В нем не было несчастности

Как вы познакомились с Владимиром Яковлевым?

В Москве был такой Саша Васильев. Он был неким центром московского андеграунда, сам не будучи ни писателем, ни художником. Вокруг него клубились художники и всякие люди... Вот у него я с Яковлевым и познакомился. А к Васильеву Яковлева привел наш приятель Кирилл Прозаровский, это было во время выставки-фестиваля 1957 года. Яковлев в залах этой выставки был очень активен, вступал в дебаты… В сущности, это была первая выставка современного искусства в Москве, и она стала, можно сказать, спусковым крючком для возникновения советского андеграунда. Значит, мы познакомились у Васильева; Яков­лев всем нравился, и нам понравился очень, и мы с товарищем стали ходить к нему на Павелецкую – в гости, на квартиру, где он жил вместе с мамой и сестрой.

    Что это значит – очень понравился? По работам? Или как человек?

Были такие ребята раннего развития – в силу каких-то обстоятельств и лич­ных качеств (скажем, рождения в кру­гах, где была информация); например, Саша Васильев был сыном знаменитого кинорежиссера, который снял «Ча­­паева». Там были киношники, там были фильмы, книги, мнения, преферанс, разговоры… До армии я работы Владимира Яковлева как-то не воспринимал, мне он сам нравился – он был очень харизматичный, речь у него была афористическая; потом я верил, что он гений…

    Можно ли сказать, что вы тогда подружились?

Во всяком случае, мы считали себя друзьями Володи. Что касается самого Яковлева... Дело в том, что он был шизофреник. То, что можно было увидеть, – его реакция, поведение – было все-таки некоторой маской, но не в том смысле, что под ней было что-то другое, что он скрывал... Нет, это была единственная форма, в которую он как бы вылился. Что касается его эмоционального мира, то это для меня всегда оставалось некоторой загадкой. Я думаю, что эмоционально его жизнь была бедной; кстати, это касается также и его знаний о мире, о жизни – это все было очень ограниченно. Я не уверен, что он вообще кого-нибудь любил, что он был способен испытывать настоящие сыновьи чувства по отношению к родителям и дружеские чувства по отношению к друзьям.

    Но вроде как к маме он был очень привязан…

Он скорее был птенцом под ее крылом. Он же не мог сам жить, понимаете? Так что я не думаю, что он испытывал дружеские чувства – просто он положительно реагировал на знакомых и приятных ему людей.

    Как вы узнали, что он был шизофреником?

Это было известно, так сказать, официально еще в 50-х годах. У него была вялотекущая шизофрения, и совершенно никаких сомнений на этот счет быть не может.

    Это было что-то врожденное?

Я этого точно не знаю; говорят, что в четырнадцать лет что-то с ним произошло... Может быть, он тогда и заболел, но я об этом с его близкими не говорил.

    О чем он любил разговаривать?

У него все были какие-то реплики по ходу, относящиеся к собеседнику, то есть он строил беседу ассоциативно. Связных разговоров он не вел. Но с ним было легко, не было никакого напряжения, время проходило быстро. Он был пластичный. Мы ведь воспринимаем его жизнь как трагедию и жалеем его. И это правильно. Но, с другой стороны, психически в нем не было несчастности. Он по своему устройству не был несчастным.

    Неужели Яковлев начал рисовать сразу, в один день, без какой бы то ни было под­готовки?

Абсолютно, абсолютно...

    То есть утром встал, взял кисть или, скажем, карандаш…

На той выставке 57-го года я познакомился с женщиной, которая мне рассказывала, что Яковлев раньше, бывало, приезжал к ней на дачу. И они гуляли у речки, а Володя эту женщину донимал. Он ведь был очень активный – общался, мешал. И тогда муж этой женщины (они тогда были совсем еще молодые – по двадцать лет), чтобы отвязаться от Володи, пошел в сельпо, купил краски, кисточки и сказал Володе: «На вот, рисуй!» И, как она утверждает, тут он и начал рисовать.

    Если его работы и вправду считать своего рода автопортретами, то какое представление, на ваш взгляд, можно получить о человеке, нарисовавшем это?

Искусство с жизнью напрямую не связано. Не следует считать работы художника прямым высказыванием о его жизни. У Яковлева, правда, это как-то совпадает, его работы провоцируют на то, чтобы воспринимать их как слепок с его жизни. Все его работы – это драма, личная драма. А поскольку Яковлев – человек драмы и вся его жизнь – драма, тяжелая, несчастная жизнь, то хочется считать его искусство выражением этой драмы. Но у искусства – свои законы. И если смотреть на ранние работы Яковлева, до 60-го года, там этого нет вовсе.

Яковлев был экспрессионистом – настоящим, культурным, европейским экспрессионистом. В его работах эмоциональная составляющая была колоссальной; это очень динамичное формообразование, связанное с сильным жестом.

Так что я склонен опасаться слишком личных трактовок. Есть экспрессионисты не менее трагические, чем Яковлев, но сами по себе это люди нормальные, благополучные. Возьмем, например, Жор­­жа Руо – единственного французского экспрессиониста. Наверное, он художник самой страшной силы из всех – кроме Кандинского, конечно. Так вот, он был абсолютно нормальный человек – благополучный, долго прожил; ничего тут такого особенного нет. А нам повезло – у нас появился вот такой Володя, гениальный человек, с гениальной интуицией. Здесь же совершенно не было информации, не было альбомов... Он из воздуха все высасывал, у него была потрясающая интуиция.

И здесь важен еще один момент: у европейского модернизма XX века была общая задача преодоления предыдущего европейского искусства – с его кодами, с его идеями о возвышенном, прекрасном и т.д., идущими в основном от Возрождения. Все это надоело, и европейские модернисты начиная с конца XIX века стали преодолевать все это силовым образом, обратившись к примитиву; все они вдруг стали плоскими, ярко окрашенными, экспрессивными, появился абсурд, появился сильный негатив. И это, в общем-то, сильно европейскому искусству навредило. А в Во­­лодеэтой европейской, профессиональной закваски не было. Ему не нужно было ничего преодолевать. И он сразу вышел на свободу. У него все было цельно, все чисто. Он сразу, прямо с самого начала стал писать абстракции. Он объявил, что он – ташист. Но он был настолько уникален, что… Мало того что он был сам по себе не похож ни на кого – он еще и внутри стремился к единичности. Стремился все свести до минимума, до точечного высказывания: вот цветок, вот основание березы, вот торс женщины без ног, с косой… У него все было спрессовано. Если в отношении других можно сказать, что воз­­никает масса ассоциаций с другими художниками, то он всегда был где-то наверху, вне других и вне сравнения.

    Скажите, встречали ли вы в вашей жиз­ни еще кого-нибудь, кто по гениальности был бы на том же уровне, что Яковлев?

Даже близко не встречал. И не только в изобразительном искусстве, а вообще.

    Его и в то время воспринимали как гения?

Он всегда был номер один.

    Скажите, Яковлев когда-нибудь рисовал с натуры?

Почти нет. Я один раз к нему пришел, а он рисует яблоко. И у него действительно где-то там, на балконе, яблоко лежит. И что-то он был недоволен, угрюм. Он говорит: «Лёвочка, – он меня Лёвочкой называл, – Лёвочка, нарисуй мне яблоко!» Я сел и сделал довольно посредственный этюд углем – яблоко. Он, значит, очень пoсерьезнел, встал и сказал, пожав мне руку: «Лёвочка, это большой день в моей жизни». А потом мы с ним поехали с кем-то встречаться, к нему подошла девочка в метро, и он сказал: «Лёва Повзнер, мой учитель». (Сме­ются.)

    Когда смотришь, например, на его яблоки, кажется, что они находятся как бы в одном плане, как будто вверх идут.

У него часто бывает обратная перспектива.

    А некоторые – уходят вглубь.

Бывает… Если там еще и стол, то он весь стол рисует, и, естественно, получается некоторая перспектива: пара яблок, нож; или на подоконнике – яблоко. Но он единственный художник, у которого яблочки-то не хуже сезанновских. Это сто процентов. Но писал он их гораздо легче, чем Сезанн. Сезанн был трудяга.

    И скорее всего, Сезанн рисовал все-таки с натуры.

С натуры, Сезанн – только с натуры.

    А Яковлев – из головы. Поразительно.

Да…

    Хотя он вроде бы картинки все же рассматривал и знал.

Конечно. Иногда он меня поражал. Я помню, мы как-то гуляли, и он начал говорить о черном у Тьеполо. Ну это же охуеть можно! Черное и Тье­поло – вы представляете? Это было самое начало 60-х. Но если говорить о том, с кем Яковлев связан, то это Матисс. Матисс – самый похожий на Яковлева художник. У него какая-то непредсказуемость: линия, все очень просто... А если говорить о том, у кого брал Яковлев, то это прежде всего Модильяни. Когда он стал рисовать головки, он просто брал Модильяни и моделировал как тот, только по-своему. Но рядом с ним Модильяни просто ребенок. И второе – это ранне-средний Кандинский. Когда Володя начал писать свои гуаши, он, несомненно, эту манеру взял.

    Как вы думаете, почему для Яковлева темой номер один стали цветочки?

Наверное, он понял, что цветок – это мощный архетип... Такими словами он, конечно, не думал, но цветок был для него заменой человека. У него цветок антропоморфный. Цветок для него стал лирическим героем – очевидно, что он чувствовал силу этого образа.

    У него есть работа «Портрет ветра». Скажите, при чем тут ветер?

А это он так ляпнул. Как всегда, гениально. Когда речь заходит об атрибуции работы, это всегда трудно. Наз­­вание очень приземляет, снижает. Вот работа. Ты ей даешь название – и ты как бы ее пригвоздил. А для Володи с этим не было проблем: цветок так «Цветок», кошка с птицей – так «Кошка с птицей». А тут абстракция, там какое-то лицо, вот он и ляпнул: «Портрет ветра».

    Как он работал – планомерно или спон­­танно?

Я думаю, что вообще, кроме работы и встреч с теми, кто приходил к не­­му в дом (то есть с покупателями, приятелями, художниками), он больше ничего не делал. У меня ощущение, что он работал все время. С перерывом на обед, может, на поспать – не знаю… Яковлев мог работать целый день. Каждый день по нескольку работ. Гуашь он делал за полчаса, за час… Иногда за пять минут.

    Но тогда у него должно быть огромное количество работ.

Да, гигантское… Я делал подсчет: по самым скромным прикидкам получается примерно тысяч сорок работ. И они все разошлись за рубеж. На девяносто процентов. К нему ходил весь дипкорпус…

    И за сколько его работы уходили, вы помните?

У него была такса. Чертежный лист представляете, да? Обычная его работа – это пол-листа. Пол-листа – 50 рублей. Четверть листа – 25. Совет­скими.

    И куда же он эти деньги девал?

В семью. Он себе вообще ничего не брал. Потом они купили валютную квартиру – в валютном доме.

    То есть нельзя сказать, что он нищенствовал?

Ну что вы! Это вначале он был в некотором загоне – в семье считался, так сказать, неудачным ребенком, работал на кухне… А когда настало признание, о нем стали писать и, главное, стали покупать, то тут уже, конечно, все. У него была всегда своя комната, он хорошо питался, нормально жил…

    Какой была его жизнь в психбольнице?

Сначала суровой. Потом, когда они увидели, что к нему ходят всякие люди, в том числе влиятельные, что он не одинок, что эти люди интересуются, как он там живет (я, например, в течение многих лет ходил к нему раз в неделю), ему выделили отдельную палату и подселили к нему тоже больного, но более-менее нормального – авторитетного дядьку, который его охранял, не пускал кого не надо.

    Как он умер?

Он простудился, его отправили в больницу, и он там умер. Советская медицина.

    Не знаю, насколько в случае Яковлева можно говорить об энергетичности его картин, но кажется, будто он рукой рисует мне по чувствам…

Да… Вот эта немотивированность его начертания…

    Что за начертание?

Характер его линии. Она непредсказуемая, она интересная и очень сильная. Это очень увлекает. Кроме того, можно сказать, что Яковлев – это художник, который есть, а работ его нет. То, что мы можем сейчас увидеть в Москве, – это ничто.