Размышления на собственное 90-летие

Сегодня 31 мая 2009 года. Мне 90 лет. Меня поздравляют с приближающимся днем рождения, как будто я что-то совершил – пробежал марафон с завязанными глазами, например. Возможно, это не такое уж нелепое описание моей 90-летней жизни, но раньше меня никогда не поздравляли с тем, что я ничего не делал, разве что дышал все эти годы. Иногда за поздравлениями я угадываю страх и желание меня поддержать – мол, все будет хорошо. Страх этот реален. И все будет хорошо.

Однако год назад я все же кое-что сделал. Я переехал из своего дома на Колуза-авеню, пол­ного воздуха и света, с окнами кабинета, вы­ходящими на золотые холмы Беркли, в комнату в доме для людей, требующих особого ухода. Я покинул Кендру, которая была моим соратником на протяжении 65 лет, и поселился среди людей в инвалидных колясках, в депрессии или с Альц­геймером. «Я и так последние лет пять жил в доме с особым уходом, – шучу я, показывая на Кендру. – Она за мной ухаживала». (Однако чем дальше, тем уход за мной требовал больше сил, и это стало сказываться на ее здоровье. Поэтому я и переехал.) Первая ночь после переезда стала темной ночью для моей души. Религия основана на хорошо закрученном сю­жете и счастливом конце. Я все еще верил в него, но после первой ночи в доме для больных я подумал: счастливый конец настанет не раньше, чем я умру.

Однако три дня спустя жизнь наладилась и стала совершенно приемлемой. Переезд показался лишь новой страницей в книге. На предыдущей странице я еще жил на Колуза-авеню, а на этой уже здесь, но сам сюжет не изменился. Девяносто, как выяснилось, это вполне подходящий возраст, чтобы заводить друзей. Только что в моей комнате делал уборку господин Линь, и – какое совпадение – в Китае он рос примерно там же, где и я! Мы мило болтали по-китайски. Сегодня господин Линь рассказывал мне, что во времена «культурной революции» (тогда Мао хвастался, что искоренил голод) на деревьях не было ни единого листика – люди ели, пытаясь отсрочить голодную смерть. «Господин Линь, – спросил я его, – а вы тоже ели листья?» – «Ну я же выжил, Хьюстон, так ведь? Конечно, ел».

В дом престарелых, как мне доводилось слышать, приезжают умирать. Я же, кажется, приехал сюда, чтобы всех подбадривать. Я все еще делаю по утрам упражнения для тела, читаю классические религиозные тексты для ума, молюсь для духа. Я изменил физические упражнения, потому что больше не могу стоять на голове (хотя если мой остеопороз будет так прогрессировать, это будет для меня практически естественная поза). Теперь к тройной зарядке для тела-ума-души я добавил четвертый вид. Я поочередно вспоминаю каждого, кто живет здесь, и спрашиваю себя, как я могу улучшить его или ее день.

Живут здесь люди вполне милые, но состояние их часто неважное. В столовой за обедом почти не разговаривают, за исключением одного болтуна, на которого никто не обращает внимания. Я пы­таюсь ухватиться за любую тему, чтобы разрядить обстановку: «Господин Линь сказал мне сегодня, что по китайскому календарю сейчас год Крысы». Соседи по столу спрашивают, что это значит, и вскоре все говорят о крысах – процесс пошел. Он всегда идет, только мы часто забываем об этом. Живущий здесь бывший хирург плохо слышит, и я сказал, что могу познакомить его с известным экспертом по восстановлению слуха. «Не надо, Хьюстон, – ответил он. – Спасибо, но со мной все хорошо». Мне непонятно такое отношение. Оливер Сакс говорит, что глухота отрезает от общества даже сильнее, чем слепота. Я пошел на довольно рискованную кохлеарную имплантацию, чтобы улучшить слух – я хочу слышать, что говорят вокруг, даже этот болтун. В этом есть смысл, и он может помочь мне во всем разобраться.

На наших встречах «Духовные моменты» отец Джеймс раздает каждому по карточке, на ко­торой написано какое-нибудь слово, и мы все рассказываем, с чем оно ассоциируется. Когда мне досталось слово «красота», я сразу же по­думал – Кендра! На этой неделе отца Джеймса не было, и его место занял я: из воображаемой колоды я вытянул воображаемую карту со сло­-вом «благодарность». Благодарности я научился у роши в монастыре в Киото почти полвека на­зад. Я мог быт погрязнуть в своих болезнях и стать просто несчастным стариком. Я же за­бы­ваю о них и сам удивляюсь, как можно быть таким счастливым, живя в доме для больных. Благодарность? Если я забываю о чем-то рассказать в письме и вспоминаю об этом прежде, чем бросить его в ящик, я чувствую благодар­ность. День поет свою песню, сложенную из нот милости. В ванной или в лифте я шепчу про себя: «Господь, ты так добр ко мне». Я говорю это
35–40 раз в день. Похоже, у меня наконец по­явилась своя мантра.

«Господь, ты так добр ко мне». Я всю жизнь что-то изучал, писал, преподавал, исследовал, размышлял, философствовал, покорял одну об­ласть за другой, а как все в итоге оказалось просто.

Люди спрашивают меня: «Вы до сих пор прак­тикуете индуизм?» или «Какова роль буддизма в вашей сегодняшней жизни?». Что я могу от­ветить? Я забыл о разных религиях больше, чем знал о них раньше. Единственное, что осталось от их изучения, я сам.

Мой отец видел все в черно-белых цветах – либо правильно, либо неправильно. Когда мы с Кендрой только поженились, я смотрел, как она намазыва­ет джем на хлеб, и повторял его суровые заветы: «На первый кусочек хлеба ни­какого джема. Только на второй». «Но я же ем только один», – отвечала Кендра. «Ой, – задумался я. – Ну, тогда, наверное, можно». 65 лет жизни с Кендрой позволили мне преодолеть все эти деспотические правила и от­крыть воз­можность просто быть.

Религия учит нас, что земная жизнь должна стать преображением. В частности, буддизм описывает три умственных яда, которыми мы от­равляем себе жизнь, – алчность, ненависть и заблуждение, однако их можно преобразовать в три блага. Кендра охотно соглашалась, что ее «яд» – ненависть, однако, будучи очищенной, она превращается в проницательность, и Кендра стала самым проницательным человеком, каких я только видел. (Когда я был в жюри фонда Дэнфорта, я показывал ей все заявки. У нее было какое-то волшебное шестое чувство на
то, кому следует выделить грант.) Хотите уз­нать мой яд? Я человек, который всегда хотел быть самым главным в Сентрал-колледже, ко­торый всегда хотел больше опыта, который ра­довался малейшей славе. Но буддизм говорит, что алчность, будучи очищенной, становится великой верой. После 90 лет жизни на земле моя вера все крепнет, она не противоречит опыту, а вытекает из него.

«В тридцать лет, – говорил Конфуций, – я крепко стоял на ногах. В сорок меня покинули сомнения. В пятьдесят я понял свое призвание. Но лишь в шестьдесят я смог делать то, что хотел, не сбиваясь с пути». Возможно, мне потребовалось девяносто лет, чтобы понять, что жизнь сама является путем.

И однажды она закончится. Я вспоминаю нашу кра­савицудочь Карен и ее безвременную смерть. Тогда какой-то интервьюер спрашивал меня – этот вопрос до сих пор звучит у меня в ушах: «Вы и теперь верите в совершенство Бога?» Нет, когда Карен умирала, я не видел ни справедливости, ни совершенства. Возможно, я чувствовал Его сквозь слезы, видя, как наша дочь героически встречает свою смерть. В пос­ледний день жизни, когда саркома уже проникла во все ее органы, она, мучаясь от страшной боли, сказала мне: «Я не жалуюсь, у меня в душе мир». Ее последние слова были о море, которое символизировало для нее жизнь: как она чувствовала его запах, ведь оно было так близко. Ее смерть, принятая без страха и горечи, укрепляет во мне если не чувство совершенства, то трепет. Благодаря Карен или кому-нибудь другому, с которым случилось самое худшее, мы не имеем права жа­ловаться на свою жизнь. Отец научился у дочери благородству духа.

Сократ называл философию умиранием. Для меня это звучало загадочно, я не понимал, что Сократ имеет в виду. В «Федоне» он говорит, что смерть окажется либо тихим сном, либо встречей с благородными душами в лучшем мире, поэтому чего бояться? Вспоминая пример, поданный Карен, я уверен, что смерть меня не страшит. Возможно, я занимался философией, как и завещал Сократ.

Как бы я хотел умереть? Когда мой друг Мартин Лингс, автор книги «Возвращение к духу», на­писал свою последнюю книгу, ему было боль­ше лет, чем мне сейчас. Он был страстным садовником, он выбирал самый красивый цветок и ставил его в вазу. Без лишнего шума он упал – и adieu. Говорят, что нельзя выбрать, когда и как умереть. Я знал двух людей, которые сами выбрали себе смерть. Аббат монастыря в Киото, выйдя на пенсию, поселился в крохотной хижине и как-то позвал к себе монахов, чтобы сказать им, что собирается умереть в ближайшую пятницу. «Как можно! – воскликнули они. – В пятницу же начинается Обон[1. Обон – японский трехдневный праздник поминовения усопших.]!» Во время Обона в монастырь съезжаются покровители и прихожане, и его смерть была бы некстати. Мой друг учтиво согласился отло­жить смерть на месяц. Я не могу надеяться, что мне удастся поступить подобным образом, но я счи­таю этот пример поучительным: наши при­вычные страхи и домыслы о смерти – это всего лишь домыслы, которые мало соотносятся с ре­аль­ностью.

Люди спрашивают у меня, профессора истории религий: «Что происходит после смерти?» Я каж­дый раз вспоминаю этот разговор ученика и учителя дзен:

Ученик: Что происходит после смерти?

Учитель: Не знаю.

Ученик: Но вы же учитель дзен!

Учитель: Правда. Сущая правда. Но я же не мертвый учитель дзен.

А я пока еще не мертвый профессор истории ре­лигий. Кстати, у большинства есть неосознан­ные или непроговоренные ожидания, что случается, когда покров земного чувства снят. Ниодно наше предположение нельзя доказать, но, возможно, есть причина, почему мы их придумываем. Так что берите стул, присаживайтесь, и я расскажу вам, как я вижу, что происходит после смерти.

Чарльз Тарт с факультета психологии Калифорнийского университета в Дэвисе посвятил всю свою карьеру изучению ясновидения, телепатии, психокинеза и внетелесного опыта. Я спросил у него, сохраняется ли сознание после смерти. «Да, разумеется», – ответил Чарльз, только он не знал, опознает ли он (или оно) это сознание как свое собственное. Этот ответ заставляет задать еще один вопрос. Если нечто в нас не умирает со смертью, выживаем ли мы как (а) отдельные индивидуумы или (б) растворяемся в чем-то боль­шем («божественной сущности»)? Шри Ра­макришна рас­считывал на первый вариант: «Я хочу попробовать сахар. Я не хочу быть сахаром». В книге «Чем важна религия» я выразил свою позицию: нам позволено выбирать для себя тот вариант, который мы хотим. Я позволил себе вообразить это поэтически. Расставшись с те­лом, я не забуду старых привычек и мест, где я жил; я буду все еще неравнодушен к Кендре, моим дочерям Гэйл и Ким и всем действующим лицам моей земной жизни. Однако на­станет день, когда никто из живых понятия не будет иметь, кто такой Хьюстон Смит. Что мне тог­да тут делать? Тогда я отвернусь от этого дорого­го мне мира и обращусь к чему-то более инте­ресному – к блаженному видению[2. Блаженное видение – в христианской теологии – способность разума непосредственно воспринимать Бога.]. Пока я держусь за свою индивидуальность, я буду знать, что этим видением наслаждается Хьюстон Смит. Однако пос­ле метаний между радостью от заката и ра­дос­тью оттого, что Хьюстон Смит раду­ется закату, я, будучи в душе мистиком, предпочту окончательный, всепоглощающий за­кат. Послед­няя ветвь осознания, кто я, иссох­нет и упадет. Птица вырвется на свободу.

Скоро настанет время прощаться. Позвольте мне закончить тем же, с чего я начал, – по­прощаться с отцом и матерью. Моя мать про­вела последние годы в доме престарелых в Спрингфилде, и, как и везде, она была там восхитительна. Уже почти слепая, она считала двери, чтобы навестить при­кованных к кровати и подбодрить их. Я тогда был в расцвете своей карьеры и летал с лекциями по всей стране. Каждый раз, когда я оказывался недалеко от Спрингфилда, я навещал ее, но встре­чи эти всегда были недолгими, я вечно спешил. Когда я уезжал уже на следующий день, мама скрывала свою тоску или хотя бы пыталась. Я бы сейчас все отдал за то, чтобы войти к ней в комнату и сказать: «Знаешь что, мама, в этот раз я оста­нусь надолго».

Отец к тому времени уже умер. У нас в семье никогда не говорили: «Я тебя люблю». Вместо этого отец говорил: «Хьюстон, мы тобой гордимся». Когда я уходил, он указывал пальцем на щеке место, куда его поцеловать. Сейчас я жалею, что не сказал тогда от всего сердца: «Папа, я люблю тебя, всегда любил и всегда буду любить».

Прощай и ты, дорогой читатель. Я писал не ради академических регалий, в этом была моя страсть и мое бегство от мира. Хотя мы никогда не встречались, ты был мне как друг, мысль о котором заставляла меня работать лучше.

Драматург, наверное, больше всего беспокоится о последней реплике, после которой упадет за­навес. Вместо одной последней фразы – как свойственно мне – я произнесу три. Пусть за­навес подождет, потому что я не могу понять, какая из них лучше.

Первая фраза. Я повторю последние слова ан­глийской писательницы Элизабет Пакенхэм (матери романистки Антонии Фрейзер): «Как ин­тересно, как все было интересно».

Вторая фраза. Это мое собственное наблюдение. Чем старше я становлюсь, тем тоньше и проз­рачнее становится граница между мной и не-мной. Я оглядываюсь на дороги, которыми я шел, и думаю: это я. Я смотрю на другой конец стола, где сидит Кендра, которая рядом со мной уже 65 лет, и думаю: это я. Я чувствую свой ис­кусственный сустав и думаю: это я. Детское я против других перерастает во взрослое я и дру­гие и наконец становится я как другие.

Третья фраза. Все-таки я решил, как лучше за­кончить. Это цитата из святого Иоанна Зла­тоуста, который восклицал, пока его четвертовали: «Хва­ла, хвала за все. Спасибо, спасибо за все». Я про­говариваю эти слова в уме, пробую их на языке и повторяю как свои собственные: «Спасибо за все! Хвала за все!»

Эпилог из книги: Huston Smith. Tales of Wonder. Adventures Chasing the Divine, 2009.