Время убийц

«Батаклан» – одна из старейших музыкальных площадок Парижа. Концертный зал на бульваре Вольтера, названный в честь знаменитой оперетты Жака Оффенбаха, премьера которой состоялась в 1855 году, без особых перерывов использовался для проведения развлекательных мероприятий с момента своего открытия в 1865 году, в период Второй империи. В 1960–1970 годы он пришел в некоторый упадок, однако в 1983-м открылся после перерыва как главная парижская площадка для постпанк- и рок-групп. В соответствии со своим названием, являющимся звукоподражательным выражением зычной какофонии, «Батаклан» стал известен прежде всего своим эклектизмом.

«Ба-та-клан» Оффенбаха – комическая оперетта-шинуазри, в которой подданные китайского императора как будто бы вступают в сговор, чтобы поднять восстание и свергнуть его. Потом, однако, выясняется, что и сам император, и заговорщики – французские аристократы, тоскующие по веселой парижской жизни, какой она была в годы их молодости. Легкая сатира, высмеивающая Наполеона III и убожество его двора. Однако и в этой сатире нашла свое отражение неизбывная убежденность французов в том, что культурные различия – нечто вроде костюмов и что какие бы экзотические одежды, забавные, но никакого значения не имеющие, человек ни носил, в глубине души он все равно хочет быть французом – ну или по крайней мере наслаждаться радостями жизни в том смысле, в каком это понимают французы. Когда порядок восстанавливается – а в конце комедии он восстанавливается неизбежно, – все подхватывают общую песню. Все различия исчезают в заразительном веселье французского республиканского хора.

В последние годы «Батаклан» стал воплощением многих противоречий нынешней французской жизни. В силу приверженности этой площадки открытому культурному диалогу она едва ли не каждый раз оказывалась под прицелом, когда речь заходила о сложностях французской политики идентичности, в рамках которой приверженность той или иной религии (порой намеренно подчеркнутая, а порой предельно секуляризированная) сочетается с гедонизмом поп-музыки и молодежной культуры. В 2008 и 2009 годах предыдущим владельцам «Батаклана», евреям, поступали угрозы в связи с благотворительными мероприятиями в поддержку Израиля, которые они устраивали на фоне резкого обострения ситуации, связанного с израильскими рейдами в секторе Газа. При этом в мае 2015 года, всего через несколько месяцев после нападения на редакцию «Шарли Эбдо», находящуюся в нескольких кварталах к югу от концертного зала, в «Батаклане» шел спектакль «Кто такой Малкольм Икс?», приуроченный ко дню рождения афроамериканского исламского духовного лидера. Он сопровождался концертами известных рэперов-мусульман и конференцией, организованной Ассоциацией африканских студентов Сорбонны, в ходе которой звучали призывы переиздать «Автобиографию Малкольма Икса», давно уже недоступную во Франции.

Будучи источником постоянных трений, эти сложности и противоречия в то же время питают культуру, давая ей потенциал и огромную жизненную силу, и то, что эти противоречия не переходят в пустую злобу и мстительность, обеспечивается хоть и резкими, однако необходимыми столкновениями разных социальных позиций, случающихся – порой едва ли не чудом – в таких местах, как «Батаклан». Культуру составляют не вещи, места или объекты, а отношения, связывающие людей с этими вещами и местами, а через них – друг с другом. Эта желанная для всех связь – материя хрупкая и уязвимая: в результате терактов в первую очередь рушится именно она, причем рушится едва ли не до основания.

Это хорошо видно по тому, как новостные редакции машинально переключаются на количественные показатели и специфический жаргон. Сколько человек погибло, какой национальности, какого возраста. Они ждут официальных сообщений и воспроизводят неофициальные реакции. Нам неизбежно сообщат, что нападению подверглись наши ценности, но что это не заставит нас поменять образ жизни. И если все эти заявления кажутся нам банальными и поверхностными, то только потому, что боль, которую мы переживаем, не связана напрямую с местом нападения, и число погибших, каким бы ужасающим оно ни было, ее не выражает. Родственники жертв воспринимают гибель близких как абсолютный конец. Для всех остальных погибшие – призраки, возвещающие новую волну неосязаемых трений, коллективную утрату, кровоподтек, расползающийся все дальше по мере того, как истончаются соединяющие нас нити доверия, искажаются общественные понятия, а самые значимые воспоминания и самые важные нюансы теряются под натиском шума и ярости.

Как будто по команде все наши тонкие категории причастности и принадлежности костенеют, оборачиваясь тупыми стереотипами: мы начинаем вывешивать флаги, хотя еще вчера подобные действия показались бы нам вульгарными и пошлыми. В ноябре прошлого года редкий человек в фейсбуке не наложил поверх своего юзерпика полупрозрачный французский триколор, как бы прикрыв искаженное лицо вуалью солидарности, что как будто бы даже не предполагало никакой иронии. В отсутствие реальной возможности отомстить мы согласны и на то, что все-таки может предложить нам государство и что в обычной ситуации мы высмеиваем, игнорируем или воспринимаем как само собой разумеющееся: в моменты сомнений и опасности мы всегда готовы выслушать старую историю о своих истоках, самобытности и судьбе.

Я вернулся в Париж в декабре прошлого года, примерно через месяц после терактов, чтобы повидаться с друзьями и родственниками. Я вырос в Париже; мои родители-журналисты работали во Франции и перевезли туда всю семью, когда мне было восемь лет. С тех пор нить моей жизни была разными концами привязана к двум берегам Атлантического океана. Когда меня спрашивают, где я больше чувствую себя дома, я с удовольствием цитирую Жозефину Бейкер, которая признавалась в двух любовях сразу: «J’ai deux amours, mon pays et Paris»[1.У меня две любови, моя страна и Париж (фр.).]. Вечером 13 ноября я был в Принстоне, штат Нью-Джерси, в университете, где я работаю. Мы с подругой – она живет в Париже, но приехала меня навестить – уже собирались ехать на поезде в Нью-Йорк, когда я получил эсэмэску от отца: набранное заглавными буквами сообщение больше всего напоминало заголовки новостных агентств, за которыми он, вероятно, в тот момент пристально следил: «КРУПНЫЙ ТЕРАКТ. СТАД ДЕ ФРАНС. ОЛЛАНД ЭВАКУИРОВАН. НАПАДЕНИЯ В 10 и 11 ОКРУГАХ». Последние цифры дошли до меня очень быстро и сильно испугали: именно в этих районах на востоке города живут мои друзья, именно там мы чаще всего встречаемся, чтобы пойти куда-нибудь поесть и выпить. Я стал считать. «Сегодня пятница; разница во времени шесть часов, то есть там около десяти вечера. Кто-нибудь обязательно окажется там», – подумал я.

Потом, как и все остальные, я стал открывать вкладки в браузере: французское телевидение, американские новостные сайты и французское радио, которое в такого рода обстоятельствах часто оказывается надежнее и быстрее. Фейсбук, электронная почта, скайп. Каждая минута, проведенная в ожидании ответа, была невыносимой. Сообщения, приходившие в ответ, приносили облегчение и в то же время расстраивали. Люди прятались в подвалах, лежали между машинами, уткнувшись лицом в землю. Я стал думать, сколько еще человек рядом со мной переживали то же самое. Моя знакомая с французской кафедры. Как выяснилось, какие-то из ее знакомых были в «Батаклане» – она даже советовала этот концерт своему жениху, но тот в последний момент решил не ходить. Он сидел дома. Когда он собрался бежать на помощь своим друзьям, из дома уже нельзя было выйти. На улицах была армия.

Моей подруге тоже стали приходить сообщения. Открытых окошечек с разноцветными репликами становилось все больше. Одна из ее подруг выпивала с приятельницей на террасе. Пуля попала ей в спину – видимо, в тот момент, когда она пыталась увернуться от огня. Ее везли на операцию. Девушка, с которой она выпивала, приехала к ней в гости на выходные. Ее убили.

Через несколько часов я убедился, что все мои знакомые живы – мне повезло. Но смерть была близко. Моя приятельница Шарлотта стояла на улице, когда в нескольких десятках метров от нее автоматные очереди обрушились на витрины Petit Cambodge – дешевой лапшичной, куда мы не раз ходили с ней вместе.

По оценкам «Эмнести Интернэшнл», с января по март 2015 года в древнем городе Алеппо в результате неизбирательных бочковых бомбардировок авиацией Асада погибло более 3 тысяч человек. Бочковая бомба – это бочка с нефтью, начиненная взрывчаткой и поражающими элементами, которую можно сбрасывать с вертолета даже вручную. Среди жертв по большей части гражданские – женщины, дети, спасатели и врачи, которые приезжают, чтобы спасти выживших, и попадают под «контрольную бомбардировку» по той же цели.

Суннитское племя аш-шайтат живет в городах на берегу Евфрата к югу от Дейр-эз-Зора на востоке Сирии. Летом 2014 года ИГИЛ стало расползаться, как раковая опухоль, на юг и восток в сторону иракской границы; кроме того, ему удалось захватить Мосул. Когда войска ИГИЛ добрались до Дейр-эз-Зора, аш-шайтат поначалу согласились впустить их в город в обмен на мир. Однако когда начались перестрелки, племя восстало. Наказание было быстрым и жестоким: расстрелы, обезглавливания, распятия, массовые захоронения. Опубликованное на ютьюбе видео было настолько ужасно, что Госдепартамент США использовал его в своих пропагандистских материалах против ИГИЛ. На одном из кадров показано, как на землю перед пленником в насмешку кладут отрубленную голову, а в следующее мгновение голову отрубают уже ему.

Добыть данные о том, сколько мирных жителей погибло в Сирии в результате бомбардировок американскими и европейскими войсками, задача не из простых. В Пентагоне время от времени подтверждают наличие жертв среди гражданского населения, но всегда отмечают, что они минимальны, тогда как счет погибших в результате российских бомбардировок идет на сотни. Разумеется, российская сторона это отрицает.

13 ноября 2015 года из черного «Фольксваген Поло» перед концертным залом «Батаклан», где выступала группа Eagles of Death Metal, вышли трое. Они зашли в театр и открыли стрельбу. Они были в боевой раскраске и старались убить как можно больше и вернее. Всем троим чуть за двадцать, все граждане европейских стран. В районе 2013 года они ездили в Сирию через Турцию и вернулись во Францию, не вызвав подозрений у властей. Самому молодому, Фуэду Мохамеду Аггаду, было 23. Он родом из эльзасского города Висамбур около немецкой границы; после школы поступал на службу в полицию, но не сдал экзамен. Аналогичным образом не смог устроиться в армию. Тогда он с группой молодых мужчин, среди которых был его брат Карим, уехал воевать на стороне ИГИЛ в Сирии. Вероятно, они подпали под влияние джихадистского «гамельнского крысолова» по имени Мурад Фарес, который хвастался эффективностью своих вербовочных видео в интервью порталу «Вайс». Большинство юношей, в том числе брат Фуэда, в итоге разочаровались, вернулись во Францию и были арестованы за участие в террористической деятельности. Аггад остался в Сирии, женился там на француженке, которая приехала его поддержать. Он много писал в социальных сетях. Общался с матерью, которая отчаянно убеждала его вернуться. Их переписку перехватили, в том числе сообщение, в котором Аггад заявлял, что если он и вернется во Францию, то «не для того, чтобы сесть в тюрьму, а чтобы устроить взрывы».

В тот день с Фуэдом были двое мужчин постарше: Сами Амимур и Исмаэль Омар Мостефаи. Обоим под 30, выросли в окрестностях Парижа; как и Аггад, увлеклись религией через интернет, причем всерьез только в 2012 году. В 2005 году Мостефаи переехал в Шартр вместе с семьей и с тех пор, вероятно, сбился с пути. Вскоре после переезда у него начались проблемы с полицией из-за мелких правонарушений. С 2008 по 2010 год он работал на хлебозаводе; считается, что именно тогда он увлекся радикальными идеями. Амимур изучал право, однако не смог сдать экзамены и в 2010 году устроился водителем автобуса. Он начал носить ультраконсервативную салафитскую одежду, из-за чего был допрошен французскими спецслужбами, которые поместили его в базу данных потенциальных радикалов с пометкой Fiche S.¹ Несмотря на это, в 2013 году Амимур и Мостефаи уехали в Турцию, где за ними наблюдали местные спецслужбы, которые впоследствии утверждали, что пытались связаться с французскими коллегами, однако те им не ответили.

Трое мужчин начали расстреливать посетителей концерта с удивительным спокойствием. Есть сведения, что они заранее изучили план здания и расположились так, чтобы отрезать заложникам пути к отступлению и использовать их в качестве живого щита. У одного из них был с собой зашифрованный компьютер – вероятно, с его помощью он во время бойни общался с соратниками из ИГИЛ. Из-за паники в концертном зале началась давка, и, скорее всего, людей расстреливали в упор.

Консервативные мусульмане, даже многие радикальные салафиты, не поддерживают ИГИЛ. Одна из наиболее частых претензий в том, что джихадисты с черным флагом слишком легко идут на кровопролитие. У них неприличная жажда смерти. Окончательную форму и смысл их жизни задает не вера, а кровожадность. В январе «Исламское государство» выпустило видеоролик, в котором разные люди объявляют о своем намерении провести теракты и демонстрируют преданность тем, что отрубают головы пленникам. Самому молодому боевику, Билялю Хадфи, всего двадцать. Еще за год до этого он учился в колледже в Брюсселе. Говорят, очень сильно плакал, когда прощался с матерью. Он подорвал себя перед «Стад де Франс», оказавшись единственной жертвой.

Что такое терроризм? Если не отвечать на вопрос прямо, можно отметить, что он склонен к коммуникации. Это способ, которым организованная группа сообщает о своей отчаянной воле к власти, особенно когда вербальное выражение этой воли кажется невозможным или несоразмерным поставленным целям. Это всегда знак того, что средствами языка ухватить или удовлетворить эту жажду власти оказалось невозможно. Именно поэтому мне представляется важным писать о Париже, Франции, Сирии. Эта гангрена, с каждым днем грозящая распространиться среди нас еще дальше вширь и вглубь, ставит нас перед искушением отказаться от слов, отказаться от мысли – нас увлекают дешевые симулякры, соблазн выдуманного общества, лихорадка манихейского безрассудства, порнография насилия.

Мы знаем, что ужасы войны происходят где-то в другом месте, что наша жизнь сейчас безопаснее, чем когда-либо, но все равно скопление людей у входа в метро, стойки регистрации в аэропорту или любом другом месте вызывает едва ощутимый приступ страха. И когда что-то ужасное действительно происходит, мы осознаем, что при всей своей беспомощности предчувствовали это. Новости не шокируют неожиданностью; они скорее похожи на внезапное воспоминание о кошмаре, который приснился накануне. Мы живем в состоянии пассивного и тревожного ожидания, как аллегория Разума у Гойи, который вроде бы беззаботно спит, но над ним уже нависают чудовища – Суеверие и Глупость.

Гений терроризма в том, что он использует одно из самых слабых мест разума – его порочную потребность множить объяснения, просчитывать все возможные варианты, навязчиво избавляться от любых неясностей. Не устроит ли ИГИЛ теракт в торговом центре, куда я прихожу за продуктами? Это ведь безумие, но разве не ради этого они и устраивают взрывы? Не нападут ли они на кинотеатр, в котором я сейчас? Тут показывают последний фильм про Джеймса Бонда, а Англия как раз сейчас под прицелом. Может, лучше мне пока сходить в картинную галерею? На красном треугольном знаке перед входом в муниципальную библиотеку написано, что книги следует возвращать библиотекарю, а не бросать в специальный ящик, как раньше. То есть даже библиотекари оказываются втянутыми в войну с терроризмом. Школы эвакуируют из-за сообщений о бомбе. Родители несутся в панике через весь город. Дети ждут их, стоя за спинами вооруженных солдат. Душевнобольные воображают себя членами ИГИЛ и совершают бессмысленные и безнадежные теракты. Мужчины с бородой вызывают страх и негодование у прохожих и попутчиков в метро. Посетители мечетей вдруг натыкаются в ночи на ствол пистолета: их задерживают без всякого повода и отпускают без объяснений. Обычные законы не действуют из-за чрезвычайного положения, которое парламент регулярно продлевает.

Формула Ханны Арендт «банальность зла» опиьсывает созданный Эйхманом бюрократичеський аппарат для рутинного массового убийства, делая акцент на безличности его применения. В новом терроризме поражает его хаотичный и отчетливо личный характер. Разумеется, не в том смысле, что террористы тщательно выбирают своих жертв, а в том, что он основывается на страстной, неистовой ненависти. Говорят, что организатор терактов в Париже Абдельхамид Абаауд приходил на место расстрелов, затерявшись среди раненых, медиков, полиции и репортеров, чтобы оценить успешность нападения. На получившей широкую известность видеозаписи 2014 года из Сирии показано, как он, смеясь и радуясь, едет по пустыне на пикапе, волоча на веревке трупы. Глядя на это, тянет сказать – «прикольность зла».

Об этом можно и нельзя говорить. Это является и не является «нашей» историей. В прессе после 13 ноября нам регулярно рассказывают, что это было самое масштабное нападение на территории Франции после Второй мировой войны. Это неправда. Это самое масштабное нападение на территории Франции с 18 июня 1961 года. В тот день члены «Секретной вооруженной организации» – неофашистской группы, имевшей связи с высшими чинами французской армии, которые были в ярости из-за отказа Шарля де Голля подавить алжирское сопротивление и вернуть колонию, которую они считали неотъемлемой частью Франции, – взорвали бомбу в поезде, идущем из Страсбурга в Париж. В результате этого забытого теракта погибло 28 человек, но это меньше, чем во время подавленных полицией демонстраций против войны в Алжире, прошедших в том же 1961 году. Об этих «событиях» во Франции до сих пор предпочитают не вспоминать; не опубликованы официальные данные о количестве погибших, хотя считается, что их около двухсот. Многих из них сбросили в Сену. «Ici on nois les Algériens» («Здесь топят алжирцев»), – гласил плакат на мосту Сен-Мишель.

В 1983 году на фоне исламофобии и роста насилия по отношению к иммигрантам после успеха на выборах «Национального фронта» священник из Лиона Кристиан Делорм решил организовать акцию против расизма. Вдохновленный маршами Мартина Лютера Кинга в защиту гражданских прав, он организовал марш в защиту равенства и против расизма. Это стало первым антирасистским выступлением во Франции. Делорм и несколько десятков его сторонников отправились пешком из Марселя в Париж. По дороге количество демонстрантов росло. Когда через 50 дней они достигли Парижа, в марше участвовало почти сто тысяч человек. Президент Франсуа Миттеран принял их делегацию и пообещал минимальные реформы, из которых потом реализовал лишь малую часть. Все последующие годы французские правые игнорировали эту проблему. Французские левые вроде бы поддержали основные лозунги демонстрантов, однако на деле не предпринимали никаких шагов к изменению ситуации и, по некоторым данным, обманом использовали их для своих коррупционных целей.

Между тем ситуация на улицах ухудшалась. В 2005 году, через 10 лет после очередной стычки молодежи с полицией, не обошедшейся без жертв, в гетто начались волнения, которые проьдлились несколько дней и достигли таких масштабов, что правительству пришлось вводить в стране чрезвычайное положение. Николя Сарькози, который тогда был молодым и амбициозным министром внутренних дел, назвал протестующих «подонками», похвалил полицию и пообещал очистить пригороды. Два года спустя Саркози сыграл на страхе и гневе, которые вызвали эти беспорядки, чтобы мобилизовать голоса ультраправых в ходе своей президентской кампании 2007 года. Эта стратегия оказалась удачной – у него получилось сколотить правую коалицию и победить на выборах. Однако, заняв президентский пост, он продолжил свойственную предшественникам политику бездействия и безразличия. Таким образом, непрекращающийся десятилетиями глубокий социальный кризис вылился лишь в циничные предвыборные стратегии и оханья в прессе. Столь нужного Франции движения в защиту гражданских прав пока так и не родилось.

Одной из самых продаваемых книг прошлого года во Франции стало «Французское самоубийство» – чрезвычайно резкий трактат журналиста и культурного обозревателя Эрика Земмура. В последние годы Земмур приобрел известность своими нападками на soixante-huitards – поколение, взросление которого совпало с революционными событиями мая 1968 года, людей, ниспровергнувших Шарля де Голля и занявших доминирующие позиции в политике и культуре Пятой республики. Опасное влияние этого поколения на всю последующую историю Франции Земмур, как он сам выражается, разоблачает.

Начинает он – вполне предсказуемо – с ламентаций по поводу де Голля, последнего великого патриарха Франции, череда которых восходит к самому Наполеону Бонапарту. Этот искренний, к сожалению, панегирик завершает весьма актуальное высказывание: «Вскоре самые буйные дети 1968 года, готовые ниспровергать все без исключения авторитеты, придут, чтобы плюнуть на его могилу: “Трагедия на балу в Коломбэ, одна жертва”, – сообщала с глумливым сарказмом обложка “Шарли Эбдо”». Земмур имеет в виду знаменитую обложку журнала, высмеивавшую похороны де Голля в 1970 году. Это одна из лучших обложек «Шарли», заклание самой священной французской коровы. В этой обложке отразилась вся суть журнала: радикально-анархическое презрение к власти, к традиции, к малейшему намеку на какую бы то ни было воинственность и умышленно подростковый юмор, главное стремление которого – выткнуть глаз учителю. Пальцем. Хотя лучше, конечно, членом.

Земмур же считает, что нынешним ценностным кризисом и кризисом идентичности Франция обязана ненавистному ему поколению 1968 года. Именно они, как он считает, ввели в оборот релятивизм, породивший две главные беды: феминизацию общества (и возникшую в процессе «гейскую идеологию»), а также исламскую культуру североафриканских иммигрантов. Эти два фактора взаимосвязаны: слабое, «феминизированное» общество не способно сопротивляться агрессивному влиянию разрастающегося в его гуще мусульманского населения. Начало этому ползучему, как он выражается, процессу положили французские деконструктивисты, инкубационный период и дальнейшую радикализацию он пережил в американских университетах (где среди прочего породил такую дисциплину, как гендерные исследования), теперь же эти чуждые доктрины пытаются против воли навязать французскому обществу, причем делают это состоящие в заговоре либералы-мультикультуралисты, живущие по обе стороны Атлантики: отказываясь признавать опасные последствия своих ошибочных суждений, они намеренно разрушают традиционную Францию, совершая таким образом заявленное в заглавии самоубийство.

Сказать, что мышление Земмура лишено какой-либо тонкости, значит ничего не сказать. Но он умеет гладко излагать свои взгляды на публике, чем и пользуется телевидение, постоянно приглашая его высказаться вместе с другими столпами французского эфира, Аленом Финкелькраутом и Бернаром-Анри Леви, тоже сделавшими себе имя благодаря нападкам на «мультикультурализм». Как и американские авторы того же типа, эти люди упорно рассказывают о себе как о маргиналах, загнанных в угол либеральным истеблишментом – из этого угла они мужественно противостоят повсеместному насаждению левой идеи. Все это воспроизводится несмотря на то, что книга Земмура продается на каждом углу (не говоря уже о романах Уэльбека), что Финкелькраута избрали во Французскую академию, что в 2013 году в стране прошли массовые демонстрации против гей-браков (в нескольких случаях обернувшиеся насилием) и что ультраправые одерживают на выборах одну победу за другой.

На самом деле Франция отчаянно нуждается в интеллектуалах, которые могли бы поставить под вопрос господствующие понятия и закоснелые разграничения, препятствующие всяким переменам, – стране необходимо открыться будущему. Однако, делая ставку на республиканский универсализм, базовой ценностью которого является равенство всех перед государством, но в то же время не брезгуя снисходительными высказываниями в адрес меньшинств и демонстрируя расистский в своей основе патернализм, Земмур и Финкелькраут поощряют французское государство продолжать политику, которая хоть и соответствует их взглядам, но по факту является провальной. Господствующей в результате оказывается политика волшебной палочки, основанная на святой уверенности в том, что возврат к багетам и беретам – то есть к Франции, не существовавшей нигде, кроме вишистских плакатов и агитационных фотографий «Национального фронта» Ле Пенов, – по-прежнему возможен.

Атмосфера загнивания и разложения, которую старательно поддерживает безответственный, окуклившийся в самом себе, едва ли не наследный политический класс на обоих концах политического спектра, тормозит развитие Франции на протяжении десятилетий. Чем бы ни обернулась война в Сирии, какие бы новые теракты ни случились, Франции понадобится движение за гражданские права, широкое общественное движение, которое включило бы в себя крайне маргинализованные сообщества, расширив их возможности и предоставив им равные права в выборе будущего для целой нации. В нынешнем же положении суицидальная наклонность, которая больше всего меня беспокоит, выражается в упорном бегстве от реальности, столь очевидном в книге Земмура, и в самодовольном выпячивании французскости со стороны правящего класса – французскости, которая не имеет ни малейшего отношения к общественной реальности.

Самая знаменитая, уже вошедшая в историю карикатура Кабю – персонаж, которого все зовут «боф», beauf. Это сокращение от beau-frère – зять, свояк, шурин. Кабю считал этого типа персонажем типично французским, вредным и приставучим, что твой шурин: провинциальный болван, который думает, что все знает, потому что слышал понемногу обо всем, человек, который в нужный момент всегда придерживается правильных мнений, потому что все его мнения совпадают с последней на данный момент общепринятой истиной. Боф – продукт критического исследования французского характера, поэтому над ним и смеются. Само его имя давно стало частью французского языка. Все мы немножко бофы, любил повторять Кабю: это человек, которого всем приятно ненавидеть, но ненавидим мы его только потому, что очень близко с ним знакомы.

Нападение на редакцию «Шарли Эбдо» вызвало громадный всплеск солидарности и скорби по поводу гибели людей, которых все во Франции знали уже лет тридцать. Однако хештег #JeSuisCharlie и догматизм, с каким общество демонстрировало приверженность ему (в связи с чем нельзя было не вспомнить озарение Буша – «Кто не с нами, тот против нас»), оказались в то же время ярчайшим примером того, как много изъянов во французском дискурсе идентичности. Разве не ясно, что это требование идентификации отчуждало как раз те прослойки населения, которые следует интегрировать? Кроме того, нет ничего более абсурдного, чем проявление сентиментальной солидарности с одним из самых резких антиистеблишментских изданий за всю историю печати. Не будем передергивать: в «Шарли Эбдо», несомненно, печатались расистские карикатуры; почти в каждом номере – сексизм и мужской шовинизм. Там печатались карикатуры с антисемитским подтекстом. Об антиклерикализме «Шарли Эбдо» впору слагать легенды. Особенно дурной вкус отличают карикатуры на Пророка, хотя для редакции это было не более чем рутина. Не все шутки одинаковые; если использовать их бездумно, возникает вопрос об основаниях и намерениях, на которые необходимо отвечать. Но не путем кровопролития. Дурной вкус – преступление против жанра. Но юмор не может быть преступлением против человечности. Фашистов всегда выдает одно: нулевое чувство юмора, которое они используют как дубинку.

Я иду дальше к метро «Пляс-Вольтер», рядом с мэрией XI округа. Из-за череды похорон здесь несколько месяцев не регистрируют свадьбы. С площади я сворачиваю на бульвар Вольтер и иду к «Батаклану», который стоит сразу за перекрестком с бульваром Ришар-Ленуар. Окна все еще заколочены, вокруг стоят усыпанные цветами полицейские заграждения. Я неожиданно ловлю себя на мысли о том, какое это небольшое здание. Когда я был моложе, оно казалось мне куда больше, вероятно, из-за своего статуса Мекки всего самого крутого. Теперь «Батаклан» кажется беззащитным, вторичным, поникшим. Нам всегда говорят, что жизнь продолжается и нельзя позволять террористам диктовать нам, как жить. Но как этого достичь? Как можно забыть о том, что это место массового убийства, и устраивать здесь вечеринки?

Помню, как почти год назад я участвовал в так называемых республиканских маршах после нападения на редакцию «Шарли Эбдо». Площадь Республики заполнило море людей, кипящих от напряжения и неоднозначных чувств. Меня удивило, как много родителей пришли с детьми на плечах. Масштаб происходящего трудно передать. Только в Париже на улицы вышло полтора миллиона, по всей Франции – не менее четырех. На куртке у меня была наклейка «Шарли», в руках – роза, символ социализма и fraternité, и синяя ручка «Бик», символизирующая свободу выражения и солидарность с журналистами и писателями. Французский репортер взял у меня интервью по-английски. «Почему вы сегодня здесь?» – спросил он. Я ответил, что важность этой толпы в том, что в ней много молодежи. Что мы полны решимости изменить будущее. Что людям важно выйти вместе на улицы, ничего не боясь, и понять, что они свободны.

Это было в январе прошлого года. После ноябрьских терактов чрезвычайное положение не позволяло парижанам выразить скорбь вместе. Повсюду десантники с автоматами – не только в общественном транспорте, но и рядом со школами, синагогами, мечетями и соборами. Бронированные джипы патрулируют центр Парижа по ночам. Премьер-министр (метящий в президенты) Мануэль Вальс заявил, что мы столкнулись с «гипертерроризмом», что бы это ни значило, и следующий крупный теракт вопрос не вероятности, а времени. Высокопоставленные чины из французской разведки заявили, что 13 ноября прошла лишь «генеральная репетиция» еще более массированных терактов – некоего «европейского 11 сентября», которое произойдет одновременно в разных европейских столицах.

В местах скопления людей проводились официальные траурные церемонии, например, выступление гериатрического рок-певца Джонни Холлидея, которое было таким скучным и пустым, что на него никто не обратил внимания. Однако не факт, что стоит переживать из-за нашей неспособности оплакивать мертвых. Есть какая-то сила в том, чтобы отобрать часы у тех, кто заведует апокалиптическим временем. Нетерпение – самая уязвимая черта фанатика. Убийцы верят, что их время всегда именно сейчас, что их триумф уже близок. Их убеждает в этом театр собственной жестокости, и они множат теракты. В краткосрочной перспективе мы, конечно, на пределе, но в конечном итоге все эти события станут частью нашей «новой нормы».

Я забыл, что бульвар Ришар-Ленуар переходит в бульвар Жюль Ферри. Я размышлял о значении Ферри, этого противоречивого государственного деятеля, архитектора французского светского права, поборника бесплатного образования, который искренне верил в то, что миссия Франции в колониях – подарить цивилизацию «низшим расам». Внезапно я набрел на мемориальную доску Ахмеду Мерабе – полицейскому, который попытался задержать братьев Куаши, когда те выходили из редакции «Шарли Эбдо». Президент Олланд торжественно открыл ее всего неделю назад. Я ощутил странное сжатие истории. Как и сотни мемориальных досок по всему Парижу в честь еврейских детей, депортированных во время оккупации, или бойцов Сопротивления, павших в бою или казненных нацистами, доска Мерабе очень небольшая – ее видно, только если присмотреться. Я с ужасом понял, что стою на том самом месте, где его убили. Я видел на ютьюбе, как это происходило. Ахмед в синей форме лежит на тротуаре, он ранен в бедро. «C’est bon, chef», – стонет он. Такие человеческие слова. Не мольба, не протест, а выражение понимания и подчинения. «Все кончено, ты не обязан». И затем грохот выстрелов.

Бульвар заканчивается у южной части канала Сен-Мартен. Я прохожу террасу «Кафе Бон Бьер», которое заново открылось в декабре. Над маркизами растянут дерзкий транспарант «je suis en terrasse», под которым, несмотря на ужасную погоду, сидят люди; прохожие фотографируют их на телефоны. Но когда я дохожу до самого канала, то с удивлением обнаруживаю, что он осушен. Вдоль набережных стоят заграждения. С одного из пешеходных мостов видишь на удивление неглубокую канаву, тянущуюся, как огромный шрам, сквозь коричневую породу, огибая серые здания под серым небом. Чуть впереди, на перекрестке, фасад здания, прежде всегда покрытый граффити и стрит-артом, выкрашен в черный, поверх трафаретным шрифтом написан древний девиз мореходов из Лютеции: «fluctuat neс mergitur». Качается, но не тонет. Потом мне рассказали, что канал осушили для улучшения навигации. «Да, – подумал я тогда. – Нельзя утонуть, если ты и так на дне».