Убийство Льва Толстого

В Ясной Поляне, где родился, прожил большую часть жизни, написал «Войну и мир», «Анну Каренину» и умер Лев Толстой, проводится четырехдневная международная конференция.

Еще в студенческие годы я послала туда доклад, и меня пригласили выступить. Мой факультет предоставлял два типа грантов на поездки: 1000 долларов за доклад на международной конференции и 2500 долларов за международный исследовательский проект. Я, очевидно, подпадала под первую категорию, но поскольку на кону были лишние полторы тысячи, я решила рискнуть и подала заявку на исследовательский грант. Должна же существовать загадка, которую, кроме как в поместье Толстого, не разрешить!

Я села на велосипед и поехала навстречу слепящему летнему солнцу в библиотеку, где несколько часов просидела в холодной кабинке с лампой дневного света, читая 700-страничную биографию «Толстой» Анри Труайя. С особым интересом я изучила последние главы – «Завещание» и «Бегство». Кроме того, я полистала трактат о ядовитых растениях, когда выходила пить кофе. Вернувшись, я наконец включила свой лэптоп.

«Толстой умер в ноябре 1910 года на станции Астапово при весьма странных обстоятельствах, – написала я. – Впрочем, эта странность сразу была включена в более широкий контекст жизни и творчества Толстого. Неужели кто-то действительно рассчитывал, что автор “Смерти Ивана Ильича” тихо умрет в каком-то темном углу? Таким образом, его смерть приняли как должное, и подробного ее исследования проведено не было».

Мне понравилась собственная заявка. Я назвала ее «Умер ли Толстой от естественных причин или был убит? Криминалистическое расследование». Я планировала проверить всех, у кого был мотив и возможность повлиять на смерть Толстого:

Толстой обладал весьма неоднозначной репутацией и имел немало врагов. «Получены угрожающие убийством письма», – пишет он в 1897 году, после того как его выступление в пользу секты духоборов[1. Духоборы – религиозная секта, придерживавшаяся принципов эгалитаризма, пацифизма и отрицания Писания, противопоставляя ему «книгу животную», то есть живое, устное слово. После отказа участвовать в Русско-турецкой войне подверглись гонениям, и Толстой в 1899 году оплатил их эмиграцию в Канаду на средства, полученные за роман «Воскресение».] вызвало возмущение со стороны православной церкви и Николая II, который даже приказал установить за ним надзор тайной полиции.

Как это часто бывает, друзья Толстого беспокоили его немногим меньше, чем враги – например, пилигримы, заполонившие Ясную Поляну: потоки философов, бродяг, сорвиголов, которых домашние именовали «темными людьми». Среди них попадались весьма эксцентричные персонажи: морфинист, написавший математическое обоснование христианства; босой семидесятилетний швед, проповедовавший «простоту в одежде», – в итоге его выгнали, «ибо это начало переходить границы пристойного»; слепой старообрядец, который, заслышав шаги Толстого, начинал кричать: «Лжец! Лицемер!»

При этом в семье Толстого царил страшный раздор…

 – Вы у нас, конечно, самая забавная студентка, – сказал мой научный руководитель, с которым я поделилась своей теорией. – Толстого убили! Ха-ха-ха! Ему было 82 года, и у него до этого уже бывали удары!

– Так поэтому это и было идеальным преступлением, – терпеливо объясняла я.

Но факультет остался непреклонен. Мне, правда, выдали 1000-долларовый грант для поездки с докладом.

На рейс в Москву я опоздала – когда я приехала в аэропорт, регистрация уже закончилась. В самолет меня все же пустили, но без багажа, который в итоге бесследно исчез в дебрях «Аэрофлота». Перелет – как смерть: у тебя забирают все.

В Ясной Поляне магазинов одежды нет, поэтому все четыре дня, пока шла конференция, я проходила в той одежде, в которой прилетела, – шлепанцах, спортивных брюках и хлопчатобумажной блузке. Я рассчитывала поспать в самолете и оделась соответствующе. Участники конференции из разных стран думали, что я из толстовцев – они все время ходят в сандалиях и крестьянской рубахе.

Всего участников международной конференции набралось человек двадцать пять. Между разговорами о Толстом мы ходили по дому Толстого, по саду Толстого, сидели на любимой скамье Толстого, восхищались ульями Толстого, лицезрели любимую избу Толстого, удирали от избаловавшихся потомков любимых гусей Толстого – одно из этих диких созданий все же ущипнуло специалиста по семиотике культуры. Каждое утро я звонила в «Аэрофлот» по поводу своего чемодана. «А, это вы, – вздыхали на том конце провода. – Ваше заявление у меня под рукой. Адрес: Ясная Поляна, дом Толстого. Когда мы найдем чемодан, мы вам его пришлем. Вы, кстати, знаете русское выражение смирение?»

В первый день на утренней сессии специалист по Малевичу прочитал доклад об иконоборчестве Толстого и «Красном квадрате» Малевича. Он утверждал, что Николай Ростов – это «Красный квадрат», после чего весь день просидел, закрыв лицо руками, в позе величайшего страдания. Следующей выступала огромная женщина, специалист по текстологии, в огромном сером платье, которая в чрезвычайно продолжительном докладе поведала о ранних версиях «Войны и мира». Вперив взгляд в центр аудитории, она говорила нараспев без бумажки не то молящим, не то поясняющим тоном – как человек, который битый час произносит тост.

Уже в самом конце она сказала: «Мы еще услышим об этих интереснейших изданиях в четверг! Если будем живы». Среди исследователей Толстого было модно сопровождать все утверждения о будущем подобной оговоркой, цитатой из его поздних дневников. После религиозного перерождения в 1881 году Толстой стал заканчивать записи в дневнике не планом на следующий день, как раньше, а фразой «если буду жив». Мне пришло в голову, что начиная с 1881 года Толстой знал, что его убьют.

Отойдя от православия, Толстой решил отказаться от авторских прав на свои произведения «в пользу народа». Это привело к «битве не на жизнь, а на смерть» с супругой Соней, которая занималась домашними финансами и родила ему в общей сложности 13 детей. В конце концов Толстой уступил, оставив Соне авторские права на произведения, написанные до 1881 года, а права на остальные передал одному из «темных людей» – Владимиру Черткову, аристократу, обратившемуся в толстовство (несмотря на то, что в его фамилии явственно слышится «черт»).

Будучи доктринером, известным своим «бессердечным безразличием к делам человеческим», Чертков считал своей миссией привести в соответствие всю жизнь и творчество Толстого с принципами толстовства. Он стал вечным спутником писателя, и в какой-то момент тот передал ему неограниченные редакторские полномочия над всеми своими произведениями, включая дневники, где описывал детали своей супружеской жизни. Этого Соня никогда ему не простила. Разразился скандал, продлившийся до глубокой ночи. От криков и стонов дрожали стены. Толстой ревел, что уедет в Америку, Соня с криками выбегала в сад, угрожая самоубийством. По словам секретаря Толстого, Черткову удалось добиться задуманного – «морально уничтожить жену Толстого, чтобы получить контроль над его рукописями. Во время проблемного периода супружеской жизни Толстой написал «Крейцерову сонату», в которой муж, похожий на Толстого, жестоко убивает жену, похожую на Соню. Всякому, кто расследует смерть Толстого, есть о чем задуматься, читая «Крейцерову сонату».

В тот вечер я вышла покурить на балкон в общежитии, где жили участники конференции. Через несколько минут на соседнем балконе открылась дверь. Балконы были совсем рядом – между перилами было не более 20 сантиметров тьмы. В дверях появилась пожилая женщина; она стояла неподвижно, явно думая о чем-то своем. Вдруг она повернулась ко мне: «Огоньку не найдется?»

Я нащупала в кармане коробку спичек, обхватила его пальцами и протянула через перила. Она наклонилась, зажгла «Кент Лайт» и принялась пускать дым. Я решила воспользоваться моментом человеческого общения и попросила шампунь. (В ванной его не было, а мой пропал вместе с чемоданом.) Но когда я заговорила про шампунь, по лицу пожилой женщины пробежала какая-то сильная эмоция. Страх? Раздражение? Ненависть? Я утешала себя тем, что предоставила ей повод показать смирение.

«Минутку», – смиренно сказала моя соседка, будто прочитав мои мысли. Она положила сигарету в стеклянную пепельницу. Струйка дыма поднималась в безветренную ночь. Я заскочила в комнату, чтобы найти какую-нибудь емкость для шампуня, и выбрала керамическую кружку с фотографией старых белых ворот в Ясной Поляне. Под картинкой была цитата из Л. Н. Толстого о том, что невозможно представить Россию без Ясной Поляны.

Я держала кружку над узкой пропастью, а моя соседка наливала в нее какую-то пенистую жидкость из пластиковой бутылки. Я вдруг поняла, что она делится со мной буквально последними каплями шампуня, который она смешала с водой, чтобы на дольше хватило. Я поблагодарила ее так сердечно, как только умела. Какое-то время мы стояли в тишине.

– У вас есть кошки или собаки? – наконец спросила она.

– Нет. А у вас?

– У меня есть восхитительная кошка в Москве.

«В поместье Толстого в Ясной Поляне кошек нет» – так начинается известное исследование Эми Мэнделкер «Структура “Анны Карениной”»:

На солнечных участках возле дома Толстого, где нет докучливых паразитов, вместо символизирующих домашний уют кошек лежат, свернувшись клубком, змеи. Родоначальников этого змеиного царства завела страдавшая айлурофобией супруга Толстого Софья Андреевна, чтобы избавиться от грызунов.

Я смотрела на эти строки на второй день докладов, насчитав в аудитории четырех кошек. Впрочем, к чести Мэнделкер надо отметить, что дефицита змей в Ясной Поляне тоже не наблюдалось. За завтраком один историк рассказывал, как исследовал в архиве заметки Толстого на полях Канта и вдруг увидел змею.

– Ну хоть пометки были интересные? – спросил кто-то.

– Нет, он вообще ничего не писал на полях, – ответил историк и добавил после паузы с торжественным видом, – но я нашел самые затертые страницы.

– И что?

– Очевидно же, что это и есть любимые страницы Толстого у Канта!

Утренние доклады были посвящены сравнению Толстого с Руссо. Я пыталась слушать, но все время думала о змеях. Может, Толстого отравили?

«Французский критик Ролан Барт говорил, что наименее продуктивным предметом исследования в литературной критике является диалог между писателями, – начала свое выступление вторая докладчица. – Тем не менее сегодня я буду говорить о Толстом и Руссо».

Я вспомнила, как в одном из рассказов о Шерлоке Холмсе богатая наследница шепчет в предсмертных судорогах: «Лента! Пестрая лента!» Ватсон предполагает, что она имеет в виду цыган, стоявших табором неподалеку, потому что те носили платки в горошек. Но доктор ошибается. На самом деле она говорит о редком виде индийской гадюки, которую ее коварный отчим запустил через вентиляцию.

Последние слова умирающей – «пестрая лента» – классический пример «ключа» в детективном рассказе. Часто ключом выступает означающее с несколькими значениями: платок, цыгане, гадюка. «Но если пестрая лента – это ключ, то что тогда змея», – рассуждала я сквозь сон. Вдруг раздался грохот, и я инстинктивно подняла голову. Участники международной конференции аплодировали. Вторая докладчица уже закончила речь и передала микрофон соседу.

«Самой важной частью природы – как для Толстого, так и для Руссо – был воздух».

Я шла по березовой аллее в Ясной Поляне и искала ключ. В пруду плавали змеи, от них по воде шли круги. Здесь все было музеем. «Здешние змеи – это музей змеиной генетики. И мухи тоже жужжат друг другу что-то из поколения в поколение, хотя я никогда не узнаю что». Я шла по извивающейся тропинке к могиле Толстого – поросшему травой холмику, похожему на святочное полено. Я простояла там минуты три, и вдруг мне показалось, что оно шевельнулось. Потом, уже у пасеки Толстого, я села на скамью – не ту, которую он сам больше всего любил, – и изучила содержание мусорного ведра. Там были окурки и огуречные очистки.

На одном из пеньков в этом лесу Толстой в 1901 году написал тайное завещание. Он передал права на все свои произведения Черткову и младшей дочери Саше, которая была из ревностных толстовцев. Именно этого больше всего и боялась Соня. «Ты хочешь передать все права Черткову, и твои внуки умрут с голоду!» – прокричала она и развернула обширную программу домашнего шпионажа и сыска. Однажды ей пришлось целый день пролежать в канаве, наблюдая в бинокль за входом в усадьбу.

Как-то раз в сентябре 1910 года она зашла в кабинет Толстого с детским пистолетиком, выстрелила в портрет Черткова, а затем порвала его на мелкие кусочки и спустила в туалет. Когда Толстой зашел в кабинет, она снова выстрелила, чтобы напугать его. В другой раз она закричала: «Я убью Черткова! Я его отравлю! Либо он, либо я!»

Днем 3 октября с Толстым случился припадок: челюсти двигались спазматически, он мычал, иногда произнося слова из статьи о социализме, которую писал накануне: «вера… разума… религия… государство». Потом начались такие страшные судороги, что его не могли удержать трое взрослых мужчин. После пяти судорог Толстой уснул. Проснувшись на следующее утро, он казался здоровым. Несколько дней спустя Толстой получил письмо от Черткова и отказался показывать его Соне. Она пришла в ярость и снова начала обвинять его в тайном завещании. «Все ее поступки относительно меня не только не выражают любви, – пишет Толстой о Соне, – но как будто имеют явную цель убить меня». Толстой ушел к себе в кабинет и попытался отвлечься, читая «Братьев Карамазовых». «Какая семья ужасней – Карамазовы или Толстые?» – вопрошал он. Толстой пишет, что, читая «Братьев Карамазовых», не может «побороть отвращение к антихудожественности, легкомыслию, кривлянию и неподобающему отношению к важным предметам».

В три утра 28 октября Толстой проснулся оттого, что Соня рылась в ящиках его стола. Его сердце забилось с удвоенной силой. Это была последняя капля. Солнце еще не взошло, когда великий писатель с электрическим фонарем в руке навсегда покинул Ясную Поляну. Его сопровождал семейный врач – толстовец по фамилии Маковицкий. После изнурительной 26-часовой поездки они приехали в Шамардино, где жила в монашестве сестра Толстого Мария. Толстой решил провести остаток жизни в снятой неподалеку избе. Однако на следующий день к ним присоединилась дочь Саша, и они вместе с Маковицким убедили возбужденного писателя бежать на Кавказ. Они выехали 31 октября в вагоне второго класса, покупая билеты только до следующей станции, опасаясь преследования.

Лихорадка у Толстого усиливалась. Его трясло от озноба. Когда они добрались до Астапово, он уже был слишком болен, чтобы ехать дальше. Его поселили в доме начальника станции. Лихорадка сопровождалась делирием, судорогами, потерей сознания, резкими головными болями, звоном в ушах, бредом, тяжелым дыханием, икотой, нарушением сердечного ритма, мучительной жаждой, отеком языка, нарушением ориентации и потерей памяти.

В последние дни жизни Толстой регулярно заявлял, что написал какой-то текст и хочет его продиктовать. После чего либо замолкал, либо бормотал что-то нечленораздельное. «Прочти, что я написал! – приказывал он Саше. – Что же вы молчите? Что я написал?» В какой-то момент он так разозлился, что стал вырываться с криками: «Пусти, пусти, ты не смеешь держать, пусти!»

Доктор Маковицкий поставил диагноз: катаральная пневмония.

Соня приехала в Астапово 2 ноября. В дом начальника станции ее не пустили, и она поселилась в стоящем поблизости вагоне. Она решила, что если Толстой выздоровеет и попытается убежать за границу, она наймет за 5000 рублей частного детектива следить за ним.

Состояние Толстого ухудшалось. Он дышал очень тяжело и со страшным хрипом. Забыл, как пользоваться карманными часами. В последний период ясности ума, 6 ноября, он сказал дочерям: «Только одно советую вам помнить: есть пропасть людей на свете, кроме Льва Толстого, а вы смотрите на одного Льва». Он умер от легочной недостаточности 7 ноября.

На третий день международной толстовской конференции выступил профессор Йельского университета с докладом о теннисе. В «Анне Карениной», начал он, Толстой изображает теннис в резко негативном свете. Анна и Вронский без всякой пользы потеют, отбивая мячи, находясь на краю духовной и моральной пропасти. Когда Толстой писал эту сцену, у него не было никакого опыта игры в теннис, он лишь знал о его популярности в Англии. В возрасте 68 лет Толстому подарили ракетку и научили играть. Он сразу же стал страстным поклонником этого вида спорта.

«Никакой другой писатель не был так склонен к противоречиям». Все лето Толстой играл в теннис по три часа в день. Никто из его знакомых не обладал столь неутомимой жаждой к этой игре; гости и дети играли с ним по очереди. Участники международной конференции дивились атлетизму Толстого. Он должен был прожить до восьмидесяти пяти, девяноста, ста!

На велосипеде Толстой научился ездить тоже после шестидесяти. Впервые он сел на него ровно через месяц после смерти младшего сына, которого они с Соней так любили. И велосипед, и урок езды на нем были подарком «Московского общества велосипедистов-любителей». Можно только гадать, что чувствовала державшая траур Соня, видя, как муж гоняет по саду. «Толстой научился ездить на велосипеде, – записывает в этот день Чертков. – Разве это не противоречит христианским идеалам?»

В последний день докладов я, одетая как толстовец и в шлепанцах, заняла место докладчика у длинного стола и рассказала о двойном сюжете «Анны Карениной». В заключение я сравнила ее с «Алисой в Стране чудес», чем вызвала полемику, поскольку нет никаких доказательств, что Толстой читал «Алису» до того, как написал «Каренину».

– И все-таки «Алиса в Стране чудес» вышла в 1865 году, – говорила я, стараясь не обращать внимания на происходящие прямо под окном любовные игрища двух потомков толстовских лошадей. – Известно, что Толстой, как правило, получал английские книжные новинки по почте.

– В личной библиотеке Толстого есть «Алиса в Стране чудес», – заявила архивистка.

– Однако это издание 1893 года, – парировала организатор конференции. – На ней есть дарственная надпись Саше, которая родилась только в 1884 году.

– Значит, Толстой не читал «Алису» в 1873 году, – вскричал пожилой человек, сидящий в последних рядах.

– Точно сказать нельзя, – ответила архивистка. – Может, и читал, а новое издание купил, чтобы подарить Саше.

– Если бы да кабы, да во рту росли грибы, тогда бы был не рот, а целый огород, – огрызнулся старик.

Вдруг руку подняла эксперт по Руссо:

– Если Анна – это отсылка к Алисе, а Левин – Белый Кролик, то кто тогда Вронский?

Я хотела объяснить, что не имела в виду полный параллелизм между персонажами «Анны Карениной» и «Алисы в Стране чудес». Эксперт по Руссо не сводила с меня глаз.

– В любом случае, – закончила я, – с Белым Кроликом я сравниваю не Левина, а Облонского.

Она нахмурилась:

– Может, Вронский – Белый Кролик?

– Вронский – это Болванщик! – крикнул кто-то из аудитории.

Тут поднялась организатор конференции:

– Думаю, мы можем продолжить эту занимательную дискуссию за чаем.

Возле стола с чаем ко мне протиснулась архивистка и похлопала меня по плечу:

– Я уверена, что Толстой читал «Алису в Стране чудес» до 1873 года, – сказала она. – А еще мне сегодня звонили из милиции. Привезли какой-то чемодан, он сейчас лежит в пункте охраны.

Она показала мне, как найти пункт охраны: он находился в старых белых воротах Ясной Поляны – тех самых, что были изображены на кружке, в которую мне переливали шампунь. Весь отдел охраны располагался внутри ворот – как эльфы из рекламы печенья Keebler, живущие внутри полого дерева. Видимо, кружка мне на это и намекала. Рядом со стальным столом одного из сотрудников, под портретом Толстого, стоял мой чемодан. Он приехал два дня назад, но охранник не знал, чей он. Я подписала протокол и потащила чемодан по мхам и кочкам в сторону аудитории. В процессе у меня была возможность тщательно изучить флору. Я искала Hyoscyamus niger, растущее в Евразии ядовитое растение, известное как белена.

В белене содержится токсин атропин, который вызывает точно такие же симптомы, какие были у Толстого: лихорадку, сильную жажду, делирий, бред, потерю ориентации, учащенный пульс, судороги, затрудненное дыхание, приступы агрессии, бессвязную речь, потерю памяти, нарушение зрения, остановку дыхания и сердца. Характерным признаком отравления атропином является расширение зрачков и, как следствие, светобоязнь. В этом контексте весьма говорящим является следующее наблюдение Черткова: «Л. Н., к удивлению врачей, проявлял признаки сознательности… отворачиваясь от подносимого к его лицу света» (курсив мой).

Подсыпать белену Толстому в чай мог кто угодно (а пил он его много). Например, Чертков в заговоре с доктором Маковицким. У этих фанатичных толстовцев был вполне ясный мотив: что если Толстой раскается и перепишет завещание? Что если он в приступе старческого слабоумия откажется от принципов толстовства?

Соня – помимо того, что у нее был мотив – интересовалась ядами. «Я справилась по лечебнику Флоринского о симптомах отравления опиумом, – пишет она в дневнике в 1910 году. – Сначала возбуждение, потом летаргия. Противоядия нет»[2. Этой цитаты в дневниках С. А. Толстой обнаружить не удалось. В записях 1910 года опиум упоминается дважды в контексте ее мыслей о самоубийстве. Наиболее близкая фраза гласит: «Сегодня прочла в газетах, что девочка пятнадцати лет отравилась опиумом и легко умерла – заснула. Я посмотрела на свою большую стклянку <…> но еще не решилась». Единственное упоминание Флоринского у Толстой удалось обнаружить в автобиографической книге «Моя жизнь»: «Своих детей, семью Кузминских и весь персонал гувернанток и прислуг – всех лечила я сама. Отчасти вынесла я кое-какие знания из моего родительского дома, отчасти научилась от докторов, лечивших в нашем доме, уже когда я вышла замуж, а то справлялась по лечебникам, особенно по Флоринскому».]. Были еще сыновья Толстого. Если дочери обычно были на стороне отца, то сыновья, которым обычно недоставало денег, занимали сторону матери. В 1910 году Соня хвасталась, что даже если Толстой уже написал тайное завещание, она с сыновьями добьется его отмены: «Мы докажем, что он был слаб умом последнее время, что с ним часто делались обмороки… и докажем, что в минуту слабости умственной его заставили написать завещание».

Возможно, Соня использовала атропин, чтобы изобразить приступ. Она, может, и не намеревалась убивать мужа, но ей нужны были основания опротестовать его завещание. Однако Толстой, находясь в состоянии делирия под действием атропина, отправился в этот странный и фатальный для себя поход.

После смерти Толстого Соня, получив пенсию от царя, попыталась оспорить права на издание Толстого у Саши и Черткова. Ей помешала история в лице Первой мировой войны и революции 1917 года. Во время голода 1918–1919 годов мать и дочь окончательно примирились. Саша впоследствии вспоминала о матери: «Она казалась странно безразлична к деньгам, роскоши, всему тому, что она раньше так любила». На смертном одре Соня сделала странное признание: «Я хочу сказать тебе, – сказала она, тяжело дыша между приступами кашля, – я знаю, что я была причиной смерти твоего отца»[3. Этой цитаты в сочинениях А. Л. Толстой обнаружить не удалось. В произведении «Отец. Жизнь Льва Толстого» смерть матери описана так: «1920 год. – Я на несколько дней приехала в Ясную Поляну повидаться с матерью, тетенькой Татьяной Андреевной и Таней с дочкой. Но в тот день, когда я собиралась уезжать, моя мать заболела воспалением легких и я осталась ухаживать за ней. Она кротко, необычайно терпеливо переносила страдания. “Саша, милая, прости меня. Я не знаю, что со мной было... Я любила его всегда. Мы оба, всю жизнь были верны друг другу”. “Прости и ты меня, – я очень виновата перед тобой”, – сквозь слезы говорила я ей... У нее сделался отек легких, она задыхалась. Умерла она спокойно, исповедовалась, причастилась. Я закрыла ей глаза». В письме от 24.07.1930, адресованном А. И. Толстой-Поповой и П. С. Попову, та же сцена описана следующим образом: «Анночка, голубчик, я нигде не пишу, что мать была причиной смерти отца, но есть его слова в письме ко мне: “Скажи мамa, что я не выдержу умру, и что надеюсь, что третий обморок, который случится, будет последним” (слова неточные, скучно искать письмо, очень жарко). Еще его слова: “доконает она меня”. Когда у него сделался третий обморок, мама кричала: “Господи, только не на этот раз, только не на этот, если он умрет, я буду знать, что я убила его”. Когда мама умирала, она сказала: “Я знаю, что убила его”. Так что как видишь это не мое мнение, а мнение, которое высказывали оба родителя. Ты мало себе представляешь ту ужасающую трагедию, которая развертывалась в последние дни жизни отца!»].

Самый загадочный доклад на конференции был посвящен малоизвестной пьесе Толстого «Живой труп». Прочитал его 70-летний эмигрант из Северной Европы в Канаду с большими водянисто-серыми глазами. Его ценили за торжественные светские манеры и щедрость, с какой он угощал всех односолодовым виски, хранившимся у него в чемодане. Все называли его Ваней, но мне показалось, что на самом деле у него было другое имя.

Героя «Живого трупа» зовут Федор. Он женат, но постоянно убегает к цыганам. Он платонически влюблен в цыганскую певицу. При этом жена Лиза платонически влюблена в его лучшего друга по имени, как ни странно, Каренин. (Мать Каренина звали Анна Каренина.) Хотя Каренин тоже любит Лизу, они не могут отдаться чувству, пока Федор не даст Лизе развод. Федор в свою очередь не может подать на развод, чтобы не запятнать честь цыганской певицы. Федор решается на самоубийство и даже пишет предсмертную записку, но в последний момент вмешивается цыганка, и они придумывают другой план: Федор оставляет одежду на берегу с предсмертной запиской в кармане. Лиза с Карениным думают, что он утонул, и женятся. Однако Федор не начинает новую жизнь. Он даже не меняет имени. С цыганкой они расстаются после ссоры. Федор проводит все дни напролет в трактире. «Я труп!» – кричит он, стуча стаканом по столу. В итоге личность Федора раскрывают, и Лизу арестовывают за двоемужие. В отчаянии Федор стреляется. Живой труп становится обычным трупом.

«Живой труп» основан на подлинной истории, случившейся с алкоголиком по имени Гимер – он инсценировал самоубийство и был приговорен к каторге в Сибири. Московский Художественный театр хотел поставить эту пьесу, однако Толстой все время придумывал отговорки. «В ней 12 картин, – говорил он. – Нужна поворачивающаяся сцена». Подлинная причина отказа стала известна позже. Оказывается, Гимер как-то узнал, что о нем написали пьесу, и по возвращении из Сибири явился в Ясную Поляну. Толстой позаботился о несчастном, убедил его бросить пить и нашел ему работу в том самом суде, который его приговорил. Из-за «воскрешения» Гимера Толстой убрал «Живой труп» в стол.

У этой странной истории еще более странный эпилог. В 1908 году, когда Толстой лежал с лихорадкой, ему сообщили, что Гимер умер. «Труп теперь по-настоящему мертв», – сострил посетитель, но Толстой к тому моменту забыл и о своем протеже, и даже о существовании самой пьесы. Даже когда ему пересказали ее сюжет, Толстой ничего не вспомнил: «Я очень-очень рад, что это вылетело у меня из головы, оставив место для чего-то другого».

Главным в докладе Вани был вопрос «Кто же живой труп?». Аргументы переливались и мерцали, как мобиль на ветру. Иногда казалось, что герой пьесы Федор – это Федор Михайлович Достоевский, который вышел живым из расстрела и «Мертвого дома». Но потом оказалось, что Федор – это Федоров, русский мистический философ, считавший, что цель человечества – обуздать силы природы с помощью науки и воскресить всех умерших. Еще через некоторое время докладчик дал понять, что живой труп – это Анна Каренина, которая погибла блудницей в «Анне Карениной» и вернулась в «Живом трупе» в виде матери одного из героев. Был еще и Иисус Христос, могила которого на третий день оказалась пустой: кем же был для Толстого Бог, если не живым трупом? И кем был сам Толстой?

Я аплодировала так, что у меня заболели ладони.

Банкет в тот вечер продолжался до десяти или одиннадцати. Ясная Поляна находится недалеко от Тулы, где производят знаменитые гармони, и учащиеся местной музыкальной школы устроили концерт: мальчики от 6 до 15 лет играли на гармонях с видом добродушных, тоскующих по молодости стариков. Даже самые маленькие музыканты, у которых были инструменты почти игрушечного размера, знающе улыбались, кивали и даже подмигивали слушателям.

Перед началом банкета я забежала в общежитие, приняла душ и надела льняное платье. Многие участники международной толстовской конференции поздравили меня со сменой гардероба. Некоторые искренне полагали, что другой одежды у меня нет. Потомок белогвардейцев из Парижа долго тряс мою руку: «Сегодня вечером вы должны сменить три наряда, чтобы наверстать упущенное».

За обедом произносилось множество тостов. Особенно долгий и бессмысленный тост произнес не известный мне человек в спортивной куртке; впоследствии я узнала, что это праправнук писателя.

На следующее утро надо было рано вставать: участники международной толстовской конференции ехали на экскурсию в Мелихово, бывшее поместье Чехова, поскольку оно все равно было по пути в Москву. Таким образом, в посещении поместья Чехова был хотя бы логистический смысл. И все же после четырех дней, безраздельно посвященных мастеру русского романа Толстому, было странно столь беззаботно заваливаться к Чехову, мастеру русского рассказа и вообще совершенно самобытному писателю, только потому, что мы все равно проезжаем мимо.

После банкета все разошлись по номерам собирать чемоданы, а я свой так и не успела распаковать, поэтому вышла на балкон, чтобы подумать о Чехове. Воздух был пронизан запахами трав и сигаретного дыма, это напоминало замечательный рассказ: как-то весенним вечером молодой человек приезжает к своему бывшему учителю, известному садоводу. Воздух был немного морозный, и садовод с дочерью переживают, что фруктовые деревья замерзнут. Дочь решается не ложиться до утра, чтобы жечь костры. Всю ночь молодой человек проводит рядом с ней: они задыхаются и плачут, гуляя по саду и наблюдая, как рабочие складывают костры из навоза и влажного сена. Я пыталась вспомнить, чем кончается рассказ. Кончается он неважно[4. Имеется в виду рассказ А. П. Чехова «Черный монах».].

Когда вышла «Война и мир», Чехову было девять. Он бесконечно восхищался Толстым и очень хотел с ним познакомиться; однако перспектива этой встречи наполняла его такой тревогой, что однажды он убежал из бани в Москве, узнав, что Толстой находится там же. Он не хотел встречаться с Толстым в бане, однако именно такая встреча была предначертана судьбой. Когда Чехов наконец решился и приехал в Ясную Поляну, Толстой как раз направлялся к реке для ежедневного омовения. Он настоял, чтобы Чехов пошел с ним. Тот потом вспоминал, как он с Толстым стоял голый по горло в воде и перед ним величественно плавала борода Толстого.

Несмотря на нелюбовь Толстого к врачам, Чехов ему сразу приглянулся. «Он очень даровит, и сердце у него, должно быть, доброе, – пишет Толстой, – но до сих пор нет у него своей определенной точки зрения». У Чехова была весьма неопределенная точка зрения на жизнь, хотя она и свела его с величайшим чудаком в истории литературы и его плавающей бородой. Сейчас место, где они купались, запружено и изрядно поросло. Несмотря ни на что, один из участников международной толстовской конференции залез туда и вышел из воды совершенно зеленым.

Чехов, будучи внуком крепостного, не видел особого смысла в толстовстве. Зачем образованным людям опрощаться до уровня крестьян? Это крестьяне должны подтягиваться до уровня образованных! Однако Чехов до самой смерти с трепетом относился к Толстому. «Он почти идеальный человек», – заметил он однажды. И еще по другому случаю: «Я боюсь смерти Толстого. Если бы он умер, то у меня в жизни образовалось бы большое пустое место». Толстой пережил Чехова на шесть лет.

Еще будучи студентом-медиком, Чехов начал харкать кровью. Он уверял, что это бронхит или грипп, но все знали истинную причину. Однажды ночью в 1897 году, во время обеда с редактором в лучшем ресторане Москвы, у Чехова началось сильное легочное кровотечение. Кровь текла изо рта на белоснежную скатерть. Его сразу отвезли в частную клинику, где поставили диагноз: запущенный туберкулез обоих легких. Он выжил, однако несколько дней был так слаб, что не мог говорить. К нему пускали только родных. Потом явился Толстой в огромной медвежьей шубе. Никто не посмел прогнать его, и он долго сидел рядом с Чеховым и говорил о «бессмертии души». Чехов слушал молча. Он не верил в бессмертие души, но был тронут заботой Льва Николаевича.

Последняя встреча Толстого с Чеховым произошла в Гаспре, курортном городе на берегу Черного моря, куда часто приезжал Толстой. Однажды в Гаспре Толстой обнял Чехова: «Послушайте, мой друг, сделайте мне одолжение, – сказал он. – Не пишите больше пьес». В другой раз, когда оба смотрели на море, он спросил: «Вы сильно распутничали в молодости?» Пока Антон Павлович что-то мямлил, Толстой произнес сокрушенно: «Я был неутомим».

Почему Чехов не пробовал лечиться? Не может быть, чтобы он не распознал симптомы – особенно учитывая, что он ухаживал за братом Николаем, который умер от туберкулеза в 1889 году.

Я вспомнила, как смотрела в Москве постановку «Дяди Вани» – первой пьесы, которую я увидела по-русски. Доктора Астрова играл актер, прославившийся ролью доктора Ватсона в советском сериале о Шерлоке Холмсе. Глядя, как доктор Астров курит трубку, склоняется над картой, гневно говорит об уничтожении лесов, – то есть как доктор Астров не замечает самого главного – что Соня в него влюблена, – я поразилась его сходству с доктором Ватсоном. Доктор, – думала я, – вы смотрите, но вы не наблюдаете! Несмотря на всю вашу образованность, вы неверно толкуете знаки.

В шесть часов утра следующего дня 25 участников международной толстовской конференции сели в заказной автобус до Москвы. Никто не знал, как далеко Мелихово от Ясной Поляны, сколько займет дорога и будут ли остановки по пути. Лину, молодую женщину с острым взглядом, автора диссертации о Толстом и Шопенгауэре, особенно беспокоила проблема туалета. «Автобус будет трясти, – предсказала она. – И в этом трясущемся автобусе нет туалета».

Мы с Линой заключили пакт: если кому-то из нас захочется в туалет, мы вместе подойдем к водителю и попросим остановиться.

Автобус мчался по шоссе в сторону Москвы. Сквозь березы, мелькавшие за окном, я разглядела железную дорогу – ту самую, по которой Толстой ехал из Шамардино в Астапово.

Через час после того, как мы проехали Тулу, Лина подсела ко мне.

– Пора, – сказала она. – Помнишь, ты обещала?

– Помню, – ответила я, собираясь встать, но Лина не двигалась.

– У меня неожиданно месячные начались, – сказала она, глядя прямо перед собой. – На десять дней раньше. Очень не вовремя.

Я попыталась изобразить сочувствие.

– Очень не вовремя, – сказала она уверенно и встала.

Мы подошли к водителю. Он никак не отреагировал на нашу просьбу, хотя что-то в его блестящей бритой голове давало понять, что он нас услышал. Через несколько минут автобус съехал с дороги и остановился возле заправки.

Женский туалет был метрах в пятидесяти за бензоколонкой, в маленьком домике на опушке леса. Дверь была сделана из досок, но они прогнили и болтались на гвоздях. Первой зашла огромная специалист-текстолог. Тут же раздался приглушенный треск, и она выскочила.

– В лес, девочки, – объявила текстолог.

Мы рассредоточились по чахлому лесу за заправкой. Пространство между деревьями было усыпано мусором. Как я здесь оказалась, – подумала я, глядя на лежащую на земле бутылку из-под водки. – Это все из-за Чехова.

Я вернулась в автобус, где водитель чистил ногти перочинным ножиком. Через пару минут пришла Лина. Она сказала, что ее укусила какая-то божья тварь.

– Он много их сотворил, – отметила я.

Мы уже довольно долго сидели на местах, но автобус все не трогался. Я заметила какую-то суматоху снаружи. Прямо за моим окном одна из организаторов конференции, автор обласканной критиками книги об изображении крестьянской жизни у Толстого, открывала багажное отделение. Ее круглое лицо в очках выражало решительность: она вытащила чемодан и куда-то его понесла.

Оглядевшись, я заметила отсутствие нескольких участников международной конференции: военного историка с супругой, специалиста по теннису из Йельского университета и эксперта по «Живому трупу». Мы с Линой вышли из автобуса, чтобы разобраться, в чем дело.

– Я сказала ему, чтобы он их выбросил, – говорила организатор конференции. – Но он настаивает, что хочет их взять. Надо хотя бы убрать их в два пакета.

Она торопливо ушла в сторону заправки с пластиковым пакетом в руках, в котором было что-то тяжелое.

– Будет ужасно, когда он откроет чемодан, – сказала жена военного историка.

Оказалось, что с Ваней приключился несчастный случай, но он отказывается выкидывать брюки. Он хотел убрать их к себе в чемодан, завернув в два пакета. Военный историк и специалист по теннису находились в мужском туалете, пытаясь его переубедить. Лина побледнела.

– Это же тирания тела, – сказала она.

Организатор конференции вернулась с пакетами.

– Не надо нам ехать в Мелихово, – сказала ей Лина. – Очень не вовремя.

Организатор конференции посмотрела ей в глаза:

– Мы планировали, так что поедем.

Когда мы снова сели в автобус, водитель начал жаловаться, что он опаздывает и поэтому высадит нас не в Москве, а у последней станции метро.

– Да он бандит! – закричал кто-то на водителя. Послышался одобрительный шум. Постепенно все вернулись в автобус. Последним пришел Ваня. Глаза его блуждали по рядам сидящих участников международной конференции.

– Дамы и господа, – объявил он. – Я должен извиниться за задержку. Я старый человек, понимаете ли. Очень старый.

Когда автобус двинулся дальше, на меня навалилась дремота. Накануне я до поздней ночи читала биографию Чехова. Мне хотелось настроиться на поездку в Мелихово, но Ясная Поляна будто накладывала на все собственное проклятье: сколько я ни старалась думать о Чехове, я то и дело спотыкалась о Толстого. Вырваться было нельзя: казалось, все было предопределено еще до того, как они оба появились на свет. В 1841 году дед Чехова, крепостной, выкупил свою семью у хозяина, дворянина по фамилии Чертков – отца того самого Владимира Черткова, темного человека, в пользу которого Толстой составил свое тайное завещание! (Дед Чехова уплатил отцу Черткова 220 рублей за душу; одну из чеховских тетушек Чертков-отец, человек явно положительный, освободил без выкупа.) Неудивительно, что Чехов не верил в бессмертие души. В момент уплаты выкупа его собственный дед стал одной из гоголевских «мертвых душ»: крепостным, за которого платили, хотя как крепостного его больше не существовало.

В ту же ночь я узнала, что Толстой во время своего первого побега в Москву смотрел «Дядю Ваню», причем доктора Астрова в этой постановке играл сам Станиславский! Единственным положительным впечатлением, которое осталось у Толстого от этого спектакля, было стрекотание сверчка в последнем действии. Знаменитый актер провел целый месяц в Сандуновских банях, чтобы научиться этому звуку у обитавшего там насекомого. Тем не менее изысканного стрекотания было недостаточно, чтобы побороть возмущение, которое вызвал у Толстого «Дядя Ваня». «Где драма?» – закричал как-то Толстой, когда при нем упомянули пьесу. Он даже начал препираться с актерами, заявив, что «Астрову нужно взять [в жены] Алену, а дяде Ване – Матрену» и что приставать к жене профессора «нехорошо и безнравственно».

14 января 1900 года Толстой записал в дневнике: «Ездил смотреть “Дядю Ваню” и возмутился. Захотел написать драму “Труп”». В январе он начал работать над «Живым трупом».

Мне снилось, что мы с Толстым играем в теннис. Когда Алиса в Стране чудес играла в крикет, молотком ей служил фламинго – у меня вместо ракетки был гусь. У Льва Николаевича ракетка была нормальная. Я подала, выбив из гуся целое облако мягкого серого пуха. Толстой мощным ударом слева отправил мяч далеко за пределы площадки, куда-то в бесконечные измерения абсолютного знания и человеческого понимания. Матч-пойнт.

Я передала гуся Чехову – была его очередь играть с Толстым. Сидя у кромки поля и наблюдая за поединком Толстого с Чеховым, я вдруг поняла с содроганием, кто был живым трупом. Живой труп – это Чехов. Эту пьесу Толстой написал о нем, потому что никогда не сомневался, что переживет Антона Павловича.

Я проснулась от скрежета гравия под колесами. Мы прибыли в Мелихово, где нам предстояло выбрать между полной и сокращенной экскурсией. Организатор конференции была неумолима: «Мы хотим полную», – сказала она, доставая из сумки видеокамеру. Экскурсовод – пенсионерка с крашенными в оранжевый цвет волосами – двадцать минут вела нас от будки с билетами к двери чеховского дома. «Уважаемые гости! – прокричала она. – Сейчас мы стоим на заднем дворе у соседа Антона Павловича Чехова!»

В доме я ничего не почувствовала. Ясная Поляна – родовое имение Толстого, вокруг которого вращалась вся его вселенная; ехать туда имеет хоть какой-то смысл. У Чехова родового имения не было. Он приобрел Мелихово – вместе с домом, населенным клопами и тараканами, – у нищего художника. Через семь лет, когда туберкулез обрек его на поиски более мягкого климата, он продал поместье какому-то лесопромышленнику. Мелихово для Чехова было всего лишь местом действия – если не сказать декорацией. Соседние поместья принадлежали изгоям: великану-здоровяку князю Шаховскому, внуку известного декабриста, и падшей графине, связавшей себя с человеком на десять лет ее моложе[5. Строго говоря, Шаховской был не изгоем, а земским начальником, а соседнее поместье принадлежало не падшей графине, а Ивану Вареникову, который хоть и жил с графиней вне брака, изгоем тоже не был.].

Ни одна из комнат в чеховском доме не могла вместить всех участников международной конференции. Мы толпились в темном коридоре, а экскурсовод указывала на комнаты – настолько крохотные, что в них было не зайти.

Когда мы дошли до «салона», столь же крохотного, экскурсовод провозгласила: – Здесь велись бесконечные интереснейшие беседы.

– Чехов играл на рояле? – поинтересовался кто-то.

– Нет! – воскликнула экскурсовод с особой страстью. – Вообще не играл!

Я заметила некоторое подобие свободного пространства вокруг Вани – он казался несколько потерянным. Я направилась к нему, но тут же непроизвольно отшатнулась: он него воняло.

Откуда-то из темноты, лежавшей дальше по маршруту, экскурсовод кричала: «Любимая чернильница великого писателя!»

Протиснувшись сквозь толпу ученых, я выбежала по узенькому коридору в чеховский сад. Там никого не было, если не считать организаторши конференции, снимавшей на видео чеховские яблони, и специалиста по Малевичу: он нагнулся, подобрал с земли яблоко, долго всматривался в него, а потом, широко разинув рот, откусил половину.

Я энергично зашагала прочь, пытаясь восстановить в сознании мелькнувшую передо мной тайну. Быть может, думала я, Толстого убил «труп» – то есть Гимер, который, правда, к тому моменту уже два года как считался мертвым, но кто на самом деле видел тело? «Ну и кто теперь труп?» – шептал в моем воображении Гимер, кладя чайную ложку на стол, – мне оставалось только придумать мотив. Но на этот раз мотив почему-то не приходил мне в голову. Душа к этому расследованию у меня больше не лежала. Мне вдруг вспомнилось «Последнее дело Холмса» – первый и единственный рассказ, в котором Ватсон без всяких проблем, но и без всякого удовольствия применяет дедуктивный метод: «Увы, это было нетрудно!» Два ряда шагов вели к водопаду, обратных следов не было; рядом лежал альпеншток, принадлежавший самому благородному и самому мудрому из всех известных ему людей.

Потом Конан Дойль, конечно же, отказывается от этого. Смерть Холмса и тяжкое горе доктора Ватсона оказываются временной иллюзией, и настоящая жизнь начинается заново: полуночные приключения, поездки на двуколке, торфяные болота, азарт погони. Но неужели в отношениях доктора и «живого трупа» ничего не изменилось? Ведь придет время, и Холмс должен будет сказать своему другу, что все убийцы, которых они задержали, были всего лишь пешками в руках могучей силы, людскому суду недоступной, – силы, способной действовать самостоятельно, без участия человека.

Ватсон придет в полное замешательство. «Преступление без преступника? Мой дорогой Холмс, уж не перешли ли вы на сторону любителей сверхъестественного?»

Холмс с грустью улыбнется. «Нет, дорогой друг, боюсь, что из всех сил эта как раз самая естественная».

Как его ни называй, профессором Мориарти или мадам де ля Морт, черным монахом или каким-нибудь латинским словом, этот убийца всегда найдет самое невероятное орудие и самый непостижимый мотив.

И все-таки жизнь в чеховском саду, где всегда отыщется хороший повод, чтобы повеситься, идет своим чередом; где-нибудь обязательно звучит гитара. Старый профессор, сидя в гостиничном номере в Харькове, вычисляет дедуктивным методом, кто станет его убийцей: «Меня убьют… эти гадкие обои!» Предметы обстановки не так уж редко вершат Последнее Дело; Ивана Ильича довела до цугундера какая-то гардина. Самовар почти остыл, цветущие вишни тронул мороз. Доктор Чехов, надежный хранитель бренного тела, человек, способный заглянуть в ухо какому-нибудь зеваке и увидеть в нем целую вселенную, – где вы?

© Harper’s Magazine, февраль 2009 г.