не знаем, почему все так, как оно есть. Может, кто-то специально так сделал.

    Вы допускаете такую возможность?

Да. Кажется, что это маловероятно, но, с другой стороны, как все это могло случиться, если за этим не стоял какой-то разработчик или какая-то цель?

    Не кажется ли вам, что этим «разработчиком» мог быть злодей?

И это возможно. Симпатичная теория, займитесь ею. (Смеется.)

    Когда я читал вашу книгу «Общество разума», меня удивило, насколько часто вы ссылаетесь на Будду. Тогда я понял, что многое из того, что я слышал от вас во время публичных выступлений, было прямыми цитатами из Будды или сильно напоминало то, что он говорил.

Ну если бы я родился на несколько столетий раньше, он бы цитировал меня. Так что все честно.

    То есть он просто был первым?

Ага.

    Но вы причисляете его к тем немногим, кто смог что-то понять?

Вероятно, он понял очень многое, но до нас почти ничего из этого не дошло.

    Вы говорите, что он бы цитировал вас. Значит ли это, что вы обнаружили какую-то истину?

Ну цитируют-то всех, потому что каждый мыслитель время от времени что-то придумывает, и если он первым это придумал, все на него ссылаются.

    Давайте обратимся к объектам помельче – к разуму, например. Вы не раз говорили, что разум – это то, чем занимается мозг. Каковы же характеристики мозга, если верить компьютерной модели?

Когда человек признаёт, что за мышление отвечает мозг? Сама идея должна быть довольно старой, люди часто должны были приходить к этому заключению, потому что травмы головы, в результате которых человек лишается каких-то способностей, вещь нередкая… Наверное, во всех культурах известно, что травмы мозга могут вызвать умственные расстройства, однако большинство культур в какой-то точке останавливаются и так и живут тысячелетиями, не пытаясь узнать больше.

    Какая же польза от вашего заявления о том, что к мозгу следует относиться как к компьютеру?

Вплоть до 1800 года, до начала XIX века настоящих компьютеров не существовало – они начинают появляться лишь в середине XIX века. У Гаусса компьютера не было, но нечто вроде логарифмической линейки, я думаю, у него имелось. (Смеется.)

    Но какое это имеет отношение к мозгу?

Это была первая в своем роде счетная машина, которая… Не знаю, правда ли это, но арифмометры могли существовать задолго до этого, должны были быть. Когда, по вашему мнению, был создан первый современный компьютер? Думаете, во время Второй мировой войны?

    Наверное, чуть позже.

А может, раньше? Во время Первой мировой? Я не знаю.

    Но вернемся к так называемой компьютерной модели разума. Какие функции у нее предполагались? Просто способность считать?

Были философы, понимавшие, что способность считать может быть преобразована в способность считать все что угодно, не только числа. Не знаю, но если вернуться в древность… Знал ли об этом Сократ? Или Платон, или кто-то еще из этих людей?

    И вы тоже в это верили?

Мне идея о том, что вычисление может быть вычислением чего угодно, пришла в голову в третьем классе, и какой-то учитель дал мне книгу, которая утвердила меня в этой мысли.

    Если взглянуть на эту идею ретроспективно, то что вы скажете: подтвердилась она или нет?

Конечно, подтвердилась: определенного типа машины могут считать все что угодно. Даже у меня в школе были люди, которые это понимали.

    То есть вы и по сей день верите, что такая машина, если ее когда-нибудь изобретут, сможет считать все что угодно?

В общем, да. Универсальные компьютеры не так сложно создать.

    Тогда почему их до сих пор не создали?

Их создали. Проблема в том, как запрограммировать их на этот дополнительный пласт идей, которые вместе с компьютером не поставляются. За программное обеспечение тоже надо платить. (Смеется.)

    То есть вы утверждаете, что сейчас не хватает только программного обеспечения?

Ага. (Смеется.)

    А где его можно было бы взять?

Ну, можно попробовать создать его случайным образом – просто перебором возможностей…

    (Смеется.) На это уйдет уйма времени.

Да, лет сто. Не так уж и долго.

    На перебор возможностей, вы имеете в виду?

Плюс какая-то редактура: найти то, что подает признаки жизни, и собрать все это вместе.

    Когда вы ввели понятие общества разума, составленного из неразумных агентов, у меня сразу же возник вопрос: какой тип политической организации будет наиболее подходящим для этих неразумных агентов? Очевидно же, что не анархия.

Ну, если бы у вас была группа людей, преследующих определенную цель, они бы начали думать следующим образом: этой цели добиться слишком трудно, но нельзя ли найти три других цели, достижение которых облегчило бы путь к той изначальной? Ведь как развивалось исчисление? Уверен, что древние владели простейшей арифметикой, но дифференциальное и интегральное исчисление появилось только вместе с Ньютоном. Какой это век? XVII? Когда жил Ньютон?

    В конце XVII – начале XVIII века.

Потом развитие математики замедлилось, а через некоторое время ускорилось, и к началу XX века уже доказывалось по сотне теорем в день. Ребенку было просто не под силу уследить за всеми открытиями.

    Но вернемся к обществу разума. Этот замечательный образ разума, состоящего из неразумных агентов, ведь вы придумали?

В общем, да. Но уверен, что другим людям он тоже приходил в голову.

    Если взять его как исключительно вашу идею, то каким вам виделся принцип общей организации этих неразумных агентов?

Никакого особенного, потому что они все достаточно разные, и если ты ставишь какую-то задачу, есть вероятность, что один из этих неразумных агентов окажется способным ее решить. И в этом как раз удалось значительно продвинуться: начиная с XVI века система постепенно накапливает взаимодействие и обеспечивает стабильный прогресс. Так было неожиданно узнать в третьем классе, что в математике до сих пор что-то открывают! Многие даже не знают, что математика развивается и по сей день.

    Большинство просто не может следить за этим процессом, потому что не понимает даже той математики, которую давно уже открыли.

Это верно. Люди не понимают простейших различий, никто их этому не учит. Их обучают складывать и умножать – и все.

    Ну, для практической жизни ведь этого достаточно.

Чтобы делать печенье, конечно, достаточно.

    Именно! И чтобы потом его продавать.

Да. (Смеется.)

    А что еще нужно?

Нужно знать, как нечто сделать и как потом это сделанное посчитать. Больше в этом мире не требуется ничего.

    Понимаете ли вы свой собственный разум?

Не особенно.

    А в чем сложность?

Нельзя посмотреть, как он работает. Кое-что можно увидеть, но далеко не все. Даже если вооружиться микроскопом, все равно ничего не понятно.

    Разве микроскоп – самый удачный инструмент для того, чтобы заглянуть в собственный разум?

Если бы можно было посмотреть на связи между нейронами и увидеть, как они меняются после определенного события, мы бы многое узнали… До 1900 года никто этого не понимал.

    Это и до сих пор не слишком понятно.

Верно. (Смеется.) Вы правы, конечно, путаницы там до сих пор много, но кое-что уже известно.

    Но каковы основания для такого оптимизма – что через 100 лет, в 2045 году или еще когда-нибудь мы все это поймем? На чем он держится?

За последние 50 лет объем наших знаний о мозге постоянно увеличивался, и если предположить, что этот процесс не замедлится, то через 50 лет мы будем понимать, как он работает. Это просто оптимистичный взгляд на вещи.

    А вы оптимист?

В принципе, да.

    Вы помните, что этот оптимизм происходит из философии Лейбница – что существующий мир лучший из возможных?

Нет. (Смеется.) Часто об этом забываю. Как только случается что-нибудь плохое, забываешь, что это лучший из миров. Да уж…

    Что, на ваш взгляд, стало самым важным открытием в области изучения работы мозга за последние 50 лет? Где произошел самый главный прорыв?

Мы ведь не знали о нейронных связях 50 лет назад, да?

    Не уверен, надо проверить.

Думаю, если и знали, то немного. Мы знали, что есть нечто вроде синапсов для установления связей, но едва ли мы знали, где они находятся и из чего состоят, а теперь знаем.

    Представьте, что через сто лет мы будем знать о мозге все, что можно. Что тогда?

Сделаем новый, получше.

    А с этим что не так?

Слишком долго осваивает новые знания.

    (Смеется.) Если забыть про колоссальный объем невежества, что бы вы улучшили в человеке, если бы были всесильным творцом?

Я об этом никогда не думал.

    Вот у вас есть возможность.

Да уж. (Задумывается.) Каждый день я смотрю на этот ковер и спрашиваю: к чему он стремится? Или она. Я этого не знаю. Так не пора ли поменять ковры?

    (Смеется.) Но, может, пора менять людей? Что бы вы улучшили?

(Указывает на ковер.) Может, эти птицы должны смотреть в другую сторону?

    (Смеется.) Это было бы улучшением одного конкретного ковра, а как насчет человечества в целом? Чего не хватает человечеству, кроме знаний и понимания? Что бы вы улучшили?

Если люди будут наследовать больше знаний, то им не придется учиться одному и тому же из поколения в поколение.

    А какие для этого нужны механизмы?

Печатный станок.

    (Смеется.) Так он у нас уже есть.

Да, но нужно, чтобы он был встроенным.

    А вы знаете, что большинство книг, выходящих из-под печатного пресса, полная лажа?

(Смеется.) Это правда.

    Зачем же в себя все это встраивать?

Да… Этот печатный станок должен говорить: «Вжик… фигня, это я печатать не буду».

    То есть нам нужен разумный печатный станок?

Точно… Хотя его никто не купит.

(Смеется.)

Поди уговори его купить.

    Очевидно, ковер вам интересней, чем этот разговор, который никуда не ведет.

Нет, я просто кое-что заметил.

    Впервые?

Ага.

    Жена Минского, Глория: Марв, мне кажется, людям хочется услышать побольше о твоей теории из книги «Общество разума».

Я не знаю, что сказать. Все, что знал, я там уже написал.

    Недавно вы сказали, что напишете третью книгу.

О господи…

    Значит, не напишете?

По крайней мере, я точно пока не начал.

Глория: Но первые наброски уже есть. Ты же писал об умных роботах, подготовке к хаосу и…

Подготовке к чему?

    К хаосу.

А!

    Пора нам уже готовиться к хаосу?

Надеюсь, что нет.

Глория: Но ведь ты говорил о применении теории в виде умных роботов и подготовке к…

Ты помнишь, что я говорил?

Глория: Нет. (Смеется.)

Возможно, это все было неправильно.

    Доводилось ли вам что-либо понять за свою жизнь?

Время от времени.

    И какую самую важную вещь вы поняли?

Ох, это трудный вопрос. (Задумывается.) Несколько мелких математических вещей.

    И это самое важное, больше ничего?

Ну, эти были самые непохожие на все остальное.

    То есть самые оригинальные?

Да.

Глория: Марв, ты как-то вяло говоришь.

И что?

Глория: Ведь людям хочется услышать о глобальных вещах, которые ты…

    Нет-нет, не имеет значения, что мы хотим услышать. Как только вам захочется закончить этот разговор, сразу скажите. Можете ли вы проинтерпретировать последние слова Витгенштейна: «Скажи им, что у меня была прекрасная жизнь»?

Ух ты… Он правда так думал?

    Мне кажется, да.

А где это случилось?

    Я не помню.

(Пауза.) Наверное, плохо быть самым лучшим философом, потому что трудно научиться чему-нибудь новому.

    А он был лучшим философом своего времени?

Может быть. У кого ему было спросить совета?

    Не у кого.

Ужасно.

    А вам есть к кому пойти за советом?

Наверное. А Фейнман еще жив?

    Нет, уже умер.

Неприятно.

    У кого бы вы еще спросили совета, кроме Фейнмана?

(Пауза.) Еще был Полинг, профессор в Калифорнийском технологическом институте.

Глория: Марвин с другом как-то бродили по Пасадене и решили навестить Полинга – просто заглянуть на минутку, но его не было дома. Тогда они решили зайти к Фейнману и застали его. Они были студенты… Он пригласил их войти, проговорил с ними несколько часов, и они расстались друзьями.

А потом он пришел сюда, Фейнман.

    А он был гений?

Да, он был очень умный.

    Считаете ли вы, что у гения как-то по-особому работает мозг, не так, как у остальных?

Нет.

    Чем же они отличаются?

Фейнман лучше других мог переформулировать вопрос и ответить на него так, что получалось более продуктивно. Большинство же на этом застревали, то есть пытались ответить на вопрос в том виде, как его поставили.

    То есть он просто переформулировал вопрос?

Он заменял его более хорошим вопросом.

    Вы когда-нибудь думали, почему ваш друг Айзек Азимов однажды сказал, что вы один из двух людей, которые умнее его?

О боже.

    Я не знаю, искренне ли он это сказал, но предположим, что да.

Глория: А кто второй?

Второй он сам.

    Нет-нет, он сказал, что вы один из двух человек, которые умнее его.

А-а!

    Вы понимаете, почему он так сказал?

Я пару раз ответил ему на вопросы, которые ставили его в тупик. Или что-то в этом роде.

    Насколько я понимаю, вы до сих пор не сделали резервную копию содержимого вашего мозга?

В смысле? (Смеется.)

    Резервную копию своего сознания – не сделали ведь?

А как ее сделать?

    Ну, Курцвейл считает, что через несколько лет это станет возможно. Я не знаю, как это сделать, но…

В том-то вся загвоздка.

    То есть вы тоже не знаете?

Да никто не знает.

    Возможно ли это в принципе, на ваш взгляд?

Наверное, если заморозить и отрубить.

    Сознание?

Мозг. А потом переподключить.

    То есть теоретически это возможно?

Конечно.

    Единственная проблема – как переподключить?

Мы этого не умеем. Придется кому-то другому этим заниматься.

    В смысле – не человеку?

Как знать! Может, мы научимся делать это на мышах, а потом перейдем к людям. По-моему, сейчас никто этим не занимается.

    Как же, у Курцвейла есть такой проект!

То есть над этим идет работа или это просто «инвестиция»?

    (Смеется.) По-вашему, это не правда? Бессмертие через резервное копирование мозга – несостоятельная идея?

Нет, это возможно, но я сомневаюсь, что он это сделал.

    Нет, и не говорит, что уже сделал; он хочет делать это в будущем. Но ведь изначально это была ваша идея, не так ли?

Вроде бы нет… Может быть. Разве не все об этом думают?

    О бессмертии?

Почему бы нет?

    Потому что жить долго скучно!

Может, и скучно, но оставим решать об этом жертве.

    То есть первым бессмертным?

Ну да.

    Если бы прожили еще сто лет, чем бы вы занялись?

Попробовал бы.

    Что попробовали бы?

Пожить, посмотреть, каково это.

    Вы устали?

Нет!

    Вам не скучно отвечать на мои вопросы?

(Смеется.) Вовсе нет. Хорошие вопросы. Сколько их еще осталось?

    (Смеется.) Пусть будет пять. На самом деле я не знаю. Все зависит от ваших ответов. Можете отвечать односложно, и они быстро кончатся.

Нет, я же читал ваш список. Там было всего штук десять.

    Да, а я уже задал гораздо больше… Мне больше всего хотелось поговорить с вами о понятии мышления. Вы распространяете его на все что угодно. В чем смысл так расширять понятие мышления?

Ну… Вопрос в том, как определить, о каких проблемах стоит думать, учитывая, что время наше ограничено. Если бы время было не ограничено, можно было бы распределить вопросы между всеми людьми, которым в данный момент больше заняться нечем, и тогда мы серьезно продвинулись бы в их решении. Но никто этим даже не пытается заниматься, кроме авторов энциклопедий разве что.

    Мне кажется, это довольно утопический проект. Но не могли бы вы сосредоточиться на понятии мышления? Вы один из немногих, кто трактует его даже шире Декарта. Ваше понятие мышления включает в себя очень многое. Вы говорите о множестве видов мышления. Какую задачу призвано решить такое всеохватное понятие?

Скучно все время повторять одно и то же, и эту проблему как-то надо решать. Вот и придумываешь что-нибудь новое, чтоб не заскучать.

    Это и была ваша мотивация?

Не знаю. (Усмехается.) Наверное, что же еще?

    Интересная ли у вас жизнь? Это предпоследний вопрос.

Каждый день интересен.

    А что интересного было сегодня?

Уфф… Мы ходили к врачу, и он все нам о себе рассказал. (Смеется.)

    Интересная у него жизнь?

Вроде да, правда же?

Глория: (Смеется.) Да, правда интересная.

Я думал, он никогда не прекратит говорить. Других пациентов у него не было.

    Последний вопрос: если бы вам довелось встретиться с добрым или злым творцом мира…

О боже.   

…что бы вы у него или у нее спросили?

Ну, мог бы спросить: а зачем змеи?

    (Смеется.) Спасибо вам большое. Я передам ваш вопрос. Не знаю, когда придет ответ, но я передам.

Это вы метафорически говорите?

    Конечно. Прямой связи у меня нет. Хотите спросить что-нибудь еще?

Я дам вам знать, если что-нибудь придет в голову.

    (Смеется.) Спасибо вам большое.

Спасибо вам. Вы дали мне как минимум восемьдесят поводов задуматься.

    (Смеется.) Хорошо, когда я в следующий раз буду в Бостоне, я спрошу, до чего вы додумались, если не возражаете.

А где вы живете?

    В Риге, в Латвии. Это по другую сторону Атлантики и потом еще чуть-чуть вглубь Европы. На северо-восток.

Глория: Я вам говорила, что мой отец там родился?

    Да. А ваш отец, Марвин, где родился?

О боже. В Нью-Йорке.

    Вы не откажетесь обдумать все эти странности, о которых мы говорили, и рассказать мне о том, к чему вы пришли, когда я снова приеду сюда через три-четыре месяца?

Отличная идея!

Глория: Приходите в следующий раз так, чтобы он был не после зубного. (Смеется.)

    Так вы согласны?

Конечно. Но мне нужен список вопросов.

    Перед интервью? Но как я узнаю, к чему вы пришли в процессе размышления над всеми этими странными вопросами?

И то правда.

    Подпишите мне, пожалуйста, книгу.

Конечно, давайте.

    Простите, эта ручка не пишет.

Надо принять закон, запрещающий ручки, которые не пишут.

    И вот еще одна книга, для дочери моего друга. Друг считает, что ей нужно дать какой-то короткий совет. Ей 20 лет.

Как насчет «Всегда оставайся двадцатилетней»?

    Гениальный совет!

Глория: Возвращайтесь записывать продолжение! В следующий раз мы проследим, чтобы он поспал перед интервью. (Смеется.) Он ведь очень бионный человек.

    Я не знаю, что значит «бионный».

Ничего не значит.

Глория: Бионный – значит приближенный к состоянию робота. У него совершенно новая аорта и…

    Тогда я не вижу в Марвине ничего бионного.

Глория: Так это все внутри. (Смеется.) Ему заменили всю сосудистую систему. Вы же знаете, что такое аневризма? У него была аневризма аорты, ему все это заменили, потом верхний сосуд разорвался…

Все, хватит!