Зеркало для аборигенов Восточной Европы

Импресарио бродячей труппы уверяет Наполеона в пылу боя близ очередного осажден­ного города: «Вот это вам определен­­­­­но понравится!», предлагая гвоздь программы – «трех идиотов из Латвии, глотающих щетки», ибо все предыдущее показалось Бонапарту недостаточно смешным. К счастью, шоу с глотанием щеток Наполеона тоже не развеселило, и вместо латышей он потребовал идиотов еще больших, желательно – карликов. Это эпизод из «Бандитов времени» (1981) Терри Гиллиама – фильма, впервые обратившего мое внимание на образ латыша в поп-культуре Запада.

Даже если вы не смотрите кино вообще, вы все равно с изрядной долей вероятности пребы­ваете во власти навязанных киноиндустрией пред­ставлений о народах мира. Вся культура кино изобилует географическим разделением ролей, каждая нация несет свой, чаще не­гативный, за­стывший штамп, и только лю­дям англоязычного мира дозволено быть раз­­носторонними и мно­гогранными. Народы, которые в западном кино выставляются в роли конченых недоумков или садистов, имеют полное право жаловаться на расизм – хотя бы с позиций толерантности того же кино. Одна из причин, почему кино и те­левидение не чураются этих одномерных образов, кроется в коммерческой стратегии – подобно тому, как для нужд кино упрощаются романы, упрощается, к примеру, африканская реальность – обитатели Черного континента без полутонов разделяются на отмороженных военных преступников и невинных жертв ге­ноцида. Ведь реалистичное изображение афри­канцев может оказаться слишком скучным, а скучный продукт никому не нужен. Издалека мы можем представить себе голливудские курсы сценаристов, где студентов учат при­менять эти этнические шаблоны – вот в этот сюжет криминальную интригу внесет рехнувшийся на войне серб-маньяк, а вот сюда для смеха неплохо бы вставить укуренного до столбняка ямайца-растафарианца в вязаной шапочке. Понятно, что эти типажи каждый уже где-то видел, чаще всего – в других фильмах. Все эти «китаезы», «лягушатники», «латино-бандито» служат ви­зуальными кодами. Они облегчают почтенной публике просмотр, в корне пресекая любые попытки наделить из­лишними качествами эти пустопорожние хо­дячие вывески.

Все крупные народы обрели устойчивые клише в голливудской киноиндустрии. Латышам в этом плане не повезло: в отличие от неисправимых русских или извращенных японцев, мы по­являемся на карте мирового кино исчезающе мало. Наше место в разделе народов и стран, о существовании которых массовая аудитория даже не подозревает. И это прогнозируемое незнание порождает простор для мистицизма и произвольных ассоциаций в отношении представителей этого никому не ведомого народа. Латыши неоднократно появляются в качестве иллюстрации к научной фантастике – возможно, благодаря малочисленности, крошечной тер­­ритории и скудной истории. Наглядный случай имел место в 1956 году, когда режиссер «Сына рыбака» ВилисЛапениекс, живший в эмиграции в Лос-Анджелесе, именно Латвию по­ре­­­комендовал голливудским продюсерам, ис­­­кав­шим квазигосударство для фильма «Красавчик Джеймс» (1957). Аналогично обстоят дела и в анимационном сериале «Фантастическая чет­верка», где Латвия представлена карликовой обителью зла где-то между Венгрией и Сербией, а в ее столице Думштадте правит суперзлодей Доктор Дум.

Четкие статистические параметры экранного латыша определить никак не получится, но некоторые физические и психологические черты выявить можно. Мужчина-латыш при­земист, тучен, сутул, черняв, грязноват. От­личается семитскими или кавказскими чертами лица, поэтому эти роли часто поручаются румынам или выходцам из бывшей Югославии. У латышей потешные, нелатышские имена – Владимир Касинский, ЭлмерГратник, Волькмар, Ботсо и пр. В тех редких случаях, когда имена все же близки к реальным, получается еще смешнее – например, главная героиня американского сериала 30 Rock Лиз Лемон имеет латышские корни. Ее второе имя (которым она, правда, не пользуется) мужское – Миервалдис. Бросается в глаза, что латышки, в отличие от роскошных шведских блондинок, на экране почти не появляются, кроме уже упоминавшейся Лиз-Миервалдиса и девушки Саши, в сериале «Сайнфелд» отка­завшейся выйти замуж за одного из главных героев, так как тот не принадлежит к латышской ортодоксальной церкви (где главный святой – пророк Латвиан), других заметных женских ролей нет.

Одно из главных качеств экранного латыша – немногословность, как правило, это man of few words. Обычно это связано с элементарным не­знанием языка – в британской комедии положений «Как не стоит жить» мрачный латышский парень-эмо все время молчит, ибо, как считают его друзья, не знает ни единого английского слова. Над ним подшучивают, что ему вовсе не нужно говорить, так как он всегда пользуется но­­жом. Тем не менее главные проблемы в фильмах доставляет не «латыш молчащий», а латыш, по воле авторов заговоривший на родном наречии. Попробуйте набить рот глиной и произнести несколько слов на каком-нибудь балканском или скандинавском языке – получится похоже. На подобной тарабарщине пытается обратиться к утонченному британскому собеседнику и посол Латвии в шпионском фильме Альфреда Хичкока«Иностранный корреспондент» (1940), правда, в его бормотании можно различить сильно искаженные латышские фразы: «Я латыш представительный...», «Как дела?», «Вы хорошо красивая!». В случае с детективным сериалом «Монк» латышская фраза «Šis nav mans m?telis» («Это не мое пальто») оказывается ключом к раскрытию целого убийства, так как созвучна английской «She’s now gone meatless» («Она стала вегетарианкой»). Создатели уже упоминавшегося «Сайнфелда» включили в ла­тышский язык слово «каворка». Оно якобы означает животную притягательность мужчины, а нам попутно демонстрирует альтернативный подход к языковому вопросу. Лингвистические тонкости игнорируются (да и кого волнует мнение ничтожно малой части аудитории), и в уста латышей вкладываются наречия со­всем других народов. Но если голливудский диалект русского еще как-то можно оправдать географическими и историческими причинами, то как объяснить, почему, например, в картине Кена Расселла «Мозг ценой в миллиард дол­ларов» (1967) оборванные банды латышских мятежников общаются между собой на ясном польском языке, именуя его латышским?

Уже упоминалось, что физическая привлека­тельность не относится к сильным сторонам ла­тышского героя. В отличие от успеха реального латышского секс-трибуна МиксаОзолиньша в США, единственный случай, когда экранный латыш в Америке выделяется своей внешностью и «сексуальностью», нам являет популярный вампирский сериал «Настоящая кровь». В одной из серий бисексуальная королева вампиров штата Луизиана София Анна, сплотившая во­круг себя целую камарилью кровососов, от­мечает, что только что приобщила к своим последователям латышского парня Лудиса. Ее слова: «Лудиса надо попробовать, чтобы пове­рить. Незагрязненный, в отличие от большинства людей. Именно такой, какими были на вкус все, пока промышленная революция не загнала все в полную задницу». Лудис, правда, быстро исчез, но благодаря потрясающей фигуре, на­качанной в тренажерном зале, и нескрываемой гомосексуальности остался в глазах фанов сериала как образ «настоящего» латыша. Лудис, да еще бравый старичок Крокодил Данди, чей образ якобы позаимствован у эксцентричного ловца австралийских крокодилов АрвидаБлументалса, похоже, единственные герои, хоть как-то реабилитирующие образ латыша в глазах мировой киноаудитории.

С учетом удаленности Латвии ее типичнейшим киногероем становится посол – некто мотиви­ро­ванно находящийся вдали от родины. Симпто­матично, что послы участвуют в ключевых событиях мировой истории, сами не сознавая их значимости. Хичкокв «Иностранном кор­респонденте» вывел своего латвийского послан­ника в высший лондонский свет в августе 1939 года, и совершенно ясно, что на тупой роже дипломата не отражается ни малейших подозрений по поводу надвигающейся войны или концентрации советских войск... Англичане в фильме воспринимают его как забавного клоуна – невзирая на ранг, он не знает ни английского, ни французского, зато умеет заливисто ржать и пучить глаза. Куда меньше повезло послу Латвии с выраженно славянской внешностью и именем Дмитрий Креслов в серии уже упоминавшегося «Монка» – «Мистер Монк покоряет Манхэттен». Создатели фильма, дав дипломату пожить пер­­­вые десять экранных минут, безжалостно прикончили его в лифте нью-йоркского отеля еще до того, как мы узнали, что вокруг его страны закручивается неслабая международная напряженность. Невзирая на то, что действие происходит в 2004 году, Латвия стоит «на пороге гражданской войны» (это подтверждает и па­рочка латышских политических изгнанников в пыжиковых шапках, коротающих время за шахматами у подножия Бруклинского моста), и убийство посла чревато необратимыми гло­бальными последствиями, о которых по хо­ду фильма мы ничего больше не узнаем. Наиме­нее карикатурного посла можно увидеть в упомянутом «Красавчике Джеймсе», где эту роль сыграл сам ее инициатор ВилисЛапениекс. Действие фильма разворачивается в Нью-Йорке второй половины 20-х годов, когда мэром города стал блистательный денди и певец джаза Джеймс Дж. Уокер. Стараясь привлечь избирателей, он поет неаполитанские песни итальянцам, джаз в Гарлеме, пляшет клезмер у евреев и в конце концов оказывается перед какими-то мутными старичками в арендованном зале, украшенном красно-бело-красными лентами. После речи посла на чистом латышском языке (редкое исключение) Уокер поднимается, все еще не подозревая, куда это его занесло, и в своем спиче начинает перечислять чуть ли не все малые европейские народы, пока не доходит, наконец, до слова «латыши», отчего вся сидящая в зале публика, пудрой и бриллиантами сильно напоминающая аристократов-вырожденцев XVIII века, в восторге вскакивает с мест.

Совсем иначе выглядит латыш в амплуа злодея. И хотя мерзавцев на любой вкус западные творцы умудряются найти едва ли не в каждой неанглоязычной нации, мы заслуженно по­лу­­­­чили в наследство один подлинно исто­рический персонаж. Овеянная легендами оса­­­­да лондонской Сидней-стрит в 1911 году, из которой мистическим образом выскользнул во­­жак группы латышских анархистов Петр Пят­­ков по кличке Маляр, подкинула недурной материал не только литературе (серию романов Жо­­ржа Сименона про комиссара Мегрэ от­­крывает произведение «Пе­терис Латыш»), но и кинематографу. Этот образ не только фи­гурирует во многих экранизациях романов про Мегрэ, но и временами появляется сам по себе. Интереснейшим примером служит телевизионный фильм «Титаник» (2012), где Пятков предстает сразу в двух ипостасях – негодяя, который прикончил попутчика, грозившего ему разоблачением, и героя, помогающего женщинам и детям из кают III класса добраться до спасательных шлюпок. И все же единственным суперзлодеем латышского происхождения может считаться противник Джеймса Бонда АурикГолдфингер из фильма «Голдфингер» (1964). Его детство связано с Латвией, возможно даже, что его мать была латышкой, вышедшей за остзейского аристократа. Единственное, что до нас доносит образ Голдфингера, большого затейника по части убийств, например, путем позолоты обнаженного женского тела, – это то, что латышам свойственна непреодолимая тяга к насилию и фашистским идеям. Нельзя не отметить, что это представление вполне перекликается с многочисленными советскими фильмами, где латышские актеры играли нацистских убийц.

Особняком стоит такой же плоский и не слиш­­­ком для нас лестный, но наиболее распространенный образ латыша – просто идиот. Причем вовсе не надо быть профессиональными идиотами из «Бандитов времени» Гиллиама – даже латыши, занимающиеся более достойными в сравнении с глотанием щеток делами, в целом выставляются как неотесанные недоумки, заброшенные судьбой во враждебный мир Запада. В анимационном сериале «Моя безумная семейка» появляется латышский олимпиец, рекламирующий никому не известного производителя спортивной обуви «Теслик», за ношение которой одноклассники высмеивают одного из героев сериала Гриффина. Пока Гриффин оправдывается, что эти кроссовки его заставляет носить мама, потому что их любят латышские спортсмены, олимпиец в тренировочном костюме национальных цветов с сигаретой в зубах вещает: «Бег, метание, поднятие тяжестей! Мне годится и “Теслик”. Главное, что каждую туфлю продают отдельно».Такие повергающие в легкий ступор персонажи вообще-то нужны голливудским сценариям: даже в самых мрачных драмах и триллерах всегда должен быть кто-то, кто своей странностью обеспечивает комический контраст (так называемый comic relief). Вот так и мерзкий сутенер Юрий в фильме Майка Фиггиса «Покидая Лас-Вегас» (1995), утверждающий, что он из Латвии, и быстро гибнущий по собственной восточноевропейской дури, вносит капельку легкости в не особо легкий во всем остальном, да и, похоже, и не очень-то хороший фильм.

Пока латыши мечутся по свету между Лас-Вега­сом и Лондоном, экзотика остается единствен­­­­ной причиной для появления латышского типажа на экране. При этом никакого рассказа про Латвию и близко нету. Даже те немногие фильмы, где действие разворачивается якобы на территории Латвии, создают весьма впечатляющую псевдо­историческую картину жизни тех же дикарей у себя в заповеднике. Не стоит искать историч­ность там, где факты подстраиваются под нужды сюжета. Адекватнее всего, пожалуй, трактует историю фильм ФолькераШлендорфа «Выстрел из милосердия» (1976), снятый по мотивам ро­мана Маргерит Юрсенар и повес­твующий об остзейских помещиках и при­спешниках больше­виков в Курляндии 1919 года. Не занимайся режиссер столь сложными копаниями в муж­ской и женской психологии, фильм можно было бы воспринять как инте­ресное освещение малоизвестного эпизода Первой мировой войны, пусть о латышах из фильма не узнать ничего. Но в нем хорошо ощущалось безумие конца войны и восприятие Латвии как «восточноевропейской Бельгии». Куда слабее обстояли дела с латышами и их историей у создателей фильма «Мозг ценой в миллиард долларов». Картина задумывалась как альтернатива бондиане (продюсер был тот же, что и у фильмов про Джеймса Бонда, – знаменитый Хэрри Солтцмэн), но не завоевал признания публики из-за хаотичности сюжета, по иронии судьбы вызванной именно линией Латвии и латышей. В фильме британский секретный агент Гарри Палмер (в исполнении Майкла Кейна) в 1968 году забрасывается в ЛССР, точнее, в Ригу, чтобы вместе с мистическим образом выжившими здесь латышскими нацистами свергнуть советскую власть. Затеял миссию некий техасский нефтяной магнат, поехавший умом на ненависти к большевизму. В помощь латышским повстанцам намечено доставить спецотряд, причем не абы как, а в молочных цистернах прямиком из Хельсинки по замерзшему Балтийско­му морю. Молоковозы, понятное дело, до Риги (город в фильме выглядит как сонная скандинавская деревенька, где по единственной улице ездят запряженные лошадьми сани) не доезжают и гибнут под бомбами советских самолетов на льду Рижского залива. Сами повстанцы интеллектом не изуродованы, говорят по-польски, никому не подчиняются, живут в землянках и привычно грабят проезжие автолавки. То есть сильно напоминают латышей, которых встретил созданный ХеннингомМанкелем детектив Вал­­­­ландер много лет спустя, уже в 90-е годы. Валландер – шведский книжный сыщик номер два после МикаэляБлумквиста из «Девушки с татуировкой дракона». Книги о нем пережили ряд экранизаций, в том числе и «Ищейки в Риге» о похождениях детектива в беспредельной свободной Латвии. Но если в шведской версии 1995 года насквозь криминальную вотчину быв­­­ших кагэбэшников еще хоть как-то можно отождествить с Латвией, то в британском сериале (2012), где Валландер действует в Риге наших дней, суперкоррумпированный мафи­озный город больше смахивает на какую-то фан­­тасмагорическую карикатуру прошлого. До­пускаю, что единственной причиной, почему игравшие в этом варианте «Ищеек в Риге» латышские актеры не взбунтовались против дебильного шаржа на свою столицу, было желание хоть как-то помочь избавить Ригу от заполонявших ее на выходные орд пьяных британцев.

В конце концов, в экранных латышах нет ни­чего реального. Реально только намерение твор­­­­цов использовать их в своих картинах. Да и с намерениями нет никакой ясности – ну почему они выбрали именно нас, когда по соседству есть очень похожие эстонцы или литовцы? Но в одном мы можем быть уверены твердо: те, кто смотрит эти фильмы, не знают и никогда не узнают, кто такие латыши, а потому ка­рикатурный образ латыша не имеет ровно никакого значения. Обычно эпизоды с латыша­­­­­ми такие короткие, что их никто даже не замечает. А в тех редких случаях, когда с экранным латышом встречаемся мы сами, извлеченный урок может оказаться совсем дру­гим. Может быть, нам, словно на бихевиористском сеансе психоанализа, дается возможность узнать и понять о себе то, чего в фильме и вовсе нет. Разве не приятно в американском сериале 70-х годов «Коджак» прочесть на стене осажденного полицией индустриального строения в Нью-Йорке надпись на латышском языке «Lai dzīvo sievietes!» («Да здравствуют женщины!») как тайное послание, адресованное самим латышам?