Я был похож на Генри Миллера в женской одежде

Когда я стал буддистским монахом, моя мать сказала, что этого следовало ожидать, потому что когда меня крестили в младенчестве, я зацепил ногой купель, окатив водой священника, чем едва не сорвал весь обряд. Священник был очень недоволен и выжал сутану мне на ноги. Сейчас, когда я стал буддистом, можно ли увидеть в этом символизм? Кто знает? Оглядываясь из нынешнего понимания моей жизни (или жизней), я думаю, что ощущал себя тогда в далекой варварской стране, что я родился вдали от таких оплотов цивилизации, как Индия и Тибет.

Забавно: жена говорит, что мои воспоминания о молодости часто связаны с необходимостью мириться с безумцами. При этом, замечает она, на фотографиях – не только детских – у меня улыбка в пол-лица, и выгляжу я гораздо веселее всех окружающих. Всегда широко улыбаюсь. Но я все равно помню, что меня постоянно кто-то донимал.

Возможно, из-за того, что я слишком сосредоточен на мышлении, я не утверждаю, что помню свои прошлые жизни, хотя у меня были какие-то вспышки. Я совершенно точно провел несколько жизней в Монголии или похожих местах. Когда я приезжал в какие-то регионы Тибета, я чувствовал, что вернулся домой. Но почему-то я никогда не занимался этими вопросами вплотную. Мне важно знать, что нечто имело место, но что именно – мне знать не нужно. Вероятно, я только еще больше расстроюсь оттого, что живу в этой безумной стране.

В детстве мы жили на 81-й улице между [Центральным] парком и Лексингтоном [на Манхэ­ттене] и ходили в кирпичную церковь на углу парка и 89-й улицы. Ходили, впрочем, нечасто. Обычно только по праздникам и на семейные торжества. В 40-х большинство ньюйоркцев были нерелигиозны. Я ходил в школу Св. Бернарда, которая хотела быть такой британской, что учителя даже били нас тростью. При этом ни часовни, ни служб не было.

Потом я поступил в Эксетер[1. Академия Филлипса – престижная частная школа в Нью-Гэмпшире.], и мне там очень нравилось. Я был там без ума от всего и даже пользовался популярностью: чувствовал себя как дома. Домой я, собственно, уже и не вернулся: летом я гостил у друзей или работал за границей. Однако некоторым аспектам этой жизни я противился. Я мог бы жить, как подобало белому протестанту-англосаксу: получить стипендию и поступить в Гарвард с прицелом на работу в Госдепартаменте. Это была проторенная дорога. Вместо этого меня выгнали из школы, и я едва прошел в Гарвард.

Дело было в апреле 1958 года – за месяц до выпускных экзаменов. Многие мои друзья были из состоятельных латиноамериканских семей, однако в Эксетере они были настроены весьма идеалистично. Меня очень интересовали испанские персоналии, и мы читали много поэзии. Я знал, что меня уже приняли в Гарвард, и казалось, все мое будущее запрограммировано. Их тоже. Они вернутся на родину и станут начальниками, patrones. Кто-то прочитал стихотворение Кастро и сказал: «У нас никогда не будет такого идеализма. Мы никогда не будем сражаться за свои принципы, как Фидель». Мы с приятелем-мексиканцем ответили: «Еще как будем» – и вскоре сели в поезд на Майами, чтобы записаться в революционеры. Кто-то дал нам свой пистолет, который прятал под кроватью в общежитии, но я даже не умел стрелять. Мы поселились в Майами под фиктивными именами и пошли в бар, где, как нам рассказывали, набирали добровольцев в войска Кастро. Там над нами посмеялись и отправили прочь. Однако мой друг заинтересовал их, потому что его семья владела огромными землями в штате Веракрус. Нас попросили поехать в Мексику и агитировать за Кастро. Когда мы туда добрались, семья моего приятеля нас фактически арестовала. Меня послали на какую-то ферму, его – на дорожные работы, причем его били кнутом, как батрака.

Когда мы наконец вернулись в Эксетер, нам предложили написать, что у нас было временное помешательство, чтобы получить аттестат. Мы были готовы извиниться и признать, что вели себя по-дурацки, но изображать помутнение рассудка не собирались. Нас исключили. Много лет спустя я узнал, что на факультет очень давил тренер по лякроссу. Мы оба были в команде – я вторым капитаном – и совсем забыли об игре против Андовера.[2. Eще одна элитная частная школа, один из главных конкурентов Эксетера.]

В Гарварде мне посоветовали пойти работать или получить аттестат средней школы и пообещали принять на следующий год. Я не сделал ни того, ни другого, но в итоге меня все равно приняли.

В каком-то смысле инициацией для меня стала потеря глаза. Это был просто несчастный случай. Я возился в гараже с машиной, на которой участвовал в гонках, и мне в глаз отлетела монтажная лопатка. Я три дня пролежал без сознания. Это был опыт смерти/второго рождения. Когда я очнулся, мир оказался плоским. Сейчас я вижу глубину. Ее воссоздает ум, рассчитывает мозг. Но сначала эффект параллакса пропадает, и ты просто восклицаешь: «Ничего себе!» Эта неумышленная инициация позволила мне познать бренность, понять, что все меняется, что мы изменимся, что на время нельзя полагаться.

Но первой настоящей инициацией для меня стал уход в монахи. Я не внял совету своего первого учителя, который говорил, что надо жить как монах и учиться. Он был уверен, что мое увлечение недолговечно. Но я чувствовал, что это мое и я должен стать монахом.

Быть монахом в буддистской общине – замечательный опыт. Это как всю жизнь сидеть на гранте Мак-Артура. Делаешь что хочешь. Можешь учиться. Люди тебя уважают. Кормят. Не надо волноваться о пенсии. Развиваешь свой духовный потенциал и на какой-то стадии служишь людям. В этих культурах быть монахом – это большой почет, и люди всегда рады тебя поддержать. Они не ждут «спасибо», когда дают тебе обед. Можно поблагодарить их из вежливости, но для них ценность в том, чтобы отдать, не получая никакой награды, потому что она снижает ценность дара.

Мне было двадцать четыре. Чтобы стать бхикшу – монахом или бродягой, – надо пройти две стадии. Первая фаза – отречение, вторая – более обширная. Собственно, сам переход в монахи происходит во время отречения; его провел старший учитель Далай-ламы. Окончательно в монахи меня принял сам Далай-лама. Первая стадия всегда проходит без его участия и выполняется отдельно в группах по 50–100 человек. Разумеется, я был там единственным белым.

[В книге Турмана «Основы тибетского буддизма» содержится полный список обетов, принимаемых монахом. На первой стадии настоятель монастыря задает ученику ряд вопросов, в частности, не является ли тот «фанатиком», «рабом», «инвалидом», «известным бандитом», «гермафродитом», «змеей» или «мужеподобной женщиной». Кроме того, спрашивается, не убивал ли ученик свою мать, отца, святого, не альбинос ли он. Ставит в тупик вопрос: «Не меняли ли вы пол трижды?» – получается, что менять пол два раза вполне приемлемо.

Далее ученик кланяется учителю, находит убежище в Будде, буддистском учении и буддистской общине, а также обещает воздерживаться от наркотиков, алкоголя, насилия и «похотливой половой жизни». В конце концов учитель говорит: «Это и есть путь. И он хороший», на что ученик отвечает: «Он хороший!»

Монаху, принимающему второй набор обетов – в том числе обет безбрачия, – дают чашу для подаяний, рясу, фильтр для воды (чтобы в воде, которую монах пьет и которой умывается, не было живых существ). Члены общины поют молитвы, рассыпают цветы, поют: «Пусть он твердо несет знамя освобождения… Пусть исповедует чистую этику трансцендентного во всех своих жизнях». Монах дает обет отказаться от обязанностей «хозяина»; учитель поет: «Вот путь достижения трансцендентного отречения. Ты великолепен!» – на что монах отвечает: «Это достижение великолепно!» После этого он начинает новую, более скромную жизнь.]

Первая церемония инициации в монахи называется «уходом из дома в бездомность». Я же, можно сказать, жил в сумасшедшем доме. У меня была очень опереточная мать. С женой я уже развелся и теперь мысленно прощался с браком. Мне было тяжело оставлять нашу дочь, но пришлось.

Быть буддистским монахом не то же самое, что быть монахом западным. Само слово «монах» не очень правильное. «Монах» происходит от греческого monachos, что значит «одинокий». То есть предполагается, что монах живет один. Буддистский же монах говорит: «Моя семья – это все живые существа, а не какая-то конкретная семья». Он воспевает «семьи» и принимает жизнь общины. Монахом становишься, чтобы не отвлекаться и развивать свой ум, способности к медитации и пониманию себя и мира. Это как бы сверхинтенсивная психологическая программа; при этом она очень схоластична, академична, экспериментальна и медитативна.

В буддизме цель освобождения не в том, чтобы тебя спас бог, а в том, чтобы понять мир и достичь мудрости. В процессе этого ты отказываешься от собственности и зарабатывания себе на жизнь. Ты почти отказываешься от жизни. Полагаешься на поддержку других людей. Это радикально отличный способ ориентации во вселенной. Ты рискуешь остаться без крыши над головой и все свои силы направляешь на понимание сущего. Твое главное занятие не молиться и соблюдать святость, а учиться и быть мудрым.

Когда я вернулся в Америку, моя мать решила, что это все безумие. Дочь, увидев фотографию меня в рясе, сказала, что я похож на Генри Миллера в женской одежде. Мой учитель, который отговаривал меня принимать монашество, все время подшучивал: «Думаешь, людям нужны белые тибетцы?»

Через два года я ушел из монахов. Это был фантастический период моей жизни. Я многому научился, многое прояснил, много медитировал. Было здорово. Но помните вьетнамского монаха, совершившего самосожжение? [В июне 1963 года монах Тхить Куанг Дык принес себя в жертву на одном из перекрестков Сайгона, протестуя против репрессий вьетнамского правительства.] Что-то подобное происходило и в нашем обществе, хотя принимало другие формы. Мои одноклассники участвовали в гражданских протестах, их избивали в Бирмингеме.[3. Речь идет о городе в Алабаме, где в 1963 году началась гражданская кампания против расовой сегрегации под предводительством Мартина Лютера Кинга.] Некоторые мои знакомые сходили с ума на наркотиках. Я понял, что мой первый учитель был прав. Я был счастлив, но не мог помочь окружающим с их проблемами.

Отказаться от монашества было непросто. Для этого существует отдельная церемония. Лучше именно отказаться, а не просто снять рясу и жениться или завести подружку. Мой старый монах-гуру сказал, что не примет мою рясу, что я должен передать ее непосредственно Далай-ламе. Кстати, когда я снял рясу у него в монастыре, я понял, что другой одежды у меня нет. Я уже собирался попросить кого-нибудь купить мне что-нибудь типа джинсов на ближайшей барахолке, но монах сказал: «Не беспокойся». Он полез в шкаф и достал мою старую одежду – ту самую, которую я выбросил в мусорный бак, когда вернулся из Индии. Он достал ее оттуда, ничего мне не сказав, потому что знал, что долго я не задержусь. Я разозлился на него, ведь получается, он не верил в мою искренность. И в то же время я был рад: ведь он предвидел, что я передумаю. Он был великим учителем.

Я написал Далай-ламе, но ответа не получил – наверное, потому, что он расстроился и рассердился на меня. Тибетцы жили в изгнании, и он, наверное, думал, что я – первый монах с Запада – надежда для них. Лет через семь я познакомился с одним старым ламой, и он сказал: «Твое отречение не приняли? Ужасно. Я его приму задним числом». И провел небольшую церемонию. К моему удивлению, мне стало от этого легче. Я переживал, что мое отречение не было принято.

В тот момент Далай-лама уже убежал из Тибета и безвылазно сидел в Индии. Ему тогда казалось, что в любом «нормальном» обществе любой хочет быть монахом. Это прекрасная жизнь в прекрасной общине. Теперь он познакомился с западным обществом, объездил весь мир. Сейчас он знает гораздо больше. И гораздо более осторожен.

У меня была теория, что монашество в современном мире бесполезно. Это устаревший институт. Потом, изучив историю буддизма, милитаризм и демилитаризм, поняв роль монашества в истории, я стал активно выступать за монашество. Последние 15 лет Далай-лама говорит мне, что я самый горячий сторонник монашества среди всех бывших монахов, которых он знает. Это одобрение, пусть и язвительное. Возможно, я настроен более решительно, чем он сам. Он сохранил монашество, несмотря на изгнание из Тибета. Оно стало ключевым для его культуры. Но он, возможно, не так уверен в его пригодности для других стран. Оставив монашество, я посетил множество тантрических обрядов инициации – например, подношение мандалы или созерцание череды рождений в различных божественных воплощениях. Можно точно сказать, когда учителя, проводящие инициацию, просто выполняют ритуал, а когда действительно передают опыт, которым обладают. Можно сказать, что передается семя понимания, сама его возможность. В принципе, в буддизме считается, что вложить понимание в голову другого человека невозможно – иначе Будда передал бы всем свое озарение. Но в каком-то смысле он все-таки его передал всем нам в виде своего учения.

В тибетском буддизме нет понятия «инициация». Даже «монашеский постриг» не используется. Они говорят «переход», потому что ты переходишь от одного образа жизни к другому. Некоторые называют эти церемонии «уполномочиванием». Почему? Потому что они действительно открывают новые пути. Вообще говоря, любой обряд инициации в любой религии по-своему ценен; критическую роль здесь играет интерпретация этих религий. Мы нуждаемся в теологическом образовании нового типа – чтобы оно включало в себя результаты критических исследований всех мировых религий за последние сто лет. Тогда священники не будут превращаться в фундаменталистов и фанатиков, не будут взывать к низменному в человеке, не будут настаивать на буквальных истолкованиях древних мифических текстов, потому что это мешает людям жить более гуманной и научной жизнью.

Религиозное образование очень ценно, а ритуалы имеют смысл. Но нельзя применять их для закабаления верующих. Они должны вести нас к чудесной и гармоничной свободе, к освобождению человечества. Вера становится сильнее, когда она разумна, когда это не обман доверчивых. Иначе от нее сплошной вред.

Из книги: Magida, Arthur J. Opening the doors of wonder: reflections on religious rites of passage. University of California Press, 2006