Время убийц

«Батаклан» – одна из старейших музыкальных площадок Парижа. Концертный зал на бульваре Вольтера, названный в честь знаменитой оперетты Жака Оффенбаха, премьера которой состоялась в 1855 году, без особых перерывов использовался для проведения развлекательных мероприятий с момента своего открытия в 1865 году, в период Второй империи. В 1960–1970 годы он пришел в некоторый упадок, однако в 1983-м открылся после перерыва как главная парижская площадка для постпанк- и рок-групп. В соответствии со своим названием, являющимся звукоподражательным выражением зычной какофонии, «Батаклан» стал известен прежде всего своим эклектизмом.

«Ба-та-клан» Оффенбаха – комическая оперетта-шинуазри, в которой подданные китайского императора как будто бы вступают в сговор, чтобы поднять восстание и свергнуть его. Потом, однако, выясняется, что и сам император, и заговорщики – французские аристократы, тоскующие по веселой парижской жизни, какой она была в годы их молодости. Легкая сатира, высмеивающая Наполеона III и убожество его двора. Однако и в этой сатире нашла свое отражение неизбывная убежденность французов в том, что культурные различия – нечто вроде костюмов и что какие бы экзотические одежды, забавные, но никакого значения не имеющие, человек ни носил, в глубине души он все равно хочет быть французом – ну или по крайней мере наслаждаться радостями жизни в том смысле, в каком это понимают французы. Когда порядок восстанавливается – а в конце комедии он восстанавливается неизбежно, – все подхватывают общую песню. Все различия исчезают в заразительном веселье французского республиканского хора.

В последние годы «Батаклан» стал воплощением многих противоречий нынешней французской жизни. В силу приверженности этой площадки открытому культурному диалогу она едва ли не каждый раз оказывалась под прицелом, когда речь заходила о сложностях французской политики идентичности, в рамках которой приверженность той или иной религии (порой намеренно подчеркнутая, а порой предельно секуляризированная) сочетается с гедонизмом поп-музыки и молодежной культуры. В 2008 и 2009 годах предыдущим владельцам «Батаклана», евреям, поступали угрозы в связи с благотворительными мероприятиями в поддержку Израиля, которые они устраивали на фоне резкого обострения ситуации, связанного с израильскими рейдами в секторе Газа. При этом в мае 2015 года, всего через несколько месяцев после нападения на редакцию «Шарли Эбдо», находящуюся в нескольких кварталах к югу от концертного зала, в «Батаклане» шел спектакль «Кто такой Малкольм Икс?», приуроченный ко дню рождения афроамериканского исламского духовного лидера. Он сопровождался концертами известных рэперов-мусульман и конференцией, организованной Ассоциацией африканских студентов Сорбонны, в ходе которой звучали призывы переиздать «Автобиографию Малкольма Икса», давно уже недоступную во Франции.

Будучи источником постоянных трений, эти сложности и противоречия в то же время питают культуру, давая ей потенциал и огромную жизненную силу, и то, что эти противоречия не переходят в пустую злобу и мстительность, обеспечивается хоть и резкими, однако необходимыми столкновениями разных социальных позиций, случающихся – порой едва ли не чудом – в таких местах, как «Батаклан». Культуру составляют не вещи, места или объекты, а отношения, связывающие людей с этими вещами и местами, а через них – друг с другом. Эта желанная для всех связь – материя хрупкая и уязвимая: в результате терактов в первую очередь рушится именно она, причем рушится едва ли не до основания.

Это хорошо видно по тому, как новостные редакции машинально переключаются на количественные показатели и специфический жаргон. Сколько человек погибло, какой национальности, какого возраста. Они ждут официальных сообщений и воспроизводят неофициальные реакции. Нам неизбежно сообщат, что нападению подверглись наши ценности, но что это не заставит нас поменять образ жизни. И если все эти заявления кажутся нам банальными и поверхностными, то только потому, что боль, которую мы переживаем, не связана напрямую с местом нападения, и число погибших, каким бы ужасающим оно ни было, ее не выражает. Родственники жертв воспринимают гибель близких как абсолютный конец. Для всех остальных погибшие – призраки, возвещающие новую волну неосязаемых трений, коллективную утрату, кровоподтек, расползающийся все дальше по мере того, как истончаются соединяющие нас нити доверия, искажаются общественные понятия, а самые значимые воспоминания и самые важные нюансы теряются под натиском шума и ярости.

Как будто по команде все наши тонкие категории причастности и принадлежности костенеют, оборачиваясь тупыми стереотипами: мы начинаем вывешивать флаги, хотя еще вчера подобные действия показались бы нам вульгарными и пошлыми. В ноябре прошлого года редкий человек в фейсбуке не наложил поверх своего юзерпика полупрозрачный французский триколор, как бы прикрыв искаженное лицо вуалью солидарности, что как будто бы даже не предполагало никакой иронии. В отсутствие реальной возможности отомстить мы согласны и на то, что все-таки может предложить нам государство и что в обычной ситуации мы высмеиваем, игнорируем или воспринимаем как само собой разумеющееся: в моменты сомнений и опасности мы всегда готовы выслушать старую историю о своих истоках, самобытности и судьбе.

Я вернулся в Париж в декабре прошлого года, примерно через месяц после терактов, чтобы повидаться с друзьями и родственниками. Я вырос в Париже; мои родители-журналисты работали во Франции и перевезли туда всю семью, когда мне было восемь лет. С тех пор нить моей жизни была разными концами привязана к двум берегам Атлантического океана. Когда меня спрашивают, где я больше чувствую себя дома, я с удовольствием цитирую Жозефину Бейкер, которая признавалась в двух любовях сразу: «J’ai deux amours, mon pays et Paris»[1.У меня две любови, моя страна и Париж (фр.).]. Вечером 13 ноября я был в Принстоне, штат Нью-Джерси, в университете, где я работаю. Мы с подругой – она живет в Париже, но приехала меня навестить – уже собирались ехать на поезде в Нью-Йорк, когда я получил эсэмэску от отца: набранное заглавными буквами сообщение больше всего напоминало заголовки новостных агентств, за которыми он, вероятно, в тот момент пристально следил: «КРУПНЫЙ ТЕРАКТ. СТАД ДЕ ФРАНС. ОЛЛАНД ЭВАКУИРОВАН. НАПАДЕНИЯ В 10 и 11 ОКРУГАХ». Последние цифры дошли до меня очень быстро и сильно испугали: именно в этих районах на востоке города живут мои друзья, именно там мы чаще всего встречаемся, чтобы пойти куда-нибудь поесть и выпить. Я стал считать. «Сегодня пятница; разница во времени шесть часов, то есть там около десяти вечера. Кто-нибудь обязательно окажется там», – подумал я.

Потом, как и все остальные, я стал открывать вкладки в браузере: французское телевидение, американские новостные сайты и французское радио, которое в такого рода обстоятельствах часто оказывается надежнее и быстрее. Фейсбук, электронная почта, скайп. Каждая минута, проведенная в ожидании ответа, была невыносимой. Сообщения, приходившие в ответ, приносили облегчение и в то же время расстраивали. Люди прятались в подвалах, лежали между машинами, уткнувшись лицом в землю. Я стал думать, сколько еще человек рядом со мной переживали то же самое. Моя знакомая с французской кафедры. Как выяснилось, какие-то из ее знакомых были в «Батаклане» – она даже советовала этот концерт своему жениху, но тот в последний момент решил не ходить. Он сидел дома. Когда он собрался бежать на помощь своим друзьям, из дома уже нельзя было выйти. На улицах была армия.

Моей подруге тоже стали приходить сообщения. Открытых окошечек с разноцветными репликами становилось все больше. Одна из ее подруг выпивала с приятельницей на террасе. Пуля попала ей в спину – видимо, в тот момент, когда она пыталась увернуться от огня. Ее везли на операцию. Девушка, с которой она выпивала, приехала к ней в гости на выходные. Ее убили.

Через несколько часов я убедился, что все мои знакомые живы – мне повезло. Но смерть была близко. Моя приятельница Шарлотта стояла на улице, когда в нескольких десятках метров от нее автоматные очереди обрушились на витрины Petit Cambodge – дешевой лапшичной, куда мы не раз ходили с ней вместе.