Я дышу глубоко

В советском сериале про Шерлока Холмса есть эпизод, когда доктор Ватсон с ужасом обнаруживает в стакане с водой человеческий глаз – его друг, великий сыщик, решил опытным путем проверить, сохраняет ли зрачок последнее, что видела жертва, а именно, облик убийцы. Вне всяких сомнений, кино наложило на меня отпечаток, возможно, превосходящий жизненный опыт, хотя, скорее, кино само стало частью этого опыта. «И я не помню, где я это видела, в жизни или в кино» (я в свою очередь толком не помню, сказала ли она «во сне» или «в жизни»), – говорит героиня Тильды Суинтон в фильме Джармуша «Предел контроля». Для нее это воспоминание фатально, а цитаты из фильмов становятся вехами дальнейших событий.

Кино ко мне сначала пришло через фотографии, вернее, через польский журнал «Экран». Тщательно переплетенные мамой годовые подшивки занимали почетное место за стеклом на книжной полке. Эти пожелтевшие страницы можно было листать часами, что придавало особое очарование дням, когда я оставалась дома одна. Прочесть пару пикантных мест из стоящего рядом на полке «Богача, бедняка» Ирвина Шоу и тут же окунуться в чарующий мир «Экрана» – ради этого я могла запросто пропустить семейный выезд на море, сославшись на недомогание.

Киношные фотографии делились на портреты и кадры из фильмов. Актрисы на обложке благодаря тогдашней моде и уровню печатного дела сильно походили друг на друга – яркий цвет глаз, оранжевые губы, легкий румянец на щеках, одним словом, красивые. Брижит Бардо, Софи Лорен, Катрин Денев, Одри Хепберн (казалось, этого лица никогда не коснется смерть), Эва Кшижевска, однажды даже Вия Артмане – все вместе создавали какой-то перенасыщенный и невозможный в силу внутренней противоречивости образ. С мужчинами было как-то проще и понятнее: Ален Делон подозрительно красив, мужчина должен быть как Жерар Депардье, но интереснее всех на самом деле те, кого на обложках не печатают, то есть режиссеры. И вообще, обложки надо не разглядывать, а перелистывать, и именно там, внутри, скрывалось самое вкусное – кадры из фильмов. Развевающийся на ветру занавес, незавершенное движение, приоткрытые губы... все говорит о том, что это лишь миг между до и после, между было и будет. Как тут не вспомнить описанное Роланом Бартом в эссе «Третий смысл» различие между фотографией и кадром из фильма, которое французский критик так любил отмечать.

Для Барта кадр из «Ивана Грозного» Эйзенштей­на – это остановленное движение, цитата, предлагающая внутреннюю сторону фрагмента, недостижимую средствами живописи или обычной фотографии. В моем случае различие между журнальной фотографией и движущейся картинкой на экране в некотором роде предопределил еще и телевизор. Одним из воспоминаний детства стало теплое утро в деревне, когда бабушка объявила нам с братом: «Дети, сегодня нам штукатурят дом!» Все два часа до прихода загадочных штукатуров в жутком волнении из дома выносилось самое ценное: куклы, мишки, машинки, книги, но сильнее всего тревожил телевизор. Ведь в телевизоре фильмы, а фильмы – наше все. Тайные двери в стене, ступеньки, ведущие в комнатку с почему-то красными диванами (больше уместными в будуаре Тинто Брасса) и телевизором посередине, были мечтой моего детства и планом побега. Возможно, истоки коренятся в одном из вечеров, когда мы, оставшись дома со старшим братом, смотрели телевизор. По одному каналу крутили «Шербурские зонтики», по другому, к несчастью, хоккей. Скромная красавица Денев, кареглазый поклонник, песни Леграна, дождь, разлука, женитьба на другой, потом встреча с первой на бензоколонке (в кино вообще многое происходит на бензоколонках, в отличие от жизни), в промежутках дурацкий хоккей – все это произвело на меня потрясающее впечатление, создав какое-то безнадежно-романтизированное представление о том, что такое любовь, а заодно и о том, что некоторых она вообще не интересует. «Это единственный фильм, который я могла смотреть по восемь раз в день», – под этим комментарием в ютубе я готова подписаться обеими руками.

Не меньшую роль в свое время сыграл кинотеатр, ибо восемь раз посмотреть фильм в эпоху до видео означало восемь раз посетить вполне определенное здание. В нашем селе дом культуры раз в неделю превращался в кинотеатр – в обычно пустующий зал заносились стулья, распахивался занавес, открывая экран, у входа две дамы изображали кассиршу и билетершу, и это было счастье – лето, каникулы, и, как на заре киноиндустрии, когда фильмы продавались на метры, независимо от качества кино уже само по себе казалось событием, чем-то очень хорошим. В сельском кинотеатре я пережила первый вызванный кино припадок смеха и первое разочарование. Смех, во всяком случае, по мнению моих братьев, слишком дипломатичное обозначение того, что случилось со мной на сеансе мультфильма «Приключения Чиполлино». Они почему-то называют это непроизвольным ржанием и конфузом на весь поселок. Меня жутко развеселил эпизод, где мальчик-луковка швырялся тарелками в своих угнетателей. Я хохотала, хорошо – ржала до потери дыхания, судорожно цепляясь за стул. Тут важно добавить, что никому больше из сидящих в зале эпизод веселым не показался. Тарелки вызовут у меня смех еще раз, уже во взрослом возрасте, когда герои французской комедии после пикника, не желая мыть посуду, завяжут ее в скатерть, расколотят в реке о камни, там же прополощут, а потом станут клеить осколки (эти кадры были ускоренными).

Репертуар бледнеет перед движущейся картинкой, и я смотрю все подряд – индейцев Гойко Митича, томную Анжелику и неунывающего мистера Питкина, ужимки Луи де Фюнеса и похождения Бельмондо, годились и латышские «Рита» и «Малиновое вино». Смотреть индийское кино приходилось ездить в ближайший город, но оно того стоило – песни, пляски, яркие костюмы и подразумеваемые поцелуи (в этот момент главные герои обычно валились в траву). Конец неразборчивому подходу к репертуару положил советский фильм про войну со сценой пытки, где несчастной жертве прикрепили провода к соскам и мочкам ушей. Отличие иллюзии от реальности в сценах насилия становится совсем хрупким, именно здесь сильнее всего стирается грань между кино игровым и документальным, и особенно в детстве. Недавно меня слегка ошарашила шестилетняя девочка, при просмотре фильма деловым тоном задав вопрос: «А они знали, что их снимают?» На экране тонул «Титаник».

В любом случае приятно, если кинотеатр красив, и переживание сулит уже само здание, хотя семиотический дискурс учит нас, что кино порождает пространство, а не наоборот. Например, «Гепарда» Висконти надо смотреть только в роскошном кинотеатре «Рига», вызывающем на фоне аскетичного бывшего «Спартака»эмпатию к уходящей аристократии и страданиям Берта Ланкастера. Не стану скрывать, что этот фильм мне показалось очень уместным смотреть с друзьями в первом ряду ложи с бокалом шампанского в руке. Этот исторический рижский кинотеатр, пожалуй, единственный оправдывает звание кино-театр и требует от зрителя определенной торжественности и пиетета к происходящему на окаймленном золотыми пальмами экране. Другими соблазнами манил в свое время тесный до невозможности кинозал на той самой улочке Старой Риги, что была переделана в Бейкер-стрит для ливановского Холмса. В окне «Киногалереи», где вывешивалась кинопрограмма, однажды довелось прочесть лаконичную аннотацию к японскому фильму: «Мужчина возвращается домой через неделю, словно ничего не произошло». Так вот, из этого маленького кинотеатра я всегда выходила с ощущением, что что-то все же произошло.

Новый Forum Cinemas с его многочисленными залами исключает любую сентиментальность, предлагая вместо нее уже отстраненное отношение к происходящему на экране, в этом плане демонстрируя адекватный подход к новейшим творениям Голливуда. И все же кажется немного противоречивым сидеть в сером, невыразитель­­ном зале и следить, например, за подвигами Джеймса Бонда. Сам-то агент 007 куда как требовательнее относится к месту действия (музей Гуггенхайма в Бильбао, лондонский Millenium Dome в «И целого мира мало», не говоря уже о последней серии бондианы «Квант милосердия», где события разворачиваются не абы где, а в знаменитых зданиях Петера Цумтора и Дит­риха – Унтертрифаллера), даже если что-то из архитектурных шедевров приходится по ходу дела взорвать. Действительно, безвкусно запирать кино в бетонную коробку в момент, когда потенциал архитектуры стал в своем роде кинематографичным – сегодняшние технологии позволяют построить почти все, что можно себе вообразить. Ярче всего эту безграничность исповедует иранский архитектор Заха Хадид, чьи здания больше напоминают пластические образования, скульптурные объекты, формирующие место, а не фиксирующие его. (Про Хадид я вспоминаю, например, когда в начале «Призрака свободы» Бунюэля героиня Моники Витти восклицает: «Как мне надоела симметрия!») И функционально кинотеатр должен быть только кинотеатром, а не, скажем, клубом, как в свое время это было с Bimini на улице с плохой славой. Его новокапиталистическая многогранность стоила мне отношений с Тарковским. В посвященной русскому режиссеру ретроспективе его фильмы демонстрировались (в хронологической последовательности) семь воскресений подряд в 11 часов. Мы с подругой этому так обрадовались, что являлись в Bimini еще в пятницу вечером, когда кинотеатр превращался в клуб. Всё как с моей бабушкой, которая так спешила на поезд, что успевала на предыдущий. Только без поезда.

Способностью творить вокруг себя пространство обладают и сами люди, что наглядно подтверждает хозяин маленького видеопроката по имени Зигис. Полумрак, плакаты фильмов на стенах, секретная полка с «правильным» кино, общение в очереди стали целым миром. Заманчивым и слегка почему-то пугающим. При первом посещении на вопрос: «Имя?» – я почему-то пролепетала: «Жан Маре». Встречая на улице, Зигис называет меня так до сих пор. В этом видеопрокате ничего не навязывали, напротив, старались угадать вкусы клиента, что со временем стало утомлять. Именно там я узнала, что фильмы делятся на «шедевры», «дико классные», «так, ничего» и «адский трэш».

Как-то раз решилась я сходить в видеопрокат с многообещающим названием «Трясина». Вопреки ожиданиям, никуда меня не затянуло, ни­где я не увязла, если не считать эффекта от «Забриски-пойнт» Антониони со знаменитыми сценами «люб­­ви в пустыне» и в особенности «финального взрыва». Взрыв в воображении Дарьи, когда под музыку Pink Floyd предметы – столы, платья, трусики, книги, холодильник, мороженая курица и бог весть что еще – вылетают за пределы пространства и времени, это один из красивейших взрывов в кинематографе (попутно он убил во мне угрызения совести по поводу испытанного в детстве эстетического наслаждения от наблюдения за пожаром в соседнем доме). Медитативная неторопливость и поэтичность режиссера в картинах любви и смерти (с нынешних позиций, скорее, занятий любовью и бегства), казалось, взрывают само время, попутно втягивая в эту мистерию зрителя.

Интересно, что если бы мне сегодня предложили составить список лучших фильмов и фильмов, оставивших сильнейшее впечатление, два списка существенно отличались бы друг от друга. Впечатление все же диктуется первыми, сиюминутными эмоциями, в то время как для оценки «лучшего» необходимо дистанцироваться и включить разум. При повторном просмотре, особенно если фильм эмоциональный, всегда существует риск обратить изумленный взор на себя. Ну, например, «Невыносимая легкость бытия» Кауфмана при всех стараниях Дэниела Дэй-Льюиса и Жюльет Бинош сегодня кажется гирляндой невыносимых банальностей. Бинош сыграла в еще одном фильме, когда-то окрасившем определенный этап моей жизни, – это «Синий» Кесьлевского, хотя сейчас больше подошел бы, например, «Белый» (разве не забавно заказать свое собственное убийство?), да и то вряд ли.

С некоторыми отложившимися в памяти фрагментами из фильмов дело обстоит как со сборником цитат – читаешь годы спустя, и кажется, что цитаты выписал другой человек, читавший другую книгу. Хотя есть и неизменный, непоколебимый раздел. «Шербурские зонтики» Деми, «Жюль и Джим» Трюффо («нежно-жестокий фильм», го­­ворится в рекламе), «Новые времена» Чаплина, Жак Тати (нравится все), «Правила игры» Ре­нуара, «Гибель богов» Висконти, «Карманник» Брессона, «Похитители велосипедов» Де Сики, «Таин­ственный мир Жюля Верна» Карела Земана, «Мар­гаритки» Хитиловой и многие другие, похоже, всегда будут защищены порожденным самими этими фильмами опытом просмотра кино. И к повторному сопереживанию, возможно, надо относиться подобно маленькой девочке, смотревшей олимпийские игры и молившей боженьку помочь латышским спортсменам. На мое замечание, что это повтор вчерашней трансляции (не надо было говорить), она спокойно ответила: «Это ничего», продолжая смотреть и молиться дальше.

Если слегка прикоснуться к латышскому кино, то здесь важнейшее место занимает фильм классика латышского кинематографа Ролан­да Калниньша «Четыре белые рубашки» (точнее – «Дышите глубже»), но это уже история не о рубашках, а об огорчениях. Цезаря, то есть исполнителя песен популярного композитора Иманта Калниньша – он появляется на экране в неизменной белой рубашке и, в отличие от мужественного Улдиса Пуцитиса, дерга­ющего возлюбленную за ухо и запирающего на балконе (эти кадры мне не нравятся) и т.д., очень элегантен и сдержан, – играет Паул Буткевич, хорошо известный советскому зрителю по ролям хладнокровных лощеных фашистов. В детстве часто и именно таким я видела его в квартире богемных друзей нашей семьи на одной из рижских окраин. Счастливейшим мгновением было, когда гости, воздав должное фирменному блюду хозяйки – селедке под шубой, чинно рассаживались на антикварные диваны и при свечах слушали игру хозяина (брата Паула) на виолончели, и я знала, что актер Паул Буткевич тоже находится в комнате. На мне белая блузка, я глубоко дышу, а он на меня даже не взглянул. Я же следила за ним неотрывно, но тихо и пассивно, как за героем на экране, когда взгляд наблюдателя как бы пленен, и разочарование невозможно, ибо сама возможность смотреть превыше всего. «Дышите глубже», пожалуй, единственный латышский фильм, в котором у меня время от времени возникает своего рода потребность. У меня он вызывает вдвойне щемящее чувство – я вижу не только время родительской молодости, но и свои детские воспоминания о его герое в жизни. Кроме Паула Буткевича было в этом пролетарском районе Задвинья еще одно чудо – на двух сторонах одной улицы, дверь в дверь сразу два кинотеатра – «Октябрь» и «Красная заря» (теперь в первом молельный дом, во втором торгуют секонд-хендом). Сразу после титров «Конец фильма» мчаться через улицу, опоздать в один, но успеть в другой, пройти мимо обоих... эта улица с ее возможностями казалась мне магической. Как-то раз, помню, удалось объединить все достоинства этого района – увидеть в гостях Паула Буткевича, остаться там на ночь, куролесить (его племянник мой детсадовский друг), на следующий день сквозь метель брести в кино, посмотреть хороший фильм (в данном случае что-то о воробьях), потом весело кататься с горки и в завершение всего вместе хлебать горячий суп. Именно тогда, кажется, у меня зародилось первое робкое ощущение, что примерно так и надо жить.

Совместный просмотр фильмов сулит многое по части будущих отношений, а иногда попросту необходим. Схожесть вкусов – это обещание продолжения хотя бы теплых воспоминаний, если что-то не срастается, а такое бывает. Романтическое пляжное знакомство с гитаристом Валерой (ему понравилось, что рядом со мной лежит только что купленная сковородка) казалось многообещающим до визита в его рижскую квартирку для просмотра «Апокалипсис сегодня» Копполы. Попытка на фоне войны во Вьетнаме покорить поцелуями женское сердце мне показалась не комильфо, я ушла, и мы больше не виделись.

Я никогда не целовалась в кинотеатре – во время сеанса у меня попросту нет на это времени. Вспоминается знакомство с мужчиной, у которого в фильмотеке было ровно три фильма: «Мистер Бин», «Список Шиндлера» и порнушка под названием «Black&White». Неспособность как-то классифицировать такой вкус (случайность в этом вопросе я почему-то исключала) породила интригу, позднее перешагнувшую границы не только кино, но и happy end. С сожалением вспоминаю свою чуть ли не насильственную попытку привлечь этого самого друга к «хорошему кино»: все завершилось приступом рвоты и бессонницей после «Повара, вора, его жены и ее любовника» Гринуэя. На некоторые фильмы не надо приглашать друзей. К таковым я отношу, например, «Танцующую в темноте» Ларса фон Триера. Да и одному, сказать по правде, идти на него не надо. Ведь реальной жертвой творчества Триера становится не «рассекающая волны» Бесс и не «танцующая в темноте» Сельма, а именно зритель. Однажды я зареклась смотреть Триера и лишь пару раз отступилась от принципа ради двух его скандальных реклам. Как выяснилось, зря. И все же кинематографический вкус о чем-то да говорит и важен для меня хотя бы с позиций совместного просмотра. Заявить, что «Вероника решает умереть» – лучший фильм всех времен и народов, означает убить разговор на корню, но бывает и наоборот – богартовское «Here’s looking at you, kid!» не самое плохое начало для дружбы (в составленном AFI списке 100 цитат из американских фильмов уверенно лидирует «Касабланка» (шесть цитат); далее следуют «Унесенные ветром» и «Волшебник страны Оз» (по три), не говоря уже про могучий шепот: «Ты женщина, ради которой можно сменить паспорт» – реплика Дэвида Локка из «Профессии: репортер» Антониони).

Временами, особенно после перегрузок кинофестивалей «Арсенал» и «Балтийская жемчужина», закрадывается мысль: какой смысл смотреть фильмы и не отнимает ли увлеченность кино что-то от жизни? В этом случае приходится признать, что кино сильнее собственной воли и сознания, и это очень хорошо охарактеризовал Александр Пятигорский, сказав, что «возможность жить своей жизнью у человека может отнять только он сам. Он может ее отнять с помощью кино, он может ее отнять с помощью науки, он может ее отнять тысячами разных способов – пьянством, наркоманией, коллекционированием марок и т.д., это как кому угодно». Бунюэль как-то назвал кино одним из способов показать, что этот мир не лучший из возможных. Мне же больше хочется думать, что, превратив кино в часть своего мира, я делаю его лучшим из возможных. И смотреть фильмы можно не для того, чтобы не думать о жизни, а чтобы думать о ней иначе. Нечто подобное, ощущение продуманности определенной мысли, предвосхищения чего-то бывало со мной при просмотре конкретных фильмов, при осмысливании творчества различных режиссеров и направлений кино. Вот, например, Роберто Росселлини в фильме «Франциск, шут божий» с картинами из жизни францисканских монахов (с настоящими монахами в ролях), похоже, сумел прикоснуться к идее сострадания и радости. Ну, во всяком случае, именно такое ощущение порождает у меня эпизод, где брат Джинерпо… как бы выразиться? – берет ногу у свиньи, чтобы подкормить ослабевшего брата Амарсебелло (свинья при этом жутко визжит, а ее хозяин сердится), или когда Франциск, преодолев леденящий ужас, с любовью целует прокаженного. Тут уместно вспомнить слова Сьюзен Зонтаг, что «в хороших фильмах всегда присутствует прямота, полностью избавляющая нас от желания интерпретировать» («Против интерпретации»). И вовсе не требуется сюжет про монахов или святых, чтобы ощутить нечто сродни религиозному переживанию («Страсти Христовы» Гибсона – о ужас! – например, не вызывают ничего).

Кино научило меня усматривать в будничных и не только ситуациях какой-то кинематографический потенциал. Помню, прошлой зимой, загремев с воспалением легких в больницу, я изнемогала от скуки, пока друг не привез мне фильмы. Грузинское кино (ранний Иоселиани, Да­нелия) оказалось лучшим лекарством. Понят­но, что совсем как у героев этих фильмов, жизнь в чем-то не удалась, нет цели, быт заедает, события переплетаются, но бывают мгновенья (тут, правда, важно присутствие вина и музыки), отменяющие все вышеупомянутое как несущественное перед предчувствием чего-то более важного, но и грустного тоже. Время от времени очень полезно пересматривать что-нибудь из Жака Тати, в особенности «Каникулы господина Юло», где герой изрядно пришиблен жизнью, не очень вписывается в окружающий мир, но особо этим, так сказать, не заморачивается. («Он описывает странного человека, который не особенно счастлив, но далеко и не несчастлив при этом», – говорит о человеке Тати Пятигорский.) Признаюсь, правда, что иногда Тати казался мне жутко асексуальным – в отличие, например, от Чаплина или Китона, – относящимся к женщинам как к мимолетным отражениям в витрине.

В хорошем фильме всегда есть история, и исто­рия должна быть о любви – казалось мне когда-то и иногда кажется до сих пор. Из одного интервью с Антониони можно понять, что режиссер чуть ли не обязан отражать время, в котором он живет. В картинах итальянских нео­реалистов, особенно в совместных работах режиссера Витторио де Сики и сценариста Че­заре Дзаваттини, все перечисленное явно присутствует в изобилии: история, любовь и время, в данном случае послевоенное – голод, нищета, безработица. Кажется, что именно время и сделало возможными столь понятные истории, заложило основу любви к жизни, желания выжить, что мы видим в фильмах «Шуша», «Похитители велосипедов» или «Умберто Д.». Возможно, я заблуждаюсь, но в современном кино таких историй не стало совсем, ибо нет никакого особого времени, проблемы по большей части придуманы и раздуты («Секс в большом городе» и подобные поделки даже упоминать не хочется). Интересно, что это не обошло стороной и позднейшие фильмы упомянутых изумительных режиссеров. Взять, к примеру, «Подсолнухи» 1970 года с Софи Лорен и Марчелло Мастроянни в главных ролях. Сюжет носит отпечаток советско-итальянского производства (он воюет в России, остается там жить (в деревне), женится, она его ищет, находит, запрыгивает в поезд, позднее приезжает он, но вместе они остаться не могут, опять поезд) и выглядит совсем вымученным, а флешбэки лишь усугубляют это ощущение.

Одним из самых замечательных фильмов Вит­торио де Сики я считаю «Чудо в Милане». Его начало, если не считать найденного в капусте мальчика Тото (но ведь так же зовут и собачку Дороти в «Волшебнике страны Оз»!), обещает суровую историю о прозе жизни, но постепенно перерастает в чарующую сказку, и в финале десятки безработных с метлами возле Миланского собора возносятся в небеса.

Некрасиво, конечно, валить на время все, вплоть до отсутствия историй. Кино, как мне кажется, побуждает находить истории в самой жизни. Был у меня, к примеру, такой случай. Еще учась в средней школе, я решила брать частные уроки английского. Довольно быстро удалось найти по объявлению учительницу (ее звали Марика) и договориться о первом уроке. Совершенно не блуждая, я быстро нашла указанный адрес на окраинной улочке возле кладбища, позвонила в дверь. Мне открыла симпатичная дружелюбная женщина и пригласила в квартиру. На кухонном столе лежал большой англо-латышский словарь, при взгляде на который мне показалось, что мы с Марикой заговорщицки перемигнулись. Наше знакомство неспешно продолжалось, через минуту мы уже пили чай и болтали за жизнь. Чуточку спустя Марика предложила посмотреть ее альбом. Меня очень порадовало, что урок немного откладывается. Мы очень уютно устроились на диване, укутались пледом (был промозглый осенний вечер) и стали рассматривать фотографии от детских по возрастающей, как полагается. Все шло чудесно, пока мне на глаза не попалась свадебная фотография хозяйки с подписью «Инга и Алдис». На мой вопрос, разве ее зовут не Марика, она ответила «нет». Аналогичным был ответ на вопрос: «Разве вы не преподаете английский?» Окончательно обалдев, я попыталась выяснить, почему тогда у нее на столе английский словарь. Уходя (у Марики – Инги я пробыла около часа), я все же спросила, почему она вообще меня впустила. «Вы выглядели такой уверенной», – ответила она. Настоящая Марика, как оказалось, жила через улицу и действительно давала уроки английского. Случай из жизни на этом закончился, но кино может только начинаться. Хотя, может быть, происходящее с нами уже фильм, основанный на реальных событиях.

Белый экран, подобно простыне, зовет упасть, забыться, раствориться во сне. Но кино хотя бы помогает ответить на заданный в записках о Шерлоке Холмсе вопрос, что делать темными, одинокими осенними вечерами.