Возможно ли вообще философское сопротивление?

Из дискусси о философском отпоре терроризму. www.gefter.ru

Не уверен. Представленный в тексте взгляд мне вовсе не кажется философским. Более того, я воспринимаю его как антифилософский. Такое впечатление, что еще не было не только XX, но даже и XIX века. Как будто Гегель не умер в 1831 году, а Ницше еще не родился.

Страшно сказать, но даже кошмарный ИГИЛ, организация, запрещенная в Российской Федерации, предстает более профессиональным философом истории, чем автор, уверенный, что где-то существует удобная ниша, в которой он мог бы с другими такими же философами пересидеть нынешнюю ситуацию, глядя, как страны – члены ООН топят свой страх в решении проблемы потепления.

Задача философа не встать на удобное местечко во всеобщем сопротивлении «международному терроризму», оказывая влияние на «сознания» таких же обделавшихся от страха людей, а спросить себя, что в твоей собственной мысли – от террориста, а что – от того, кому террор, собственно, и адресован.

Мысль, исключающая из своего рассмотрения «террориста» как источник страха, а не как субъект политического и антропологического действия, вовсе не философская.

Философ нашей эпохи в этом диалоге гораздо ближе к террористу, чем к его невинным жертвам. Потому что он понимает две вещи.

Первая. Террор – частный, личный, религиозный, националистический – это всегда ответ на дргую, охотно не замечаемую форму террора, практикуемую государствами на протяжении столетий и десятилетий. То прискорбное обстоятельство, что террористическая деятельность целых государств не осознается как таковая, никак не оправдывает напуганных философических нимф. В их задачу как раз и входила констатация этих массовидных форм террора, знакомых гражданам СССР и КНР, КНДР и США, Великобритании и Франции – и во времена колониальных войн, и во времена преследования собственного населения за желание жить своею жизнью, и во времена войны во Вьетнаме или в Афганистане.

Философ вовсе не обязан оправдывать какую бы то ни было форму террора.

Но ему приходится быть готовым вот к чему. Стоит философу признать очевидный факт государственного террора, из которого только и вырастает терроризм частно-групповой, и вот уже его записывают в пособники террористов. Не нужно малодушно прикрывать смертным приговором Сократу демократический террор афинян. Не нужно прикрывать смертным приговором аятоллы Хомейни Салману Рушди или атаками братьев-мусульман на датских и парижских карикатуристов десятилетия террора, практикуемого в слаборазвитых странах при прямом содействии могучего своей философией Запада.

Мы не знаем, как развернулась бы мировая история, если бы Запад (в том числе философствующий) сопротивлялся террористическим режимам Саудовской Аравии, террору властей против собственного населения в КНДР, террору в отношении оппозиции в Российской Федерации или Туркменистане.

Ведь террор – это не что иное, как устрашение всех путем непропорционального давления на некоторых. Там, где практика такого устрашения выводится из контекста разговора о «сопротивлении террору», философская мысль ничего не стоит.

Философ – это не «частное лицо без доступа к публичной власти». Философ – это частное лицо с прямым доступом к свободному высказыванию. Свободному, в том числе, да и в первую очередь, от страха.

Вот почему философ понимает всю проблематичность своего положения. Всю эту иронию текущей истории, когда надо произнести слова «организация, деятельность которой в РФ запрещена». Это ведь не только ИГИЛ.

Нет, дорогой философ! В Российской Федерации для некоторых граждан РФ запрещено, например, действие Конституции. Во устрашение всех остальных граждан. Да, бомбой не взрывают. Но отступаются от права.

Поэтому вопрос стоит крайне болезненно: готов ли ты, философ, хоть в чем-то солидаризироваться с правоотступниками, даже если те говорят, что борются с террором?

Философу, конечно, неприятно, что в разгар морализации ему напоминают о его родовой задаче не сопротивляться, прежде всего, истине. Мало того, философу приходится рисковать всем – ну уж как минимум репутацией – ради разговора с террористом. Сартр, 4 июля 1974 года час проговоривший с террористом и убийцей Баадером, сам попытался устрашить террориста и даже добился успеха, хотя далеко не все оценили эту встречу в тюрьме как победу Сартра, которого как раз и обвинили за сам факт встречи в «косвенном вовлечении в терроризм». Тот, кто и через сорок лет после ситуации Сартра боится, что может быть заподозрен в «косвенном вовлечении в терроризм», должен, говоря по совести, оставить занятия философией. Потому что это уж совсем последнее – заботиться о том, «что станет говорить княгиня Марья Алексевна».

Опасаться исламистского террора, наверное, нужно. Но никак не меньше, чем государственного террора – и на Большом Ближнем Востоке, и у его границ. А это устрашение приходит не откуда-то, а прямо отсюда, приходит не узнанным, хотя у философа было достаточно времени и сил, чтобы почувствовать приближение конца жизненной итерации. И если уж «страх быть ни за что униженным и убитым застает врасплох», а «мы ведь живем в очень мирных обществах», это значит только одно: думающий так почему-то отказывается от философии ради «критического конформизма». На эту словесную эквилибристику ответил Сократ в «Апологии». Ответ неприятный. Но зато правдивый.

Собственно, Сартр пошел к Баадеру потому, что понимал: и философия может быть инструментом устрашения даже самого сильного и решительного противника.