Ивар Смилга и российский эпилог Латышской революции

Нельзя заниматься историей большевиков и не заметить латышей. Но можно прочитать несколько книжек по истории латышей и едва заметить большевиков. И сколько угодно читать про Русскую революцию, не заметив Латышской. Это эссе — о жизни и смерти одного из самых известных латышских большевиков эпохи Октябрьской революции и гражданской войны. Вернее, нескольких революций и гражданских войн. Большевика, известного тогда и забытого сегодня.ⁱ

Русская революция была не только русской. Империя рушилась по частям и в первую очередь по краям. Разные революции -- польская, грузинская, финская, горская, еврейская -- различались по составу, масштабу, происхождению и характеру связей со столицами и соседями. Самой массовой, радикальной и успешной из них была Латышская революция, результатом которой стало создание суверенного государства в Латвии и воцарение большевиков на большей части территории Российской империи. Первое событие располагается в центре латышской национальной мифологии и на далекой периферии сознания остального мира; у него много аналогов и мало хулителей. О втором (миграции латышской революции в Петроград и ее роли в "триумфальном шествии советской власти") не принято часто вспоминать по причине его судьбоносности и политической деликатности. Ни одно национальное восстание не сыграло такой роли в русской истории. Никакой другой эпизод в истории маленького народа, семьсот лет жившего в тени немецкой колонизации, не оказал такого влияния на судьбы мира. Мало глав в истории двадцатого века остаются столь незаслуженно ненаписанными.ⁱⁱ

"Революциями" принято считать насильственные преобразования, затрагивающие сакральные основы общественной жизни и имеющие целью преодолеть пропасть между идеальным и реальным. Самозванцев и более или менее законных претендентов бесконечно много, но канонических революций, которым никто не отказывает в этом названии, не многим более полудюжины. Как писал Эдмунд Бёрк в 1791 году:

В правительствах разных стран было множество внутренних революций.… Нынешняя революция во Франции имеет, на мой взгляд, совсем другую природу и не сопоставима с предыдущими, чисто политическими, переворотами в европейской истории. Это революция доктрин и теоретических догм, которая значительно больше похожа на религиозные преобразования, важнейшей частью которых является дух прозелитизма.

Последняя европейская революция доктрин и теорий — это Реформация.… Принципом Реформации было то, что она, по самой сути своей, не могла ограничиться страной, в которой началась.ⁱⁱⁱ

Революция — зеркальное отражение реформации. Вернее, революция и реформация — отражения одного образа в разных зеркалах. Первая обозначает политические реформы, которые влияют на космологию; вторая — космологические реформы, которые влияют на политику. “Великими революциями” называют смену государственного строя, при которой радикальные реформаторы приходят к власти или вносят существенный вклад в свержение старого режима. Согласно Крейну Бринтону, подлинные революции (в число которых он включал пуританскую, французскую, русскую и, с некоторой натяжкой, американскую) — это захват власти поборниками “небесного совершенства”. Согласно Мартину Малиа, это попытка “перехода от загнившего старого мира к добродетельному новому”. Согласно Чарльзу Диккенсу, “это самое прекрасное время, это самое злосчастное время — век мудрости, век безумия, дни веры, дни безверия, пора света, пора тьмы, весна надежд, стужа отчаяния, у нас было все впереди, у нас впереди ничего не было, мы то витали в небесах, то вдруг обрушивались в преисподнюю".^iv

Переход от загнившего старого мира к добродетельному новому невозможен без веры, безумия и насилия. (Некоторые революции называют себя войнами — "гражданской" в Англии и Испании, "освободительной" в Китае и Латинской Америке, "революционной" в США.) Большевики собирались "до основания" разрушить старый мир накануне пришествия нового. Их пролетарская революция (в России ее не называли "русской") должна была стать завершением "Великой французской" ("буржуазной"). Их "царство свободы" — как и пуританское "царство святых" — было независимым от индивидуальной воли и недостижимым без революционного самопожертвования. Самым большевистским народом Российской империи — по членству в партии и голосованию на выборах — были латыши.

********

13 апреля 1907 года социал-демократическая фракция Государственной Думы опубликовала срочное заявление "О карательных экспедициях в Прибалтийском крае в 1905 году". В заявлении приводились свидетельства о пытках, избиениях и бессудных расстрелах, собранные депутатом от Риги Иваном Озолом. Согласно одному их них, "в Пюркельнской волости, без суда и следствия и без всякого к тому повода, карательным отрядом расстрелян 6 января 1906 г. усадьбовладелец Т. Смильга, истязаниям подвергнуто 13 человек местных крестьян."^v

Тенис Смилга унаследовал усадьбу Межургас в 150 гектарoв от своего отца Мартина, который в 1865 году выкупил ее у баронского имения Унгурпилс (когда-то принадлежавшего Унгернам, a потом, среди прочих, Буденброкам, Штакенбергам и Крюденерам). В 1886 году тридцатидвухлетний Тенис женился на дочери соседнего хуторянина Анете Юлии Линде, и к 1898 году у них было четверо сыновей и три дочери (младшая девочка в возрасте трех лет умерла "от слабости"). По воспоминаниям Ивара Смилги, который родился 2го декабря 1892 г. (четвертым по счету), "oтец и мать мои были вполне интеллигентными людьми. Помню бесконечные рассказы отца из греческой мифологии, большим поклонником кoторой он был. По своим политическим убеждениям отец мог бы быть отнесен к типу демократов-просветителей", но времена менялись, и он "левел одновременно с левением тогдашнего общества". Когда в феврале 1901 г. пришло известие об убийстве министра народного просвещения Н. П. Боголепова студентом Карповичем, в семье "было нечто вроде праздника", в котором не участвовал только восьмилетний Ивар ("мне казалось крайне ненормальным убийство студентами министров", –– писал он в автобиографии). В 1905 году в Пюркельнской (Алойской) волости поджогов имений не было, но большая группа местных жителей собралась на митинг перед домом пастора, проследовала к имению Унгурпилс и, как сказано в волостной летописи, "разоружила господ". В школе сняли со стены портрет царской семьи и отменили утреннюю молитву. Кто-то предложил побить казаков, расквартированных в имении Урга, но "самые здравомыслящие их отговорили". Сыновья окрестных хуторян, в том числе двенадцатилетний Ивар Смилга, собрались в гравийном карьере и решили вывесить над господским домом в Унгурпилсе красный флаг. По сообщению летописи, "на следующее утро на елке развевался флаг, так что жители поместья только диву давались. Полицейский Упитис пообещал три рубля тому, кто его снимет, но усадебные сторожа только посмеялись. Казаки выпустили по флагу пять залпов, но безрезультатно. Тогда Упитис предложил пять рублей, и сторожа решили, что за такие деньги можно поработать. Они принесли из дома лестницы, связали несколько вместе, потому что нижние ветви были срублены, и сняли флаг". В октябре народный сход постановил запретить продажу спиртных напитков и перевести преподавание в четырехклассных школах на латышский язык. В ноябре волостное правление было заменено революционным распорядительным комитетом. Председателем выбрали Тениса Смилгу.^vi

Двадцать второго ноября в Лифляндской губернии было введено военное положение. Император Николай потребовал "самых решительных репрессий", а председатель правительства граф Витте -- "самых беспощадных". В середине декабря правительственные войска приступили к карательным операциям. В Вольмарском уезде действовал отряд штабс-ротмистра Петра Врангеля, недавно вернувшегося из Манчжурии. Перед прибытием в Пюркельнскую область он участвовал в расстрелах и поджогах имущества в окрестностях Айнажи, Лимбажи, Валмиеры и Мазсалацы, а 5го февраля прибыл в Унгурпилс и арестовал шесть человек.^vii По сообщению газеты Pēterburgas Atbalss,

Имущество арестованных было конфисковано, а сами они избиты и заперты в подвале имения Унгурпилс. Им сказали, что на следующее утро они будут повешены. Всю ночь заключенные провели в сильном волнении.

На следующее утро Врангель вернулся в сопровождении управляющего имения Унгурпилс барона Ренненкампфа. Я. Круминьша и Я. Булиньша, очень страдавших от полученных накануне побоев, вывели на улицу, так как сочли, что они достаточно наказаны. Трактирщика К. Липсберга оштрафовали примерно на 100 рублей (вино, пиво, сахар, табак, сигареты, чай, овес и сено для лошадей) и отпустили. Оставшиеся в подвале поняли, что им грозит страшное наказание. Солдаты уже стояли в строю и заряжали винтовки. Вскоре заключенных вывели в поле. Смилгу привязали к телеграфному столбу и расстреляли на глазах его двух товарищей.^viii

По свидетельству газеты "Циня", на виновных Врангелю указал владелец Унгурпилса барон Итало фон Крюденер (отец которого, Артур фон Крюденер, в тот же день умер в Риге при неизвестных обстоятельствах). Он же и местный пастор Рудольф Гулеке участвовали в импровизированном суде. Трех человек приговорили к двадцати пяти ударам плетью, пятерых -- к тридцати пяти. Трактирщика Липсберга спас от расстрела врач Петерсон (Viktors Pētersons), который недавно вернулся с русско-японской войны. По рассказу одного из местных жителей, когда жена Тениса Смилги узнала о происходящем, она попросила о помощи православного священника Николаева, но когда они прибыли на место казни, "все, что он успел сделать -- это заслонить от нее сцену расстрела, чтобы она не увидела падающее тело мужа. Мать сказала, что сыновья отмстят за отца".^ix

********

Штабс-ротмистр Врангель пробыл в Прибалтийском крае еще несколько месяцев, получил орден Св. Анны 3й степени и был переведен в лейб-гвардии конный полк в чине поручика. В Петербурге он много танцевал, играл в поло с британскими дипломатами и вскоре женился на фрейлине Их Императорских Величеств Ольге Иваненко (дочери камергера Высочайшего двора и внучке издателя Михаила Каткова). Ивар Смилга вернулся в прогимназию Э. Лиепиня в Валмиере. По словам одного из его соучеников, Павила Розитиса, "ученики этой школы чувствовали себя как птицы, присевшие на ветку, чтобы набраться сил для дальнейшего полета". Самый старший и радикальный из них, Линард Лайценс, станет писателем и политиком, Павил Розитис и Рудольф Акерс -- писателями, Никлавс Струнке –- художником, Янис Мастерс (Страуянс) – журналистом и дипломатом, Рудольф Эгле -- литературоведом и переводчиком, Янис Лапиньш – педагогом и публицистом, Янис Карклиньш – поэтом и литературным критиком, Павил Крейшманис (Квелде) – агрономом и первым ректором Латвийской Сельскохозяйственной академии, Арведс Швабе – юристом, историком и главным редактором Латышского энциклопедического словаря. Их пути разойдутся, но в те дни, если верить Розитису, "валмиерские мальчишки" жили в восторженном ожидании очистительного апокалипсиса. Слушая выступления "пророков" революции на тайных лесных встречах, они "хотели, чтобы их уши не пропустили ни одного слова и чтобы не угасла ни одна искра из этого огромного пламени, которое должно было превратить старый мир в пепел и расчистить путь для создания нового." Не верить Розитису нет оснований. По бесчисленным свидетельствам современников, настроение валмиерских мальчишек разделяли гимназисты, реалисты, семинаристы, курсистки, медички, студенты и вечные студенты по всей империи — и в первую очередь на западной границе. Как писал большевик Феликс Кон о своей варшавской юности, "мертвая, застывшая вера заменялась живой, действенной": тысячи "горячих юношей" готовы были "идти на бой со всем миром лжи и лицемерия", трепетно жертвуя собой, "пока не рухнет в пропасть царство неправды и рабства, а над землей воссияет яркое солнце свободы".^x

В Латвии было больше таких юношей — и больше веры, безумия и насилия (революционного и репрессивного), — чем в других частях империи. Латышские земли занимали одно из первых мест в Российской империи по темпам урбанизации и индустриализации и безусловно лидировали по удельному весу (немецких) помещичьих имений и (латышских) безземельных крестьян. Социально-экономическое брожение сочеталось с поголовной грамотностью, немецкое доминирование с жесткой русификацией, городское недовольство с сельским, национальная риторика с марксистской (и обе с библейской). Карлу Ландеру (Kārlis Landers) из вергальской волости было пятнадцать лет, когда он увидел первомайское шествие в Лиепае и ощутил “небывалую силу, которая притягивала к себе, влекла, возбуждала”. “Мир рабочих", –– вспоминал он, –– "предстал передо мной в совершенно новом свете, с новой неожиданной стороны, как носитель и обладатель какой-то великой тайны и силы”. Под влиянием ссыльного толстовца и христианского социалиста Ивана Трегубова, духовно вышедшего из “крестьянских войн эпохи Реформации”, Ландер “бросил все” и отправился на поиск истинных коммунистов. Лев Толстой, с которым он вступил в переписку, пожелал семнадцатилетнему "Карлу Ивановичу" "твердого следования" своим убеждениям ("претерпевший до конца спасен будет", — заключил он, цитируя Матфея 24:13). Духоборы, к которым он примкнул, не оправдали его надежд, потому что они не читали светских книг, а он верил в необходимость “учиться много и усердно”. Звание студента, особенно в латышской среде, "было синонимом революционера-бунтаря". Его университетом стала тюрьма, где он научился проводить дни и ночи в чтении и разговорах. "Выяснив много нерешенных вопросов”, он вступил в социал-демократический кружок, принял участие в лиепайской демонстрации в январе 1905 г., бежал в Москву, где сражался на баррикадах, писал газетные статьи и ходил на лекции на историко-филологическом факультете университета, а в 1906 году ненадолго вернулся "в самое пекло — в Латвию".^xi

В 1905 году у Курляндии и Лифляндии не было равных по числу забастовок, поджогов имений и вооруженных столкновений. По очень приблизительным подсчетам, карательные отряды расстреляли 1170 человек и сожгли около 300 домов. Всего на территории Латвии приблизительно 3000 человек были убиты и около 10000 отправлены в тюрьмы или в ссылку. "Весна надежд" сменилась "стужей отчаяния". Латыши стали самым наказанным народом империи. Среди ссыльных революционеров в 1907-17 гг. доля русских (43,4%) была примерно равна их доле в населении империи. Процент сосланных за революционную активность латышей был в восемь раз выше (8,2% ссыльных при 1,1% населения). За ними шли евреи (в 4 раза выше, чем у русских), поляки (в 3 раза), армяне и грузины (в 2 раза).^xii

Никто не сомневается, что в 1905 году в Латвии произошла общенародная революция. Нет сомнений и в том, что она была национально-латышской по составу участников и социал-демократической по партийной принадлежности большинства активистов. "В латышской с.-д. партии не было деления на большевиков и меньшевиков", — вспоминал Ландер, — "но по вопросам тактики все склонялись к большевикам". "Вопросы тактики" и были причиной раскола. "Безумный год" породил армию ссыльных и подпольных революционеров.^xiii

Среди примерно 5000 эмигрантов был Jānis Pliekšans, он же Иван Христофорович Плиекшан, он же «Райнис», который в 1905 году стал латышским народным поэтом и одновременно певцом апокалиптической революции. Национальное возрождение, восстание пролетариата и поэтическое пророчество сливались в единый подвиг героического самопожертвования. Одно из стихотворений в сборнике «Посевы бури» называлось «Первые жертвы»:^xiv

Как эту боль сдержать и перенесть!

Как душу горько разрывает жалость!

Так много павших! Их не счесть, не счесть,

И раны их еще зияют ало.

У нас в душе одно желанье есть –

Собрать ту кровь, что землю напитала

И призывает молчаливо месть.

Глаза глядят, как будто угрожая,

Дрожишь невольно, мертвый взор встречая.^xv

Вернувшись в Валмиеру после расстрела отца, Смилга вступил в революционный кружок, основанный Лайценсом и Мастерсом. Как писал Розитис о его литературном двойнике, Иваре Кляве, «он был невысокого роста, очень близорукий и с белоснежной головой. Говорил он быстро и остро и вскоре обратил на себя внимание старших мальчиков и даже завоевал их уважение. Это открыло ему дорогу, и он почти сразу начал делать доклады». В 1907 году, в возрасте четырнадцати лет, он вступил в Социал-демократическую партию (которая годом ранее стала частью РСДРП), был арестован за участие в первомайской демонстрации и вскоре переехал в Москву и поступил в Народный университет им. А. Л. Шанявского (где учился одновременно с Лайценсом, Лапиньшем, Розитисом и Швабе). В ноябре 1910 года его арестовали за участие в студенческой демонстрации против смертной казни по случаю смерти Л. Н. Толстого, и он всецело посвятил себя подпольной работе и самообразованию. Летом 1911 года он был арестован и после "трехмесячного сидения" сослан на три года в Вологодскую губернию. Вернувшись из ссылки, он вошел в состав петербургского комитета РСДРП большевиков, а в мае 1915 был снова арестован и сослан в Енисейский уезд. Ссылка стала "настоящим университетом": он много читал, занимался философией, политэкономией и иностранными языками, переболел оспой и в возрасте двадцати трех лет женился на двадцатилетней революционерке с Кубани, Надежде Полуян.^xvi

В том же году вышел русский перевод романа Шарля де Костера "Легенда о Тиле Уленшпигеле". Главный герой присоединяется к восстанию фламандцев против испанского господства после того, как инквизиция сжигает его отца, Клааса. Мать шьет мешочек, кладет туда немножко пепла, вешает на шею сыну и благословляет его на месть за отца. Тиль становится народным героем, а его клич, "Пепел Клааса стучит в мое сердце!", символом отмщения и борьбы за справедливость. По рассказу дочери, Смилга хранил пивную кружку отца и часто повторял священную формулу Тиля.^xvii

На первой легальной партконференции большевиков в апреле 1917 года двадцатичетырехлетнего Смилгу, который представлял Кронштадт, выбрали в Центральный комитет (другими членами были Ленин, Зиновьев, Каменев, Сталин, Милютин, Ногин, Свердлов и Федоров). Самый молодой член ЦК, он выдвинулся как жесткий полемист и последовательный сторонник немедленного захвата власти. В Петрограде они с Надеждой жили в одной квартире со Сталиным, Молотовым и Петром Залуцким ("вроде коммуны у нас было", -- вспоминал Молотов, "три или четыре комнаты"). На VI съезде РСДРП(б) в июле-августе 1917 года Смилга выступил с финансовым отчетом ЦК и поддержал курс на вооруженное восстание. "Тов. Юренев говорит об осторожности. А я напомню т. Юреневу слова Дантона, говорившего, что в революции нужна смелость, смелость и еще раз смелость". В сентябре он стал председателем Исполкома армии, флота и рабочих Финляндии, руководил свержением там власти Временного правительства, тесно сотрудничал с Лениным в подготовке военного переворота в России (с помощью Надежды, которая работала связной) и в ночь на двадцать пятое октября отправил из Гельсингфорса в Петроград несколько эшелонов балтийских моряков. Оставшись в Финляндии в качестве представителя большевистского правительства, он активно выступал за подписание Брестского мира. "Мы, русские", -- сказал он 4 февраля, -- "поняли нашу задачу в Финляндии так, чтобы всеми силами способствовать победе финляндского пролетариата". Но "для международной революции", -- сказал он 7 марта, -- "важнее существование Советской республики". Как заключил Ленин, "если они потребуют вывода войск из Финляндии — пожалуйста, пусть они возьмут революционную Фин­ляндию. Если мы отдадим Финляндию, Лифляндию и Эстляндию — революция не по­теряна".^xviii

Для Смилги и части "горячих юношей" Латышского края революция была пролетарской, социалистической и интернациональной, а также — на первом этапе и в практической жизни международного большевизма — российской и русской. Лифляндией можно было пожертвовать, потому что Советская Россия была плацдармом свободного царства пролетариев всех стран. Латыши сражались в первых рядах. Смилга продолжал переписываться с матерью и сестрой. Его младший брат Павел последовал за ним в столицу большевизма. Карл Ландер вел подпольную партийную работу в Москве, Петербурге, Риге, Самаре и Нижнем Новгороде, еще шесть раз попадал в тюрьму, много писал по-русски и опубликовал в Петербурге трехтомную историю Латвии на латышском языке (Latwijaswehsture : kultur-wehsturiskiapzerejumi).

********

Первая мировая война превратила Латвию в «театр военных действий» и страну солдат и беженцев (до половины латышского населения покинули свои дома). Латыши настояли на создании собственных батальонов в отсутствие собственного государства. В 1917 году государство, сформировавшее латышские батальоны, прекратило свое существование. Латышская революция вышла из подполья. Латышские части приобрели репутацию самых боеспособных и большевистских; мирное население окончательно порвало со старым миром (от которого мало что осталось). На выборах в Учредительное собрание осенью 1917 года Лифляндия заняла — со значительным отрывом — первое место в Российской империи по количеству голосов, отданных за большевиков (72%).^xix

Поздравляя латышских социал-демократов с первым местом в империи по революционной активности, Ленин просил их не быть "надменными" и не слишком презирать русских товарищей за отсталость. Некоторые презирали. Товарищ военного коммиссара XII армии Г.К. Минц докладывал в июле 1917 года петроградскому совету, что "латышские стрелки считают себя значительно выше в культурном отношении наших солдат", а британский агент Р. Г. Брюс Локкарт писал в воспоминаниях о своем аресте в сентябре 1918 года, что многие из его конвоиров-латышей "относились к русским презрительно, считая их стоящими ниже себя". Впрочем, как сказал коммиссар Латышской дивизии Карл Петерсон (имея на то серьезные основания), "хотя мы как будто объединены по национальному признаку, но на самом деле все, как один, проникнуты духом Интернационала". А Локкарт оговорился, что тюремщик, который жаловался ему, что наступающих латышских стрелков неизменно подводили русские, "чрезвычайно уважал лидеров большевиков, считая их сверхлюдьми".^xx

Лидеры большевиков отвечали им взаимностью. Ленин объяснял революционность латышей "более высокой ступенью развития капитализма как в городе, так и в деревне, большей ясностью и определенностью классовых противоречий, обострением их национальным гнетом, концентрацией латышского населения и более высокой ступенью его культурного развития". Личная охрана и Ленина, и Троцкого состояла из латышей. Троцкий вспоминал, как "большевики-латыши, оторванные от родной почвы и целиком ставшие на почву революции, убежденные, упорные, решительные, вели изо дня в день подрывную работу во всех частях страны. Угловатые лица, жесткий акцент и ломаные нередко русские фразы придавали особую выразительность их неукротимым призывам к восстанию".^xxi

Октябрьская революция началась в Риге (в мае). Семнадцатого мая 1917 г. Исполком латышских стрелков принял резолюцию о передаче всей власти советам, а 30 июля Исколат (Исполнительный комитет совета рабочих, солдатских и безземельных депутатов Латвии) создал первую в мире советскую республику (и первое в истории латышское правительство). После вступления германских войск в Ригу центр пролетарской революции переехал в Валмиеру, потом в Валку и, наконец, в Петроград. По воспоминаниям первого большевистского коменданта Смольного, бывшего матроса Павла Малькова, найти в Петрограде политически надежную воинскую часть казалось делом невозможным. Но вожди революции не отчаивались, и "нужные воинские части нашлись. Это были регулярные стрелковые полки, в основной своей массе состоявшие из рабочих, насквозь пронизанные пролетарским духом, почти целиком большевистские, беззаветно преданные революции. Это были полки латышских стрелков, славная гвардия пролетарской революции".

Отряды, сформированные на базе этих полков, охраняли советское правительство, несли караульную службу на съездах советов, сопровождали поезда с золотым запасом, патрулировали улицы, разоружали дезертиров, закрывали газеты, национализировали банки, проводили обыски и аресты и перевозили большевистское правительство в Кремль, а детей Николая II -- в Екатеринбург. По словам Малькова, "действовали латышские стрелки безукоризненно, как безукоризненно они несли и охрану Смольного…. Суровые, решительные, не знавшие страха в борьбе с врагами революции, на редкость сплоченные и дисциплинированные, латышские стрелки по праву могут быть названы, наряду с красногвардейцами Питера и моряками Балтики, железной гвардией Октября". Единственной их ошибкой за время службы в Кремле была попытка массового расстрела ворон, "которые кружились над Кремлем и особенно над Александровским садом целыми тучами".^xxii

Дата 23 февраля 1918 года как день создания Красной армии (День Советской армии в СССР и День защитника Отечества в сегодняшней России) была выбрана случайно, но лучшим кандидатом на первое известие о начале организованного сопротивления наступающим немцам остаются слова наркома по военным делам Н. И. Подвойского, сказанные по прямому проводу 23 февраля 1918 года, в 13 часов 30 минут: "Около Валка геройски дерутся латыши". (На следующий день об этом -- уточнив, что речь идет об отряде из трехсот человек -- написала "Правда".) Первой дивизией Красной армии стала Латышская стрелковая дивизия, а первым главнокомандующим вооруженными силами РСФСР -- командир Латышской дивизии и бывший полковник Русской армии Иоаким Вацетис. "Нет такой вспышки контрреволюции или мятежного выступления", -- писал он, -- "в подавлении которых не принимали бы участия латышские стрелки, действующие всегда с полной решительностью, хладнокровием и быстротой".^xxiii

Латышские полки сыграли решающую роль в подавлении восстаний 6 июля 1918 г. в Москве и Ярославле и были одной из основных ударных сил в боях с чехословацким корпусом и армиями Каледина, Красновa, Юденича, Деникина и Врангеля. Вспоминая орловско-кромское сражение, ставшее переломным в ходе Гражданской войны, командующий Южным фронтом А. И. Егоров писал, что "латышские стрелки своим героическим натиском и беззаветной преданностью делу пролетарской революции сломили упорство врага и положили начало разгрому сил всей южной контрреволюции". (В ходе боев Латышская дивизия потеряла около пяти тысяч бойцов, или примерно половину личного состава.) В последнем батальном стихотворении поэмы "Задетые вечностью", опубликованной десятью годами позже, Александр Чак переносит сцену "психической атаки" из фильма "Чапаев" под Кромы, полностью национализируя победу над "старым миром".

Знамя царское, пади,

Пропади!

Латышей девятый вал

На землю тебя сорвал.

Латыши в тебя воткнули

Пулю.

На тебя могучим шквалом

Пятый полк стрелков идет —

С чаш истории стряхнет,

Смоет, как дурной налет.

Блещет в их тугом дыханье

Будущее мирозданье.

Старь, что олово, дробится,

Люди поднимают лица.

Собственная сила даст им

Волю, государство,

Новый мир, где каждый волен

Жить светлей.

Старый — околей!^xxiv

Разгромом последней вылазки белых --экспедиции генерала Пепеляева в Якутию в 1923 году -- руководили двадцатидевятилетний сын фельдшера из Лудзы Иван Строд и тридцатисемилетний сын батрака из под Саласпилса Карл Байкалов (Kārlis Nekunde).^xxv

"Латыши" стали метафорой. По словам историка и бывшего стрелка Теодора Драудина,

В те дни почти в каждом более или менее крупном центре местные органы советской власти стремились создать у себя воинскую часть особого назначения, привлекая в нее тех латышских рабочих, которые после демобилизации армии находились в этих местах. Эту воинскую часть обязательно именовали отдельным батальоном, ротой, командой или просто группой латышских стрелков, хотя латышей по национальности в ней было зачастую всего несколько человек.^xxvi

Латышей и "латышей" широко использовали в продразверстке, разгоне забастовок и подавлении крестьянских восстаний. Первым командующим Красной армии в войне против тамбовских партизан был двадцатисемилетний крестьянский сын Юрий Аплок (Juris Aploks) из Ранькской волости под Кулдигой. По словам британского шпиона в России Джорджа Хилла, "после июня 1918 г. латыши стали краеугольным камнем и фундаментом советского правительства."^xxvii

Двадцать второго июня 1918 года двадцатидевятилетний командующий Северо-Урало-Сибирским фронтом Рейнгольд Берзин посетил бывшего царя в доме Ипатьева в Екатеринбурге. В 1905 году, в возрасте семнадцати лет, он вступил в ЛСДРП, а в 1911 был арестован и провел более года в тюрьме. В 1914 г. он подал прошение в Канцелярию Его Величества с просьбой зачислить его на бесплатную вакансию на медицинские курсы, но получил отказ и вскоре был мобилизован в армию. "Кто мог бы тогда думать", вспоминал он в 1921 г., "что мне суждено встретиться с «его величеством», только в противоположных ролях!"

В 1914 году Николай II был коронованный царь «всея Руси», а я – его гонимый и преследуемый подданный. В 1918 г. в Екатеринбурге я оказался командующим Северо-Урала-Сибирским фронтом, а Николай II – жалким заключенным, за жизнь которого ответственность возложили на меня. Я не понимал, зачем с этим тираном вообще нянчатся и возятся, оказывают ему и его семье какое-то милосердие, оставив поваров, лакеев, докторов. Однако я был солдатом революции, солдатом, который умел подчиняться.

Берзин осмотрел помещение и двор ("где Николай ежедневно занимался физкультурой – колол дрова под бдительной охраной команды латышей"). Бывший царь обратился к "господину командующему" с двумя просьбами: чтобы ему позволили чаще колоть дрова и чтобы в окне угловой комнаты сделали форточку. Берзин дал разрешение, но приказал начальнику охраны сделать в форточке железную решетку. Николай не вызвал в нем "ничего, кроме отвращения", а бывшая императрица показалась "настоящей фурией, которую следовало бы поскорее поставить к стенке". Через три недели их расстреляли.^xxviii

********

23 августа 1919 года в 14:00 член ЦК РСДРП и начальник Политуправления Реввоенсовета Республики Ивар Смилга связался по прямому проводу с командующим Особым Донским казачьим корпусом Филиппом Мироновым и приказал ему "не устраивать сумятицы" и "не отправлять ни одной части без разрешения на фронт." Сорокасемилетний уроженец станицы Усть-Медведицкой и орденоносный ветеран Русско-Японской и "Империалистической" войн, Миронов считал себя голосом и совестью "трудового казачества". Узнав о красном терроре на Дону и "дьявольском плане коммунистов" погубить "человечество настоящего для счастья человечества будущего", он поклялся сражаться до конца, но не мог решить, против кого. С одной стороны, писал он в письме двум друзьям-красноармейцам, "жестокость новых вандалов", с другой — "рабство трудовому народу". Двадцать второго августа он приказал своим бойцам готовиться к выступлению на борьбу с Деникиным. На следующий день ему позвонил Ивар Смилга.^xxix

Смилге было двадцать шесть лет. За время гражданской войны он стал одним из главных военных специалистов в большевистском руководстве и членом реввоенсоветов нескольких фронтов. В октябре 1918 года он и Михаил Лашевич написали в ЦК письмо с протестом против "крайне легкомысленного отношения т. Троцкого к таким вещам, как расстрел" и изъявили готовность предстать перед судом за неисполнение боевого приказа о расстреле комиссаров Третьей армии. Троцкий отменил приказ, выслал телеграмму о том, что "лучших комиссаров, чем Лашевич и Смилга мы иметь не можем" и отправил Смилгу в Третью армию наводить порядок. Ленин преположил, что Смилга будет слишком мягок и попросил заменить его Сталиным. Троцкий согласился, но не изменил своего мнения о Смилге и в мае 1919 года ввел его в Реввоенсовет республики и назначил начальником Политуправления РВСР, то есть руководителем всех комиссаров Красной армии. Двадцать второго мая 1919 года у Смилги с Надеждой родилась дочь Татьяна (ее нянькой стала латышская повариха из поезда Смилги). В июне-июле Смилга выиграл спор о направлении главного удара (сначала Колчак, потом Деникин) и способствовал смещению Вацетиса с поста главнокомандующего. Двадцать третьего августа он был в Пензе.^xxx

В разговоре с Мироновым Смилга настаивал, чтобы тот приехал к нему на переговоры. Миронов согласился ("только Вам, т. Смилга, как человеку, которому я глубоко верю, я поручаю себя"), но на следующий день передумал и выступил на фронт во главе нескольких тысяч человек. После трех недель странствий по степи по направлению к линии фронта около пятисот оставшихся с Мироновым казаков без боя сдались коннице Буденного. Буденный приказал расстрелять Миронова, но Троцкий настоял на показательном суде в “воспитательных” целях. Обвинителем назначили Смилгу, а председателем суда — брата его жены, кубанского казака и начальника политотдела 9й армии, Дмитрия Полуяна. Миронов признал себя виновным и сослался на свое душевное состояние.^xxxi

В своей речи Смилга сказал, что Миронов — не орел и не народный герой, а “всего лишь селезень”. Смысл революции заключается в “борьбе крайностей”; по “неумолимой логике вещей” лишь одна сила “выйдет победителем из этой страшной колоссальной борьбы”; отрицая необходимость диктатуры, Миронов не выходит за рамки “полутолстовской, полусентиментальной мелодрамы”. Что до зверств большевиков, то да, "зверства имели место", но, во-первых, они совершались в рамках политики партии ("советская власть не стремится к истреблению казачества; она только стоит за беспощадный террор против казачьих верхов и атаманов"), во-вторых, "главные виновники уже наказаны" и, в-третьих, дело не в зверствах как таковых.

Вспомните Французскую революцию и борьбу Вандеи с Конвентом. Вы увидите, что войска Конвента совершали ужасные поступки, ужасные с точки зрения индивидуального человека. Поступки войск Конвента понятны лишь при свете классового анализа. Они оправданы историей, потому что их совершил новый прогрессивный класс, сметавший со своего пути пережитки феодализма и народного невежества. То же самое и теперь.

Заключив, что “сор мелкобуржуазной идеологии должен быть сметен с пути революции”, Смилга потребовал расстрела для Миронова и его командиров, а также для каждого десятого члена его конвоя и каждого двадцатого красноармейца (“по списку”). "Вы говорите, я был против смертной казни при Керенском, против и теперь", -- сказал он, обращаясь к Миронову. -- "Но нужно вспомнить, что при Керенском буржуазия расстреливала крестьян и рабочих, а при Советской власти расстреливают капиталистов, дворян. Мне кажется, что некоторая разница здесь есть и всякий трудящийся человек, испытавший на своем горбу всю тяжесть прежнего режима, поймет эту разницу".^xxxii

Суд в лице Полуяна и двух помощников приговорил Миронова и десятерых его командиров к расстрелу. Последнюю ночь приговоренные провели вместе. Миронов записал: "Смерть в бою не страшна: один момент — и все кончено. Но ужасно для человеческой души сознание близкой, неотвратимой смерти, когда нет надежды на случай, когда знаешь, что ничто в мире не может остановить приближающейся могилы, когда до страшного момента остается времени все меньше и меньше и когда наконец тебе говорят: “Яма для тебя готова”."^xxxiii

Приговор был оглашен 7 октября в три часа утра. Через несколько часов Троцкий написал Смилге, что, учитывая поведение Миронова на суде и "в целях раскола" казачества, "было бы целесообразно" его помиловать. В тот же день Смилга позвонил члену Реввоенсовета Особой группы Южного фронта и одному из главных противников "расказачивания", Валентину Трифонову.^xxxiv

Картина суда напоминала процессы великой революции. Подсудимые в последнем слове кричали: "Да здравствует Советская власть и коммунисты!" Несмотря на то, что я требовал для них смерти, один даже произнес здравицу за меня. Сегодня я обратился по всем адресам с предложением о помиловании всех осужденных.^xxxv

"Великой" Смилга называл Французскую революцию, которая служила ему ориентиром. Год спустя он записал:

Во время произнесения мной обвинительной речи чувство жалости не покидало меня. Мне было трудно обвинять этих людей и вести их к смерти. С другой стороны, было ясно, что шутить с революцией тоже нельзя позволить. Надо было на деле Миронова показать Дону, что всякая средняя линия в 1919 г. осенью бессмысленна, [а] фронту — что кустарничеству пришел конец. Для этого надо было быть беспощадным Во время перерыва кто-то из товарищей подошел ко мне и сказал: "Правда ли, они похожи на жирондистов?" "Да, только на жирондистов Хоперского и Усть-Медведицкого округов", — ответил я, и грустные мысли о нашей Жиронде и Вандее неотразимо лезли в мозг….

Свидание с Мироновым состоялось в канцелярии Балашевской тюрьмы, с остальными — в камере. За ночь Миронов сильно постарел. Когда я ему заявил, что буду ходатайствовать о помиловании, старик не выдержал и зарыдал.^xxxvi

Политбюро проголосовало за отмену приговора. В январе 1920 года Миронова приняли в Коммунистическую партию. В конце августа Троцкий назначил его командующим Второй конной армией, а его бывшего судью, Дмитрия Полуяна, членом реввоенсовета (“кто старое помянет, тому глаз вон”, — писал он).^xxxvii

Смилга был переведен на Кавказский фронт, где столкнулся с самым, по его словам, "глупым и неразвитым" представителем "плеяды Мироновых, Григорьевых, Махно и прочих", комкором Борисом Думенко. Получив заключение следственной комиссии под председательством комиссара 21й дивизии (и бывшего заместителя заведующего 2м секретным отделением Отдела по борьбе с контрреволюцией ВЧК) Адольфа Лидe (Ādolfs Lide) о том, что штаб Думенко замешан в убийстве комиссара и "поощряет грабежи, пьянство и насилие", он приказал "арестовать комкора Думенко и весь его штаб, как виновников убийства, и предать их суду Реввоентрибунала, как только к этому представится возможность по соображениям оперативного характера. В случае неповиновения и отказа сдаться добровольно применить вооруженную силу и смести виновников с лица земли". Орджоникидзе отправил телеграмму Ленину, что "Смилга думает устроить мироновскую комедию". Думенко был арестован, предан суду и приговорен к смертной казни. В мае 1920 г. он и четверо членов его штаба были расстреляны, а в августе 1964 г. реабилитированы "за отсутствием состава преступления".^xxxviii

В апреле 1920 г. полпредом ВЧК по Северному Кавказу и Донской области был назначен бывший толстовец Карл Ландер. Перед отъездом он имел беседу с Лениным, который рекомендовал широко практиковать "расстрелы на месте". Ландер организовал внесудебные расстрельные тройки и "захват ценных заложников для последующего их расстрела", но не одобрил действий пятигорских чекистов, которые "решили расстрелять триста человек в один день" и приказали местным партийным ячейкам представить "списки для исполнения".^xxxix

********

Последним и решительным боем Гражданской войны стали штурм Перекопа и взятие Крыма. Весной и летом 1920 года основной удар приняла на себя Тринадцатая армия под командованием сначала Ивана Пауки (Jānis Pauka), а потом двоюродного брата Линарда Лайценса, двадцатипятилетнего Роберта Эйдемана (Roberts Eidemanis). "Русской армией" белых командовал барон Петр Врангель. После участия в карательной экспедиции в Лифляндии он закончил Николаевскую военную академию, отличился в боях в Восточной Пруссии и Галиции, был награжден Георгиевским крестом, произведен в генералы, вступил в Добровольческую армию, командовал взятием Царицына, проиграл спор за направление главного удара и, после поражения Московского похода, сменил Деникина на посту главнокомандующего. В своих воспоминаниях о боях в Северной Таврии в мае 1920 года он писал: "Красные оказывали отчаянное сопротивление. Особенно упорно дрались латышские части". И об июле 1920 г.: "Противник оказывал отчаянное сопротивление. Особенно упорно дрались латыши". Из текста не следует, что он связывал упорство противника с событиями 1905 и 1906 года в Латышском крае. В августе Юго-Западный фронт РККА, членом РВС которого был Рейнгольд Берзин, овладел Kаховским плацдармом. Демьян Бедный написал:

Латыш хорош без аттестации.
Таков он есть, таким он был:
Не надо долгой агитации,
Чтоб в нем зажечь геройский пыл.

Скажи: "барон!" И, словно бешеный,
Латыш дерется, все круша.
Чай, не один барон повешенный –
Свидетель мести латыша.

Заслуги латышей отмечены.
Про них, как правило, пиши:
Любые фланги обеспечены,
Когда на флангах — латыши!

Где в бой вступает латдивизия,
Там белых давят, как мышей.
Готовься ж, врангельская физия,
К удару красных латышей!^xl

Русская революция была не только русской. Гражданская война была не только гражданской. Главные бои шли на окраинах империи. Южным фронтом Красной армии, созданным для штурма Перекопа, командовал сын фельдшера-молдаванина Михаил Фрунзе. Членами Реввоенсовета были С. И. Гусев (сын рязанского учителя Яков Драбкин), М. К. Владимиров (сын херсонского земельного арендатора Мирон Шейнфинкель) и сын трансильванского нотариуса и бывший глава Венгерской Советской республики Бела Кун. Двадцать пятого октября, за несколько дней до начала решающих боев, к ним присоединился начальник Политуправления Реввоенсовета Республики, первый комиссар Красной армии Ивар Смилга. В решающем сражении между старым и новым миром сын усадьбовладельца из Пюркельнской волости Вольмарского уезда Лифляндской губернии противостоял убийце своего отца, остзейскому барону Петру Врангелю.

К 11 ноября оборона Крыма была прорвана. Особо отличилась Вторая Конная армия под командованием Филиппа Миронова. Врангель издал приказ об эвакуации, а Реввоенсовет Южного фронта послал Врангелю радиограмму с предложением сдаться в обмен на гарантию "полного прощения" и возможность выезда заграницу. "Мы не стремимся к мести", -- писали Фрунзе, Смилга, Владимиров и Бела Кун в обращении к солдатам и офицерам врангелевской армии. "Всякому, кто положит оружие, будет дана возможность искупить свою вину перед народом честным трудом". Врангель организовал эвакуацию армии в Константинополь и спустя восемь лет умер в Брюсселе (члены его семьи подозревали отравление). Смилгу перевели на Кавказский фронт. Не менее 12 тысяч сдавшихся в плен солдат и офицеров были расстреляны.^xli

Филипп Миронов был награжден орденом Красного знамени и в январе 1921-го отозван в Москву. На вокзале в Ростове с ним встретился Смилга, который подписал приказ о его награждении, а теперь командовал Кавказским фронтом (оставаясь главой Политуправления Реввоенсовета). Перед отъездом в Москву Миронов произнес несколько речей против запрета на торговлю хлебом. В феврале 1921 он был арестован и в начале апреля убит без суда в Бутырской тюрьме. Его жена провела в тюрьме еще четыре месяца. Как писал следователь Особого отдела ВЧК Виктор Банга (Viktors Banga, двадцатидевятилетний уроженец Бикстенской волости Тукумского уезда), “Миронова виновата постольку, поскольку отрицает виновность своего мужа".^xlii

********

К 1920 году Латышская революция окончательно разделилась на два потока. Один вошел в русло национального государства, другой продолжал бурлить, собираясь с силами перед всемирным потопом. Связи сохранялись — кто-то ехал в одну сторону, кто-то в другую, кто-то мечтал о бегстве — но эпоха единства "валмиерских мальчишек" подошла к концу. В ожидании мировой революции часть московских латышей-интернационалистов всецело посвятила себя строительству советского государства. Некоторые делали это с первых дней советской власти.

Основы новой революционной законности были заложены Петром Стучкой, первым главой Управления рабоче-крестьянской милиции был Андрей Дижбит (Andrejs Dižbite), а советскую военную разведку (будущее ГРУ) создали Ян Ленцман (Jānis Lencmanis), Арвид Зейбот (Arvīds Zeibots) и Ян Берзин (Jānis Bērziņš, он же Pēteris Ķuzis). Но самым главным учреждением по защите советского государства -- и самым латышским из всех советских государственных учреждений -- была Чрезвычайная коммиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем (ЧК/ВЧК). В сентябре 1918 года, в разгар Красного террора, латыши (примерно 0,3% населения России в 1917 и 0,09% в 1920 году) составляли 48,1% сотрудников управленческого, следственного, оперативного, надзорного, канцелярского и административно-хозяйственного персонала ВЧК. За ними шли русские (30,4%, включая украинцев и белорусов), евреи (9,4%) и поляки с литовцами (6,2%). Среди управленцев и специалистов латышей было 50,4% (по сравнению с 25,9% русских, 12,1% евреев и 8,9% поляков и литовцев), а среди "оперативных работников" (коммиссаров и разведчиков), 55,2% (по сравнению с 23,7% русских, 11,8% поляков и литовцев и 9,2% евреев). Из-за относительно низкого образовательного уровня латышей (при поголовной грамотности, ни одного сотрудника с высшим образованием и единицы со средним), их доля среди следователей была заметно ниже (при этом все равно оставаясь наибольшей): 28,6% латышей, 23,8% русских, 23,8% евреев и 18% поляков и литовцев. В конце 1919 года четверо из семи сотрудников старшего персонала оперативно-надзорного персонала ВЧК (отвечавшего за охрану заключенных и приведение в исполнение расстрельных приговоров) были латышами. Начальником внутренней тюрьмы ВЧК на Лубянке и Тюремного отдела ОГПУ, а позже комендантом Бутырской тюрьмы был Карл Дукис.^xliii

На заседании Политбюро 18 апреля 1919 г. Троцкий заявил, что "огромный процент работников прифронтовых ЧК, прифронтовых и тыловых исполкомов и центральных советских учреждений составляют латыши и евреи", и что "по этому поводу среди красноармейцев ведется и находит некоторый отклик сильнейшая шовинистическая агитация". Политбюро поручило латышу Смилге и еврею Троцкому "составить соответствующий доклад" и более к этой теме не возвращалось. Доля латышей в ЧК начала снижаться в начале 1919 года в результате отъезда части сотрудников на работу в Комиссариат внутренних дел вновь созданной Латвийской советской республики, но снова возросла осенью 1919 во время новой волны террора и в начале 1920х гг. в связи с демобилизацией красноармейцев и возвращением части коммунистов с нелегальной работы в Латвии. В 1922 латыши составляли 19,6% ответственных сотрудников, 36,5% членов партии оперативного отдела (занимавшегося арестами и обысками) и около 28% членов партии комендантского и тюремного подразделений. Начальником личной охраны Ленина и его постоянным спутником в последние месяцы жизни был Петр Пакалн. Во второй половине 20х и начале 30х годов растущие штаты органов безопасности пополнялись за счет выдвижения "социально-близких" русских и массового притока евреев, занимавших ключевые командные должности благодаря уникальному сочетанию партийности и уровня образования. Процент латышей продолжал падать; к началу 30х гг. самыми заметными фигурами оставались начальник Управления Соловецких лагерей особого назначения и первый руководитель Гулага Федор Эйхманс и начальник Вишерских лагерей и первый директор Дальстроя (и подчинявшихся ему колымских лагерей) Эдуард Берзин. Петр Пакалн стал штатным расстрельщиком ("комиссаром для особых поручений") при центральном аппарате ОГПУ.^xliv

Локкарт называет латышей "преторианской гвардией," но точнее было бы уподобить их Germani corporis custodes (numerus Batavorum), германским телохранителям римских императоров, вербовавшимся (в отличие от преторианцев) исключительно из иностранцев. Такую же функцию выполняли варяжские стражи в Византии, валлонские гвардейцы в Испании, швейцарцы при дворе французских королей, мамлюки в Египте, янычары в Османской империи и казаки в городах Российской империи. Всех их объединяет предполагаемая лояльность правителю за счет чуждости окружающему населению. Во избежание интеграции в туземную жизнь некоторым запрещали жениться, а в ряде государств на ключевых административных должностях (включая тайную полицию) использовались безбрачные священники, монахи или евнухи.

Среди национальных групп, широко представленных в руководстве ЧК и Красной армии, латыши были в наибольшей степени иностранцами. Большинство из них выросли в Латвии, приехали в Россию недавно, не имели местных связей и с заметным акцентом (а иногда с трудом) говорили по-русски. Луиза Брайант обьясняла их особую роль в ЧК большей, чем у русских, бескомпромиссностью и неподкупностью.^xlv

Обратная сторона внешней чуждости -- внутренняя сплоченность. В отличие от поляков и евреев, которые приезжали в Москву и Петроград из разных мест и представляли разные социальные слои и уровни образования, чекисты-латыши были относительно однородной группой земляков крестьянского происхождения (даже если учесть, что не все, называвшие себя батраками, таковыми являлись), с формальным образованием не выше начального. Членство в партии мало что меняло в этом отношении: латвийский большевизм отличался чрезвычайным этнo-лингвистическим единством. Подобно грузинскому меньшевизму и еврейскому Бунду, он сформировался как классовый радикализм в национальной среде; в отличие от них, он мало соприкасался русской жизнью. Этническая солидарность была давней привычкой, способом выживания в новых условиях и отчасти идеологической установкой. K сентябрю 1918 года зампред ВЧК и руководитель партийной ячейки Я. Х. Петерс (Jēkabs Peterss) рекомендовал четырнадцать новых сотрудников (больше, чем все остальные члены ВЧК вместе взятые); все они были латышами. В январе он поручился за Л.М. Заковского (Henriks Štubis), a в марте Петерс с Заковским поручились за М. К. Грикис, которая поступила в отдел к рекомендованному Петерсом В. Я Забельскому (Zabeļskis). Так же действовал главный идеолог и историк ЧК М. И. Лацис (Jānis Sudrabs). В конце июля бюро партколлектива ЧК состоял из одних латышей: председатель — Я.Х. Петерс, товарищ председателя — Я.Я. Закис, секретарь — Ю.Ю. Янель, товарищ секретаря — А.П. Менгель, казначей — А.М. Лиде, члены — А.Я. Раман и К.Я. Долман. Хозяйственный подотдел, в котором работали курьеры, горничные, посудомойки и сапожники, состоял из латышей примерно на четверть. У комиссара Отдела по борьбе с контрреволюцией С.В. Вайсберта (который проводил обыск у патриарха Тихона) там работали родители, а у разведчика того же отдела Н. А. Гравина -- жена и сестра. Многие латыши были членами латышских клубов и партсекций; в ЧК функционировала латышская секция РКП(б). Коммунисты-евреи понимали пролетарский интернационализм как отказ от всего национального (включая язык). Латыши шли другим путем. Из числа руководящих и специальных сотрудников ЧК, 32 были рекомендованы латышскими организациями, два -- польскими, и ни одного -- еврейскими.^xlvi

О внешней чуждости и внутренней сплоченности латышей много говорили их противники. Хилл считал "обособленность" (insularity) латышей главной причиной их выдвижения на роль главной опоры советского правительства: "по своему образу мыслей, религии и языку эти люди ничего общего с русскими не имеют". С. П. Мельгунов писал, что латыши служат в ЧК "целыми семьями" и, "почти не владeя русским языком, ведут иногда допросы, производят обыски, пишут протоколы и т.д.". 23 сентября 1918 года бывший генерал-лейтенант А. Е. Снесарев вернулся от Вацетиса и записал в дневнике: "Кругом него только латыши… Русским духом не пахнет…. О русском народе он говорит с худо скрываемым презрением и повторяет, что ему нужна палка". В конце июля 1918 года в клановости и плохом знании русского языка латышских чекистов обвинили некоторые их сослуживцы. Единственным объяснением выдвижения латышей, с которым никто не спорил, была их храбрость, дисциплина и боевая подготовка. Хилл называл их "атлетами" и "опытными воинами", хорошо обученными своими земляками-офицерами.^xlvii

Сами латышские чекисты предпочитали другое объяснение. В письме Ленину и ЦК от 25 июля 1918 г. члены партбюро Я. Я. Закис и Ю.Ю. Янель писали, что особая роль латышей "во главе партийной работы и жизни служащих ВЧК" связана с тем тем, что среди них "больше всего оказалось старых и партийных работников". Партийная статистика подтверждает это. Латыши очевидно продвигали "своих" (как утверждал, среди прочих, Дзержинский), но главным требованием при приеме на советскую службу была верность, главным критерием верности была партийность, а главной мерой уровня партийности -- дореволюционный (подпольный) стаж. Латыши лидировали по всем показателям. В 1918 году в аппарате ВЧК процент партийных среди латышей составлял 89,6% (по сравнению с 71,4% среди евреев). В Хозяйственном подотделе работали в основном беспартийные русские и партийные латыши; любая кампания по сокращению числа беспартийных приводила к увеличению доли латышей. После образования независимой Латвийской республики советские латыши превратились в диаспору с самой высокой в СССР долей политических эмигрантов. Согласно партийной переписи 1922 года, среди латышей члены партии составляли 7,8%, среди литовцев 3,3%, эстонцев 1,6%, поляков 1,1%, финнов и осетин 0,8%, евреев 0,7%, грузин 0,5%, русских 0,4%. Средний партстаж у латышей равнялся 5 годам, у эстонцев 4,2, литовцев 3,7, поляков 3,6, евреев 3,4, русских 3,1. По количеству членов партии с дореволюционным стажем (главному показателю революционной сознательности) преимущество было подавляющим: 15,3% от общего числа коммунистов у латышей по сравнению с 8,1% у эстонцев, 6,0% у армян, 5,8% у грузин, 5,7% у литовцев, 5,2% у поляков, 4,9% у евреев, 2,1 у русских. В московской парторганизации "старые большевики" распределялись следующим образом: латышей -- 23%, евреев -- 11,5%, поляков -- 11,2%, немцев -- 6,5%, русских -- 5,2%. Формула о "беззаветной преданности революции" приложима к меньшинству и истолковывалась по-разному, но нет сомнения, что советские латыши вышли из самого радикализованного, мобилизованного, милитаризованного и апокалиптически революционного национального сообщества в Российской империи (а значит в Европе и, mutatis mutandi, в мире).^xlviii К ним обращался Райнис, когда писал:

Пусть смыкаются к ряду ряд,

Пусть миллионы насмерть стоят.

Пламя, и кровь, и в дыму восход.

Царство свободы строит народ.^xlix

"Мы верили в нашу победу", -- писал Рейнгольд Берзин о Гражданской войне. "Нас ничто не страшило, и мы могли вместе с Одиссеем сказать: «Мысль о смерти мое никогда не тревожила сердце». Мы знали, что взойдет другое солнце, настанет другая эра, другой период в жизни человечества. И мы достигли своего, наши лишения оправданы".^l

"Гвардейцы Октября", защищавшие Ленина и революцию, были не столько дворцовыми наемниками по образцу варяжских стражей, сколько воинами за святую веру, подобными ранне-исламским всадникам и небесным воинам Тайпина. Кто-то служил в ЧК за паек, кто-то по инерции, но костяк состоял из верующих. В 1202 году в Риге был основан Орден меченосцев, целью которого было покорение Ливонии во имя Царства божия. 18 августа 1919 года Мартин Лацис писал в органе Политотдела Особого корпуса войск Всеукраинской чрезвычайной комиссии, газете "Красный меч": "Нам все разрешено, ибо мы первые в мире подняли меч не во имя закрепощения и угнетения кого-либо, а во имя раскрепощения от гнета и рабства всех. Жертвы, которых мы требуем, жертвы спасительные, жертвы устилающие путь к Светлому Царству Труда, Свободы и Правды".^li

****************************

Ивар Смилга служил делу раскрепощения всех. В валмиерской прогимназии всемирная революция была неотделима от латышской — и оставалась в будущем. В 1918 году она укрылась в России и нуждалась в защите. После победы над Врангелем власть советов оформилась в диктатуру пролетариата. Латвия стала частью "враждебного окружения".

На Х съезде партии, который ввел НЭП и отправил около трехсот делегатов на подавление Кронштадтского восстания, Смилга выступил в роли одного из главных борцов с "рабочей оппозицией", "демократическим централизмом" и прочими, как он выразился, "оппортунистическими направлениями". Как бы продолжая речь, начатую во время дискуссии о Брестском мире и на процессе Филиппа Миронова, он сказал, что съезд проходит под "гром кронштадтских орудий", и что речь идет "о самом существовании всей Советской России". Вывод не вызывал сомнений:

Десятый съезд в резолюции по вопросу о партийном строительстве должен принять пункт, в котором было бы сказано, что в борьбе за единство внутри партии в самый тягчайший для партии момент партия ни в коем случае не может позволить себе роскошь иметь, я бы сказал, сомнительную в коммунистическом отношении, оппозицию. И поэтому съезд должен предоставить ЦК право без созыва нового съезда, в случае если ЦК будет признано, что оппозиция продолжает вести внутри партии свою разлагающую антимарксистскую и антикоммунистическую работу, — ее из партии исключить.^lii

Бескомпромиссность Смилги стоила ему места в ЦК, но его предложение было принято. Съезд запретил "фракционность" и уполномочил ЦК "применять в случаях нарушения дисциплины или возрождения или допущения фракционности все меры партийных взысканий вплоть до исключения из партии".^liii

Началась новая, отчасти мирная, жизнь. Как сказал Смилга, призывая к чистке партийных рядов,

Вместо партийного пропагандиста, который в то же время являлся у нас универсальным дилетантом во всех областях, -- но все-таки универсальным типом, -- республика и революция потребовала от нас выставления кадра людей, управляющих государством. И начался колоссальной важности процесс диференциации, подбора членов партии с точки зрения пригодности их на эту роль.^liv

Смилгу отправили на экономическй фронт в качестве начальника Главного управления по топливу и члена президиума ВСНХ. Своими заместителями он назначил бывших товарищей по оружию, Валентина Трифонова и Рейнгольда Берзина. Профессор и бывший генерал В. Н. Ипатьев, заведовавший в ВСНХ химической промышленностью, нашел, что Смилга "выше всех остальных членов Президиума и что собственно ему надо было бы руководить ВСНХ".

Это был человек с хорошим образованием, владел отлично речью, говорил с большим авторитетом и в своих действиях отличался решительностью и настойчивостью. Ему было тогда около 31-32 года, цветущего здоровья и с симпатичными чертами лица. Он был несомненно убежденным коммунистом и на меня производил симпатичное впечатление своей прямотой и отсутствием боязни высказывать свои убеждения, хотя бы они шли в разрез с мнениями его товарищей по партии.^lv

На одном из ужинов членов президиума ВСНХ он, по словал Ипатьева, "очень разоткровенничался и рассказал, как он без ЧК изловил всех Нобелевских нефтянников, которые якобы были в связи с правлением фирмы Нобель и Ко., находящимся заграницей". Управляющий нефтяными лабораториями при ВСНХ и бывший главный химик Нобелей в Петербурге, М. М. Тихвинский, был расстрелян.^lvi

Смилга казался старше и здоровее, чем был на самом деле. В 1921 году, когда они с Ипатьевым познакомились, ему было двадцать восемь лет. На войне у него развился туберкулез, и 9 декабря 1921 года Ленин попросил Л. Фотиеву "ускорить отправку на лечение: Смилги - в Германию, Рудзутака - в санаторий". По возвращении он снова активно взялся за дело, но нажил влиятельных врагов, и его назначили заместителем председателя Госплана, а в 1925 г. директором Института народного хозяйства им. Г. В. Плеханова. Надежда работала в Женотделе ЦК, в 1920 году участвовала в Первом Всероссийском съезде трудовых казаков, три года училась на факультете общественных наук в МГУ, а потом работала редактором в журналах "Экономическая жизнь", "Друг детей" и "Огонек". В 1922 году у них родилась вторая дочь, Наталья. Семья жила в большой квартире в "оранжевокирпичном" здании бывшего страхового общества "Россия" на Сретенском бульваре, где в 1919 году располагалась штаб-квартира Реввоенсовета Республики, а после войны, по воспоминаниям Валентина Катаева, ютились "всякие лито‑, тео‑, музо‑, киноорганизации того времени, изображенные Командором в стихотворении «Прозаседавшиеся», так понравившемся Ленину" (в том числе редакция журнала "Красноармеец", основанного Смилгой). Няня-латышка получила в наследство дом и уехала в Латвию. Ее сменила Анна Кузьминична Кубец, подруга Надеждиной сестры, тоже кубанская казачка. Смилга и Надежда называли ее по имени отчеству; дети -- "тетей Аней" или "Аннушкой". В 1925 году Надежда с дочерьми провели лето в Латвии в гостях у сестры Смилги Милии и брата Арвида, который воевал против Красной армии в составе 3 Елгавского полка Латвийской армии. (Тремя годами ранее в Цесисе умер дядя Смилги Август, выпускник Юрьевского университета и основатель и главный врач Цесисского санатория. Их с Тенисом старший брат Микелис был известным в Цесисе учителем и дирижером хора. Его сын Элмарс служил в Цесисской роте и закончил Латвийское военное училище в звании лейтенанта.)^lvii

На следующее лето Ивар и Надежда поехали в дом отдыха ЦИК "Мухалатка", в бывшем дворце купцов Кокоревых. В один из вечеров Смилга, Дзержинский и председатель Госплана Кржижановский сели поговорить и, по рассказу Татьяны Смилги (со слов Надежды и Кржижановского),

Перепились ребята, все трое, особенно мой отец. И ему стало плохо…. И мать была в отчаянии. Ей было так неудобно перед Дзержинским и Кржижановским. 'Ивар!' -- она готова была его убить. А Дзержинский сказал: 'Не трогайте его. Пьяный человек -- святой человек. Мы товарища напоили, мы за товарища умрем. И горничную не беспокойте'. И он за папанькой убирал.^lviii

В тот год семья переехала в четырехкомнатную квартиру на пятом этаже Четвертого Дома Советов на углу Моховой и Воздвиженки (бывшая гостиница "Петергоф"). Комнаты -- большие, светлые, каждая с двумя окнами -- располагались анфиладой вдоль коридора, на дверях с матовыми стеклами оставались таблички с номерами. Все восемь окон выходили на Кремль; в первой комнате сделали детскую, во второй -- спальню, в третьей -- столовую, в четвертой -- кабинет. В двух соседних комнатах жил брат Смилги Павел с женой и маленьким сыном. Здание Госплана находилось за углом, в двух минутах ходьбы. Смилге нравилось быть интеллигентом: он ходил с тростью.^lix

*****************************

НЭП был уступкой рынку и отсрочкой пришествия коммунизма. Предметом партийных дискуссий был масштаб уступок и продолжительность отсрочки. Сталин и Бухарин защищали статус кво и свое место у власти. Смилга оставался якобинцем и продолжал говорить на языке революции — теми же словами, но от имени оппозиции. Согласно "проекту платформы большевиков-ленинцев", который он редактировал с помощью Пятакова, "в стране существуют две исключающие друг друга основные позиции. Одна – позиция пролетариата, строющего социализм, другая – позиция буржуазии, стремящейся повернуть развитие на капиталистические рельсы". Сталинская политика уступок кулаку и бюрократу ведет к сползанию в болото "термидорианства". Диктатура пролетариата требует единства партии. Революция священна, смысл революции в борьбе крайностей, только одна сила истинна, компромисс невозможен. ^lx

Кабинет Смилги в Четвертом доме Советов стал штаб-квартирой "объединенной оппозиции". Встречались по вечерам. Приходили Радек, Раковский, Троцкий, Каменев, Зиновьев, Пятаков, Преображенский, Воронский и студент Плехановского института Исай Абрамович, считавший хозяина дома "исключительно интересным собеседником" и "во всех отношениях замечательным человеком". Семилетняя Татьяна разговоров не слушала, но запомнила, как Троцкий ползал по полу, помогая им с сестрой собрать ртуть из разбитого градусника, а Радек "бегал с половой щеткой и, выставив свои искусственные челюсти, пугал [их], изображая огромную обезьяну".^lxi

Смилга был одним из главных теоретиков "большевиков-ленинцев". Виктор Серж (Кибальчич) вспоминал, как в начале 1926 он приехал в Ленинград в попытке объединить руководителей тамошних оппозиций. "Светловолосый интеллигент сорока с лишним [ему было 33], в очках, с эспаньолкой и редеющими надо лбом волосами", он "производил впечатление кабинетного ученого" и "сухо, без единой агитационной фразы, говорил о производстве, безработице, зерне, контрольных цифрах и плане". Проблема заключалась в том, что "под гром орудий" даже сухой разговор о контрольных цифрах превращался в "полутолстовскую, полусентиментальную мелодраму". Идеологи НЭПа отвечали Смилге его собственными словами: война неизбежна, смысл революции в борьбе крайностей, компромисс невозможен, оппозиции подрывают единство партии, а разница между оппозицией и генеральной линией — в том, кто выступает в роли официального обвинителя.^lxii

Весной 1927 года Смилге объявили о назначении в Хабаровск председателем правления Дальневосточного банка. Вечером 9 июня он прибыл на Ярославский вокзал. Собралась большая толпа, провожающие кричали ура и пели "Интернационал". Троцкий произнес короткую речь о необходимости в трудную минуту быть с партией. По перрону Смилгу несли на руках. Когда поезд тронулся, он долго махал из окна фуражкой. "Проводы Смилги" стали метафорой демонстративной оппозиционности и выноса сора из партийных коридоров. Как сказал главный идеолог НЭПа Бухарин,

У нас есть партия, миллион человек, у этой партии есть коллективная воля, вырабатываемая и воплощаемая на съездах, и есть, с другой стороны, несколько человек, которые на Ярославском вокзале апеллируют к молочницам. И вот эти одиночки, которые идут против огромного коллектива, говорят этому огромному коллективу: "Это бонапартисты, а мы воплощение воли партии.(Смех.) ^lxiii

Последним актом оппозиции стало выступление на десятую годовщину революции 1927 года. Утром 7 ноября Смилга, Каменев и член нескольких реввоенсоветов Гражданской войны Николай Муралов вывесили под окнами квартиры Смилги плакат “Выполни завещание Ленина” и портреты Ленина, Троцкого и Зиновьева. Согласно письму, которое они отправили в Политбюро несколько часов спустя:

Жена товарища Смилги, член партии, отказалась впустить в квартиру посторонних лиц, пытавшихся сорвать “преступные полотнища”. Специально для того отряженные лица пытались с крыши крючками сорвать плакаты. Находившиеся в квартире женщины препятствовали этим героическим усилиям при помощи половой щетки…. Дело закончилось тем, что человек 15–20 командиров школы ЦК и слушателей военной академии разбили дверь квартиры тов. Смилги, обратив ее в щепы, и насильно ворвались в комнаты… К этому моменту заброшенный сверху крючок захватил портрет Ленина и разорвал его на несколько частей. Сорван был также "преступный" плакат с упоминанием завещания Ленина. Ворвавшиеся военные унесли в качестве "трофея" полотнище с порванным портретом Ленина. На полу остались доски, щепы, крючья, битые стекла, разрушенный телефон и пр., в качестве свидетельства героических действий в честь Октябрьской революции. Огромная толпа на площади с затаенным дыханием следила за происходящим вокруг окон квартиры тов. Смилги.^lxiv

Надежда увела восьмилетнюю Татьяну и пятилетнюю Наталью в квартиру своего брата Яна, который жил в том же доме (в качестве члена Центрального исполнительного комитета). Смилга и несколько других оппозиционеров прошли два квартала и попытались обратиться к собравшимся с балкона Двадцать седьмого Дома Советов на углу Тверской и Охотного ряда (бывшей гостиницы “Париж”). Как писал Смилга несколько дней спустя:

Скопившиеся под балконом, под руководством съехавшихся властей, стали свистать, кричать “Долой!”, “Бей оппозицию!” и бросать в стоявших на балконе товарищей Смилгу, Преображенского и других камнями, палками, щепками, огурцами, помидорами и проч. В то же время с противоположного балкона, из квартиры тов. Подвойского, находившейся напротив, в 1-м Доме Советов, стали кидать в товарищей Смилгу и Преображенского льдинами, картофелем и дровами.^lxv

На этом легальные оппозиции кончились. Месяц спустя Орджоникидзе предложил XV съезду партии резолюцию об исключении оппозионеров из партии. Смилга зачитал заявление, подписанное им, Радеком, Раковским и Мураловым. "Нас исключают за наши взгляды", -- сказал он. -- "Они изложены в нашей платформе и тезисах. Мы считаем эти взгляды большевистскими, ленинскими. Отказаться от них мы не можем, ибо ход событий подтверждает их правильность".^lxvi

Через несколько дней его вызвали в ГПУ, объявили о решении отправить его на три года в ссылку и дали три дня на сборы. Абрамович с друзьями помогали паковать вещи, "в том числе и довольно приличную библиотеку". В день отъезда пришли Троцкий, Радек, Раковский и еще несколько человек.

Вечером пришла легковая машина с конвоем. Пока грузились вещи, все прощались с Иваром Тенисовичем. Дети — Таня и Наташа — были лихорадочно возбуждены. Помню, как Наташа, простившись с отцом, прибежала в столовую, быстро осмотрела всех и вдруг бросилась к стоявшему у буфета Льву Давидовичу. Видимо, ребенок в своей тоске и тревоге инстинктивно почувствовал в нем самого сильного и спокойного человека. Лев Давидович положил руку на ее головку, прижал ее к себе, и она чуть успокоилась.

Татьяна, которой тогда было восемь лет, запомнила, что на станции было много народу, на ней был шарф и рейтузы, а на отце шуба и большая меховая шапка, и как Радек сказал “прощай, медведь”, и какие колючие были у отца усы (он редко ее целовал).^lxvii

Летом Надежда с обеими дочерями приехала к нему в Минусинск, неподалеку от Шушенского, где тридцать лет назад жил в ссылке Ленин. Татьяна вспоминала страшную жару, приступы дизентерии и пыльные бури (“когда крутится пыль воронкой”). Дважды ей приходилось бегать в плановый отдел, где работал отец: один раз — чтобы отвести его домой в пыльную бурю (он плохо видел и носил очки), а другой — чтобы сказать ему, что мама плачет и никак не может остановиться. “Он пришел к маме, и очень долго о чем-то они разговаривали. Может быть, они пришли к такому выводу, что надо что-то делать, а не погибать так бессловесно”. Вскоре после этого Надежда с дочерями уехала в Москву. Брат Надежды, Дмитрий Полуян, член коллегии наркомата путей сообщения (и судья на процессе Филиппа Миронова в 1919 году), предоставил им отдельное купе. Год спустя у Смилги случился приступ аппендицита, и его привезли на операцию в кремлевскую больницу. 13 июля 1929 года “Правда” опубликовала заявление Смилги, Радека и Преображенского, в котором они сообщали об отходе от оппозиции и “полной солидарности с генеральной линией партии”. "Ход событий" в виде первой пятилетки подтвердил верность платформы "большевиков-ленинцев" и сделал дальнейшее пребывание в ссылке бессмысленным. Смилгу вернули в Москву, восстановили в партии, назначили заместителем начальника мобилизационного управления ВСНХ и предоставили квартиру в только что открывшемся Доме правительства на Берсеневской набережной. Свою позицию он объяснил Виктору Кибальчичу.^lxviii

Наш долг— работать в партии и вместе с партией. Подумайте, ведь ставка в этой борьбе— агония страны с населением в сто шестьдесят миллионов душ. Посмотрите, насколько социалистическая революция уже обогнала свою предшественницу— буржуазную революцию: в случае Дантона, Эбера, Робеспьера и Барраса все дискуссии закончились гильотиной. Вот я вернулся из Минусинска... Что значат наши несчастные ссылки? Не ходить же нам с отрубленными головами подмышкой?... Если нам удастся одержать победу над oтсталым крестьянством, не истощив пролетариат, это будет превосходно.^lxix

********

Дом Правительства предназначался для наркомов, замнаркомов, комиссаров, чекистов, иностранных коммунистов, ученых-марксистов, писателей-соцреалистов, красных директоров, старых большевиков и других “ответственных работников”, включая секретаря Ленина и родственников Сталина (сам Сталин остался в Кремле и наблюдал за Домом с другого берега реки). 505 меблированных квартир соседствовали с театром, кинотеатром, банком, магазином, почтой, телеграфом, столовой, амбулаторией, прачечной, парикмахерской, детским садом, теннисным кортом, гимнастическим залом и несколькими десятками комнат для различных видов досуга, от бильярда и шахмат до рисования и репетиций оркестра. Примерно в 30 квартирах были прописаны латышские коммунисты, в том числе Карл Ландер, который, вернувшись с Дона, работал заведующим московским агитпропом, уполномоченным Совета народных коммиссаров при иностранных миссиях помощи голодающим в России и членом коллегии Наркомата вешней торговли, а в 1928 году, в возрасте сорока четырех лет, вышел на пенсию по состоянию здоровья. Среди других соседей были командующий ВВС РККА Яков Алкснис (Jēkabs Alksnis), глава военной разведки Ян Берзин (Pēteris Ķuzis), первый секретарь Западно-Сибирского крайкома ВКП(б) и впоследствии нарком земледелия Роберт Эйхе (Roberts Eihe), председатель Верховного суда и бывший глава правительства советской Латвии Петр Стучка (Pēteris Stučka, с женой, младшей сестрой Райниса Дорой), председатель Московской Контрольной комиссии и бывший руководитель ЧК Яков Петерс (Jēkabs Peterss), комендант Кремля и бывший начальник бронепоезда Троцкого Рудольф Петерсон (Rudolfs Petersons), заведующий информационно-пропагандистским отделом Коминтерна и бывший глава Агитпропа ЦК Вильгельм Кнорин (Vilis Knoriņš, учившийся в вольмарской учительской семинарии в те же годы, что Смилга был там в прогимназии), командир эскадрильи и будущий герой гражданской войны в Испании Петр Пумпур (Pēteris Pumpurs), начальник Центрального управления народно-хозяйственного учета Иван Краваль (Jānis Kravalis), замeститель наркома внешней и внутренней торговли Роберт Кисис (Roberts Ķīsis), председатель ЦК Союза работников просвещения и один из наследников Смилги на посту директора Плехановского института Анс Аболин (Ansis Āboliņš, сменивший в этой должности Мартына Лациса), член Центральной контрольной комиссии и латышский поэт Кристап Дирик (Kristaps Dīriķis) и председатель Всесоюзного комитета по стандартизации и один из руководителей Общества старых большевиков Фридрих Ленгник (Fridriks Lengnieks). Сыном латыша и немки был выросший в Харькове председатель Госплана, нарком тяжелой промышленности и архитектор советской индустриализации Валерий Межлаук (Valērijs Mežlauks). Комендантом дома был заслуженный чекист Вилис Ирбе.

Смилги въехали в шестикомнатную квартиру No. 230, на седьмом этаже 12го подъезда (выходившего на Москва-реку, справа от театрального фасада). Самая большая комната — с огромным балконом над входом в клуб со двора — стала кабинетом Смилги. Над письменным столом висел вышитый шерстью портрет Ленина, на столе стояли мраморный бюст Данте, серебряная чернильница с надписью "И.Т. Смилге. Созданный Вами топливный план был, есть и будет основой народного хозяйства СССР" и — на специальной полке из черного дерева — "самая дорогая" (по словам Татьяны) реликвия Смилги -- пивная кружка его отца. Стены были покрыты темными дубовыми книжными полками со стеклянными дверцами, в углу стоял широкий казенный диван. В мае сильно пахло фиалками, которые напоминали Смилге латвийское детство. Дальше по коридору располагалась небольшая столовая, выходившая на тот же балкон; в ней стояли обеденный стол, шредерский рояль и привезенный со Сретенки старинный буфет. За ней была маленькая комната для гостей, куда Надежда поселила оставшуюся без жилья в Москве эстонку Адель Павловну Экк, которая раньше была чьей-то домработницей, а теперь работала сестрой-хозяйкой в правительственном санатории "Барвиха". В следующей комнате по левую сторону коридора жили няня Анна Кузминична и подруга Надежды и бывшая студентка Плехановского института, грузинка Нина Захаровна Делибаш (которой в 1932 году, когда она въехала в Дом правительства, исполнилось двадцать девять лет). Ее муж, Александр Соломонович Иоселевич, был вместе со Смилгой в ссылке в Минусинске, вышел тогда же, но был снова арестован в 1930 году; их дочь жила у сестры Нины в Ленинграде. Дальше шли туалет, ванная и кухня, а по другую сторону — с окнами, выходившими на Москва-реку и шоколадную фабрику "Красный Октябрь", — детская и комната Надежды, с книжной полкой, фотографией дочерей в трусиках на письменном столе и трельяжем с коллекцией духов. Как большинство женщин в Доме правительства, Надежда не красила глаза и губы, но любила духи, особенно Quelques fleurs, которые Смилга и ее брат Дмитрий привозили из-за границы. В начале 30х гг. революционно-аскетический стиль сменился культом сдержанной элегантности. Надежда носила костюмы и темные шелковые платья, подбирала к блузкам запонки с цветной мозаикой и очень любила розово-белую камею в форме раковины, которую Смилга привез из Италии: Аврора на колеснице в окружении амуров с факелами. После ссылки она устроилась в редакцию "Малой Советской энциклопедии", много и с увлечением работала, читала перед сном о декабристах и петрашевцах и гордилась рабочими встречами с народоволкой Верой Фигнер и соседями по дому, старыми большевиками Феликсом Коном и Михой Цхакая.^lxx

Смилга, как все высокопоставленные чиновники, работал по ночам. Вставал около одиннадцати, подписывал бумаги, которые привозили курьеры из ВСНХ, и, позавтракав, вызывал машину. "Для души" работал редактором отдела зарубежных мемуаров в издательстве "Academia", которое специализировалось на иллюстрированных изданиях классики (и возглавлялось Каменевым и, после его ареста, Яковом Янсоном). С его предисловием вышли «Похвала глупости» Эразма Роттердамского (1931), «Переписка Петра и Александра Кропоткиных» (1932) и «Посмертные записки Пиквикского клуба» Диккенса (1933). Во всех слышен голос обвинителя на процессе Филиппа Миронова.

В течение всей литературной деятельности" -- писал он о Диккенсе, -- "великий художник идет рука об руку с весьма посредственным моралистом. … В нашем собственном отечестве самым ярким примером подобного рода оценки писателя является марксистская оценка творчества Л. Н. Толстого: гениальному художнику –– признание, религиозному мыслителю и нравственному философу –– объективная и беспощадная критика.^lxxi

Отправной точкой оставалась Французская революция: в его "Военных очерках" о Красной армии все эпиграфы взяты из истории Французской революции; в издательстве Academia он подготовил к печати мемуары Талейрана и Сен-Симона, а в Доме правительства любил перечитывать Вольтера. На живых людей беспощадная критика не распространялась. По воспоминаниям Татьяны, когда к нему по делам издательства пришел толстовец Дмитрий Иванович Шаховской, "папа очень его… встречал, снимал с него пальто, подавал ему чай… и говорит: 'Танька, это придет князь Шаховской'…. Прямо… шаркал."^lxxii

Общались в основном с родственниками (братом Смилги Павлом с женой и сыном, которые остались в квартире на Воздвиженке, и тремя братьями Надежды и их семьями) и соратниками по реввоенсоветам Гражданской войны, Валентином Трифоновым и его женой Евгенией Лурье (которые жили через двор, так что можно было видеть освещенные окна), и Рейнгольдом Берзиным с его женой Гильдегарт (Гильдой) Димзе с двумя дочерьми, ровесницами Татьяны и Натальи. С Берзиным и братом Павлом Смилга говорил по-латышски. С ними дружил соученик Смилги по вольмарской прогимназии, террорист, дипломат, шпион, писатель и корреспондент ТАСС в Китае (1924-26) и в Латвии (1926-35), Ян Страуян (Jānis Masters/Straujāns). В 1932 году к ним присоединился эмигрировавший из Латвии предводитель "валмиерских мальчишек", поэт и революционер Линард Лайценс. Смилга с увлечением пел латышские песни, научил Анну Кузминичну готовить латышские пирожки с грудинкой и снял дом в латышском дачном кооперативе в Царицино, который организовал Берзин. Девочки с Анной Кузмичной жили там бóльшую часть лета, а взрослые приезжали на выходные -- гуляли и играли в преферанс и волейбол. В июне всей семьей праздновали Лиго. Смилга был знаменит своей неловкостью; на волейбольной площадке царил Берзин. По соседству жил комдив и начальник штаба войск конвойной стражи Карл Калнин (Kārlis Kalniņš).^lxxiii

Важной частью жизни было общение с артистической элитой. "Ответственные работники" с одной стороны и писатели, художники и театральные актеры с другой получали пользу, удовольствие и дополнительный статус от знакомства друг с другом и часто встречались в гостях, на дачах, в санаториях и на премьерах и приемах. Близким другом Смилги и Надежды был актер Николай Хмелев, игравший Алексея Турбина (а позже Каренина и царя Федора Иоанновича, среди прочих) во МХАТе и Достоевского в фильме Василия Федорова "Мертвый дом". Надежда познакомилась с ним в доме отдыха "Тетьково", бывшем имении князей Шаховских в Тверской губернии (последний владелец которого, генерал Дмитрий Петрович Мордухай-Болтовский, взял к себе в услужение и на воспитание крестьянского мальчика Мишу Калинина, а тот, став председателем ЦИКа, превратил его в ведомственный дом отдыха). Надежде льстило ухаживание знаменитого актера, Хмелева прельстила возможность познакомиться с героем Гражданской войны. Он стал частым гостем в Доме правительства, влюбил в себя тринадцатилетнюю Татьяну, устроил Нину Делибаш секетарем в свою театральную студию и играл на пианино, когда к Смилгам приходили гости.^lxxiv

Гости приходили на дни рождения, Новый год, Первое мая и Седьмое ноября. По рассказам Татьяны, Смилга был тихим, но общительным и смешливым человеком -- легко знакомился, любил застолья и гордился знанием вин. На музыкальные вечера к Смилгам приходили актер МХАТа Иосиф Раевский (Лариосик в "Днях Турбиных") и портретист Николай Ульянов (прославившийся в 1937 г. картиной «А.С.Пушкин с женой на придворном балу»). На пианино играли Хмелев, жена Павла Смилги Августа (Гуля) и двадцатилетнй студент консерватории и будущий победитель конкурса имени Шопена, Яков Зак. Смилга был, при внешней сдержанности, романтиком и больше всего любил Грига, Мусоргского и "Фауста" Гуно. Пели Надежда и бас Большого театра (и бывший церковный певчий и кубанский чекист) Василий Дровянников. Готовила Анна Кузминична, все много курили (Смилга "Герцеговину Флор", Надежда -- "Беломор"). Танцевать переходили из столовой в кабинет, где было больше места. Смилга танцевать не умел и даже не пытался учиться. Татьяна и Наталья, как большинство их сверстниц из Дома правительства, играли на пианино, читали романы XIX века, вели дневники и часто ходили в театр, оперу и на концерты -- иногда с отцом, чаще с матерью, а позже с друзьями. В Доме правительства Татьяна дружила с сыном Андрея Жданова Юрием (он жил этажом выше), внуком старого большевика и директора Музея революции С. И. Мицкевича Сергеем и дочерью Радека Софией, которая рано увлеклась кавалерами и не кончила школы. Татьяна ходила в Московскую опытно-показательную школу им. П. Н. Лепешинского на Остоженке (МОПШК). Ее ближайшую подругу звали Лайма Смургис. П. Н. Лепешинский жил в том же подъезде, несколькими этажами ниже.^lxxv

Основной работой Смилги была разработка "контрольных цифр" пятилетки. Поначалу все шло хорошо, но, по воспоминаниям Абрамовича, "чем шире становился размах коллективизации, чем быстрее захватывала она новые районы, чем круче применялись раскулачивание, выселение и принудительное вовлечение крестьян в колхозы, тем мрачнее становился Ивар Тенисович". "Социалистическое наступление", на котором настаивала оппозиция, представлялось ему совсем иначе.

Он возмущался совершенно нечеловеческой политикой раскулачивания, о которой партия и Ленин никогда не думали. Он рассказывал нам, как проходят раскулачивание и выселение на практике, в каких гиблых местах помещают кулаков и их семьи, как под видом кулаков выселяют и середняков, и бедняков, называя их "подкулачниками" и нередко сводя с ними личные счеты. Волнуясь, он говорил о большом числе смертных случаев во время транспортировки кулацких семей в Сибирь и на поселении там зимой, без теплой одежды, без заготовленного жилья и даже без времянок.^lxxvi

Надежда регулярно отправляла продовольственные посылки голодающим родственникам Анны Кузминичны на Кубани. Бывшие оппозиционеры снова начали встречаться и перешептываться. В начале 1933 гoда Смилгу перевели в Ташкент заместителем председателя Госплана Средней Азии. (Первым секретарем Середнеазиатского бюро ЦК был тогда один из организаторов коллективизации, бывший 1й секретарь Московского горкома партии и заведующий Отделом по работе в деревне ЦК, Карл Бауман [Kārlis Baumanis]). Он часто приезжал в Москву и привозил дыни и яблоки, которыми Надежда делилась с друзьями. В один из таких приездов они всей семьей поехали в Серебряный бор в дом отдыха и, по воспоминаниям Татьяны, "прожили там десять дней как в раю: снег, все готовое -- обед, завтрак, ужин, -- и гулять ходили под деревьями и, конечно, с нами наша Нина". Новая должность не соответствовала уровню Дома правительства. В конце 1933 или самом начале 1934 г. семью переселили в небольшую четырехкомнатную квартиру на ул. Горького, д. 26 (в последствии д. 6), рядом с МХАТом. В одной комнате устроили кабинет, в другой комнату Надежды, в третьей детскую, а в четвертой столовую, в которой спали Анна Кузминична и Нина. Старинный буфет пришлось продать. Весной 1933 Госплан Средней Азии расформировали, и Смилга вернулся в Москву и стал ждать нового назначения. По воспоминаниям Татьяны, он "был очень одинок, сидел у себя в кабинете, много читал. Иногда из кабинета доносился смех. Когда домашние спрашивали, что его развеселило, он отвечал, что читает Бомарше".^lxxvii

********

Вечером 1 декабря 1934 года Смилга, Надежда и обе девочки (Татьяне было пятнадцать лет, Наталье двенадцать) собирались идти гулять, когда зазвонил телефон. По воспоминаниям Татьяны,

Папа подошел к телефону и таким ужасным голосом говорит: "Да?! Ну хорошо. Сейчас иду, сейчас буду". Подходит... Мы уже в пальто одеты все трое. "Друзья мои!" — говорит он таким странным тоном. — В Ленинграде убит Киров". Мы так и сели. "Мне, -- говорит, -- звонил Бухарин. В ночь набирают траурный номер. А мы с Кировым были на фронте".^lxxviii

Вышли все вместе, дошли до Страстной площади, Смилга пошел в "Известия", а Надежда с девочками вернулись домой. На следующий день вышел подписанный им некролог, "Памяти соратника".

Преступный выстрел, поразивший в Ленинграде тов. С. М. Кирова, -- писал он -- мог быть произведен только контрреволюционером и заклятым врагом советской власти. Под свежим впечатлением известия об этом гнусном злодейском убийстве пишу краткие воспоминания о покойном Кирове, как они запечатлелись у меня в памяти.

Воспоминания -- о работе Кирова в реввоенсовете XI армии Юго-Восточного фронта осенью 1919 г. -- кончались, среди прочего, словами: "Обнажив голову перед прахом погибшего бойца, сплотим теснее ряды вокруг ЦК нашей партии и ее великого вождя т. Сталина". В тот день Смилге исполнилось сорок два года. Праздничный ужин отменили; пришли только брат Павел с женой. Во МХАТе играли премьеру "Пиквикского клуба" с Раевским в роли мистера Перкера; когда в зале распространилась новость об убийстве, многие зрители уехали.^lxxix

Убийца Кирова, Леонид Николаев, был женат на латышке Мильде Драуле и, как утверждали следователи, бывал в латвийском консульстве. По воспоминаниям Н. И. Ежова, чекисты начали поиски источников заговора "по иностранной линии", но Сталин вызвал его и Первого секретаря ЦК Комсомола Косарева и сказал: “Ищите убийц среди зиновьевцев”. 16 декабря Зиновьев и Каменев были арестованы. 27 декабря "Известия" опубликовали обвинительное заключение, в котором упоминалась помощь заговорщикам со стороны консульства неназванного государства, но упор делался на неизбежном превращении оппозиционеров в террористов. 29 декабря Николаев и еще тринадцать человек были расстреляны. В тот же день латвийского посла Альфреда Билманиса вызвали в Народный комиссариат иностранных дел и объявили, что консулу в Ленинграде, Георгу Бисениексу, придется покинуть страну, но что в интересах сохранения дружественных отношений между Латвией и СССР его имя и связанные с ним материалы следствия публиковаться не будут. (Бисениекс, которому неделей ранее исполнилось 49 лет, принадлежал к революционному поколению, разделенному убеждениями, обстоятельствами и государственными границами. Член РСДРП с семнадцати лет, он участвовал в революции 1905 года, несколько раз сидел в тюрьме, жил в ссылке в Иркутской губернии, бежал в Англию и, прежде чем стать первым послом Латвии в Великобритании, выполнял обязанности политического секретаря лондонского Коммунистического клуба, основанного Карлом Марксом. Одного из сыновей Леонида Николаева и Мильды Драуле звали "Маркс".) 5 января "Правда" и "Известия" напечатали статьи о "маленьком консуле", за спиной которого стоит "другое государство, большое и сильное, считающее своей "священной миссией" борьбу против СССР и готовящееся к насильственному изменению нынешних государственных границ в Европе", а 11 марта Сталин приказал не давать в печать сообщение о расстреле Мильды Драуле, ее сестры и мужа сестры. "Пособников и покровителей" следовало искать среди бывших оппозиционеров.^lxxx

Встречать новый (1935й) год Рейнгольд и Гильда Берзины, которые жили в особняке на улице Веснина (Денежный переулок, дом 13) ушли к Эйдеманам. Их дочери, Ария и Маргарита, пригласили Татьяну и Наталью и еще несколько мальчиков и девочек, и они весело провели время. Посреди ночи выбегали на улицу, скакали по снегу и, "по пушкинским традициям", спрашивали у прохожих, как их зовут. ("Как ваше имя? Смотрит он/И отвечает: Агафон".) Вернулись домой около десяти утра. У родителей из гостей остался только Аркадий Альский, бывший заместитель наркома финансов, исключенный из партии вместе со Смилгой, сосланный в Колпашево, отрекшийся от своих взлядов и снова исключенный в 1933 г. Татьяна запомнила, что сидели с Ниной у отца в кабинете. Сильно пахло яблоками. "И, значит, в одиннадцать часов -- я еще не спала -- я услышала звонок и папин голос: 'Пожалуйста'. Потом через некоторое время …. папа зашел к нам детскую и сказал: 'Ребята, вы не волнуйтесь, подбирают нас, старых оппозиционеров'". В одиннадцать его увели. Татьяна выбежала на балкон (они жили на третьем этаже) и видит: "один человек идет по двору, за ним папа, потом второй человек. Я ему закричала: 'Папа!'… Папа мне палку так (он с палкой ходил). И его вывели во двор".^lxxxi

В марте Смилгу приговорили к пяти годам тюрьмы. По окончании следствия его перевели с Лубянки в Бутырки и разрешили свидание. Как пишет Татьяна,

В комнате ожидания было много народу. Готовился большой этап. Мы ждали своей очереди. Когда нас позвали в отдельную комнату наподобие камеры с двумя скамейками, стоящими по обе стороны стола, из другой двери в сопровождении стрелка вышел отец -- в пальто, шапке и с палкой в руке. Я, как бешеная, бросилась ему на шею, опередив и мать, и сестру. Стрелок оторвал меня от отца со словами "Не положено!". Нас рассадили по обе стороны стола. С одной -- отец и стрелок, с другой -- мы трое…. При постороннем человеке было трудно общаться, свиданье вышло очень сумбурным… В конце втречи, длившейся не более тридцати минут, отец, прощаясь, сказал мне и сестре: "Ребята, помните, что вы прощаетесь с честным человеком". Но этого он мог бы и не говорить -- мы были в этом уверены. Потом отец поцеловал маме руки, говорить они не могли...^lxxxii

Смилгу отправили в Верхнеуральский "политизолятор". По свидетельству одного бывшего заключенного:

Верхнеуральский политизолятор — огромное здание, одиноко стоящее на берегу Урала в трех километрах от города Верхнеуральска. Днем он производил внушительное впечатление своей массивностью, а ночью — будучи залит ослепительным электрическим светом среди безмолвия степного мрака. Строить его начали во время Первой мировой войны как военно-каторжную тюрьму, однако закончить не успели, и достраивали его уже большевики для своих политических противников. Здание было поделено на отдельные секторы, длинные коридоры перерезаны железными дверями, через широкий коридор нельзя было перестукиваться. Разными были и камеры — на четыре, три, на двух человек.... Самыми плохими были восточные одиночки: там была система галерей, камеры маленькие, окна под потолком, а весь сектор был изолирован от других.^lxxxiii

В изоляторе сидели в основном бывшие оппозиционеры, в том числе "полностью разоружившийся" (по его собственным словам) Зиновьев и Александр Емельянов, сын рабочего Николая Емельянова, у которого Ленин и Зиновьев скрывались в Разливе летом 1917 г. (и который знал Смилгу и Надежду с тех пор). Много лет спустя Емельянов рассказал дочери Смилги Наталье, что (как позже пересказал Абрамович),

И.Т. Смилгу по прибытии спросили, с кем он хочет сидеть в камере: с разоружившимися или с ортодоксальными троцкистами. Ивар Тенисович выбрал разоружившихся. Но когда на следующий день камеру вывели на прогулку, один из сокамерников Ивара Тенисовича перехватил брошенную каким-то заключенным из форточки в прогулочный двор записку и передал ее охраннику. Возмущенный Ивар Тенисович тут же потребовал начальника тюрьмы и заявил ему: "Переводите меня немедленно к ортодоксальным. Переведите меня куда хотите — к меньшевикам, эсерам, монархистам — но с этими подлецами я сидеть не желаю...".^lxxxiv

Тогда же Емельянов написал Татьяне, что Смилга "был уважаем большинством за то, что не терял способность ясно рассуждать и остроумно. Он обладал не только даром речи, но и богатой логикой". В камере Смилга много занимался философией и политэкономией, учил французский, читал Расина и Корнеля. Весной 1936 г. Надежде разрешили его навестить. Она спросила, действительно ли он не участвовал ни в каких заговорах, но (как она потом рассказала Татьяне) он так на нее посмотрел, что ей стало стыдно. Ее исключили из партии и уволили из издательства, и братья устроили ее секретаршей в контору Энергоремонт. Никто из друзей и родственников от них не отвернулся. Актер Николай Хмелев взял Анну Кузминичну к себе в студию портнихой и костюмершей, несколько раз приносил деньги "для Ивара Тенисовича", но потом сказал Анне Кузминичне, что партком запретил ему ходить к ним, и стал тайком встречаться с Надеждой и девочками на даче у одной из актрис студии. А один раз, по воспоминаниям Татьяны, они с мамой шли на Кузнецкий мост в приемную НКВД.

Идем мимо Художественного театра. Снег, подъезжают машины, подходят люди -- жизнь! А мы идем передачу делать. Это такой контраст невероятный. Вдруг навстречу Николай Павлович. И он бросается к маме, снимает с нее перчатку и целует ей руки при всем честном народе. Это было очень трогательно.^lxxxv

В начале 1936 года Ежов, по приказу Сталина, разоблачил преступную связь между зиновьевцами и троцкистами. Оставшиеся на свободе зиновьевцы и 508 троцкистов были арестованы, расстреляны, отправлены в лагеря или использованы для создания новых дел. “Исключительно тяжелая работа в течение трех недель над Дрейцером и Пикелем, — писал Ежову следователь А.П. Радзивиловский, — привела к тому, что они начали давать показания”. Е.А. Дрейцер в прошлом был троцкистом, Р.В. Пикель — зиновьевцем. “Тяжелая работа” заключалась в угрозах, лишении сна и обращениям к партийной совести. “После вашего последнего допроса 25.I., — писал бывший троцкист и латвийский гражданин В.П. Ольберг, — меня охватил отчего-то ужасный, мучительный страх смерти. Сегодня я уже несколько спокойнее. Я, кажется, могу оговорить себя и сделать все, лишь бы положить конец мукам”^lxxxvi.

12 апреля арестовали Нину Делибаш. А первого июля, когда девочки были на даче у брата Смилги Павла, пришли за Надеждой. Татьяна послала отцу телеграмму и получила ответ: "Держись, мужайся. Твой Смилга". Надежду приговорили к десяти годам тюрьмы и отправили на Соловки, где она снова встретилась с Ниной. Татьяна и Наталья с няней остались в отцовском кабинете; в другие три комнаты въехали другие семьи. К столетнему юбилею Пушкина Анна Кузминична сшила девочкам новые платья, а кто-то из знакомых достал билеты на пушкинские лекции в Московском университете. "Это была моя защита", -- вспоминала Татьяна. -- "Моя, так сказать, радость”.^lxxxvii

Девятнадцатого августа 1936 года начался "процесс троцкистско-зиновьевского террористического центра". В своем последнем слове Зиновьев сказал, что "должен получить возмездие, которое он заслуживает и которое получит". Все шестнадцать подзащитных, в том числе Дрейцер, Пикель и Ольберг, признали свою вину и были приговорены к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение на следующий день. Троцкий и его сын Лев Седов были осуждены inabsentia. Смилги — самого известного из оставшихся в СССР троцкистов — на процессе не было, и имя его в числе заговорщиков не упоминалось. На февральско-мартовском (1937) пленуме ЦК, который положил начало массовому террору, Молотов сказал, что на допросах в Москве Смилга отказался "разоружаться" -- то есть не стал "оговаривать себя, чтобы положить конец мукам". Из оппозиционеров, подписавших обращение к XV съезду партии, он один не покаялся публично — возможно потому, что не мог или не пожелал отречься от веры, в которую обратился в Валмиере тридцатью годами ранее: революция священна, смысл революции в борьбе крайностей, только одна сила истинна, компромисс невозможен. Он никогда не говорил — и, видимо, не думал — иначе. Его переход в оппозицию был реакцией на сталинскую "политику уступок"; его отход от оппозиции был реакцией на сталинское "социалистическое наступление". Слезы жены и нежелание "ходить с отрубленной головой подмышкой" могли повлиять на его решение, но заявление Смилги, Радека и Преображенского в "Правде" было правдой: не оппозиционеры изменили своим взглядам, а партия перешла на платформу оппозиции.

Единственный вопрос, на который вера Смилги не могла дать определенного ответа, был вопрос о смертной казни. Революция должна быть беспощадной к классовым врагам, но что делать с отдельными людьми? Когда Смилге было восемь лет, он отказался праздновать убийство студентом министра; когда ему было тринадцать, без суда расстреляли его отца; в день смерти Толстого он — уже будучи большевиком — был арестован на демонстрации против смертной казни. После Октябрьской революции он получил право казнить и миловать: в октябре 1918 обвинил Троцкого в легкомысленном отношении к "таким вещам, как расстрел"; в октябре 1919 потребовал расстрела Филиппа Миронова, надеясь на помилование; в январе 1920 потребовал суда над Думенко, имея в виду расстрел; в ноябре 1920 обещал Врангелю полное прощение, видимо имея это в виду; в 1921 сдал чекистам нобелевских нефтяников, зная, что их ждет; после 1921 года перешел в оппозицию из-за излишней мягкости партии к крестьянству, а в начале 1930х вернулся в оппозицию из-за "большого числа смертных случаев" во время раскулачивания. Мы не знаем, что он сказал следователю и как объяснил свой отказ от сотрудничества.

Десятого января 1937 года, за полтора месяца до выступления Молотова, Смилгу приговорили к "высшей мере". Как писал Филипп Миронов, "смерть в бою не страшна: один момент — и все кончено. Но ужасно для человеческой души сознание близкой, неотвратимой смерти, когда нет надежды на случай, когда знаешь, что ничто в мире не может остановить приближающейся могилы, когда до страшного момента остается времени все меньше и меньше и когда наконец тебе говорят: 'Яма для тебя готова'". Смилгу расстреляли в ту же ночь. Самым опытным и заслуженным расстрельщиком внутренней тюрьмы НКВД на Лубянке был пятидесятисемилетний уроженец Даугавпилса Петр Магго ("Мага"), на счету которого, по неподтвержденным данным за 1918-1941 гг., около 10 000 расстрелянных.^lxxxviii

********

Летом 1937 года начались "массовые операции". Одновременно с масштабной антикулацкой кампанией Народный комиссариат внутренних дел провел ряд “национальных операций” против лиц, связанных с враждебными государствами. 25 июля началась немецкая операция, 11 августа — польская. За ними последовали румынская, “харбинская” (направленная против работников КВЖД, вернувшихся в СССР), латышская, греческая, эстонская, литовская, финская, иранская, болгарская, македонская, афганская и китайская. Кандидаты на арест отбирались на основании этнической принадлежности и других признаков потенциальной восприимчивости к вражеской пропаганде (владение языком, пребывание в стране, изучение истории, переписка с иностранцами).^lxxxix

Сразу после убийства Кирова в Ленинград в качестве начальника областного Управления НКВД был переведен Леонид Заковский (Henriks Štubis, сын лесника из Айспутской волости), отличившийся особой активностью при ликвидации кулачества в Западно-Сибирском крае (в тандеме с первым секретарем крайкома Робертом Эйхе). Народный коммисар внутренних дел Ягода рекомендовал его Сталину как "несомненно сильного и способного оперативного работника, который сумеет поставить работу в Ленинграде на надлежащую высоту". Заковский немедленно приступил к "ликвидации контрреволюционных формирований" и выселению из города "бывших людей", а на февральско-мартовском пленуме обвинил своего бывшего начальника Ягоду в недостаточной бдительности. Девятого августа 1937 в рамках проведения массовых операции на территории Ленинградской области Заковский издал приказ "о проведении операции по репрессированию "наиболее активных элементов, бывших кулаков и уголовников, содержащихся в тюрьмах, лагерях, колониях и трудпоселках". Дела должны были вестись "ускоренно и в упрощенном порядке" и отправляться на утверждение начальнику Отдела лагерей, мест заключения и трудовых поселений Карлу Дукису (Kārlis Dūķis). Шестнадцатого октября 1937 года Заковский приказал начальнику Соловецкой тюрьмы Ивану Апетеру (Jānis Apeters) выдать специально командированному из Ленинграда капитану М. Р. Матвееву 1116 приговоренных к расстрелу заключенных, а капитану Матвееву -- "привести приговоры в исполнение согласно данных Вам лично указаний". Приговоры -- на основании рекомендательных справок, представленных Апетером -- выносил сам Заковский (с помощью своего заместителя В. Н. Гарина и областного прокурора Б. П. Позерна); он же давал личные указания. Один из приговоренных умер в лагере, четырех других отправили в другие этапы; в конце октября 1111 заключенных, в том числе Надежду Смилгу-Полуян и ее подругу Нину Делибаш, отвезли на баржах в Кемь, а оттуда на поезде в следственный изолятор в поселке Медвежья гора. Расстрелы производились в течение пяти дней (27 октября, 1, 2, 3 и 4 ноября).^xc По материалам музея Мемориального кладбища Сандормох,

Заключенных по одному вызывали из камеры, якобы на медосмотр перед этапом, и приводили в специальную комнату, где сначала сверяли со списками их «установочные данные» – фамилия, имя, отчество, статья, срок и т.д. После сверки трое чекистов набрасывались на заключенного, связывали руки назад и оттаскивали в другое помещение – «накопитель», где связывали ноги и усаживали на пол. В случае сопротивления или крика заключенного «обездвиживали» ударом дубинки по голове – так, что он терял сознание. Когда в «накопителе» собиралось до 50–60 человек, их грузили в машины (в распоряжении расстрельной команды было два крытых грузовика и одна легковая автомашина) и везли к месту расстрела за 16 км от Медвежьей Горы, в лесное урочище, позднее получившее название Сандормох.^xci

Заключенных вытаскивали из грузовиков и заставляли ложиться лицом вниз на дно глубокой траншеи, "после чего", -- по словам главного исполнителя, капитана Матвеева, -- "в упор из револьвера арестованного стреляли". Нину убили 2 ноября, Надежду -- 4 ноября, когда в изоляторе осталась последняя группа смертников.^xcii

В конце месяца (вслед за "харбинцами", которые все без исключения оказались японскими шпионами) пришел черед латышей. 23 ноября 1937 года Ежов разослал местным отделам НКВД секретную телеграмму с предписанием немедленно собрать информацию о "пунктах концентрации латышей" (в том числе клубы, газеты театры, колхозы, артели, землячества, учебные заведения, писательские объединения и филиалы латышского культурно-просветительского общества "Прометей") и подготовить аресты их руководителей и активистов, "а также всех латвийских подданных кроме служащих посольств и косульств". Спустя неделю Ежов отдал приказ начать 3 декабря 1937 года латышскую операцию по образцу польской. Решать, кто является активистом, предстояло сотрудникам НКВД на местах. Когда один из них (А. П. Радзивиловский) спросил Ежова, "как практически реализовать его директиву о раскрытии антисоветского подполья среди латышей, он ответил, что стесняться отсутствием конкретных материалов нечего, следует наметить несколько латышей из членов ВКП(б) и выбить из них необходимые показания". В Москве операция шла медленно, пока за дело не взялся Заковский. Согласно показаниям арестованного в начале 1939 г. начальника 3-го (контрразведывательного) отдела УНКВД Московской области, А. О. Постеля,^xciii

С прибытием Заковского массовые аресты так называемой «латышской организации», которые заранее определялись по контрольным цифрам на арест по каждому отделу на каждый месяц в количестве 1000–1200 чел. превратилась в буквальную охоту за латышами и уничтожение взрослой части мужского латышского населения в Москве, так как доходили до разыскивания латышей по приписным листкам в милиции. Установки Заковского «бить морды при первом допросе», брать короткие показания на пару страниц об участии в организации и новых людях и личные примеры его в Таганской тюрьме, как нужно допрашивать — вызвали массовое почти поголовное избиение арестованных и вынужденные клеветнические показания арестованных не только на себя, но на своих знакомых, близких, сослуживцев и даже родственников…. Если до приезда Заковского в области были десятки арестованных латышей, то в январе, феврале и марте они стали превращаться в тысячи арестованных по городу и области.^xciv

Следователи делали, что могли. В отделе, в котором работал Постель, один получил латышский клуб, другой -- театр, третий -- архив, четвертый -- общество "Прометей", пятый -- редакции газет и журналов, шестой -- "секции бывших латышских стрелков— активных участников гражданской войны влатышских дивизиях". Ответственный за клуб

Притащил вотдел почти всю картотеку иканцелярию клуба, где были как члены клуба зарегистрированы сотни латышей— рабочие ислужащие ипутем ареста зав.клубом старика Апина, после егоизбиения Апин, как говорили стал “энтузиастом” ипоодним его только показаниям было взято до80 или100человек членов клуба как участников организации, которые всвою очередь после ареста, вТаганской тюрьме быстро “сознавались” итакимже путем давали других. Врезультате все эти учреждения латышские, итеатр были разгромлены доединого. Такойже метод практиковался по заводам".^xcv

"Латышская операция" продолжалась около года и закончилась вскоре после того, как членом "латышской контрреволюционной организации в НКВД" оказался сам Заковский. Двадцатого августа 1938 года Сталин и Молотов приговорили его к расстрелу. В том же списке числились Виктор Банга, который весной 1921 г. допрашивал Филиппа Миронова и его жену Надежду, и Иван Апетер, который включил Надежду Смилгу-Полуян в список соловецких заключенных, отправленный Заковскому для вынесения смертных приговоров. Тогда же были расстреляны жена Заковского Серафима, сестра Эльза и брат Фриц. По данным НКВД, всего по "латышской линии" было осуждено 22 360 человек, из них 16 573 (74%) расстреляны.^xcvi

********

Мир Ивара Смилги перестал существовать. Убиты были его брат Павел, братья жены Ян и Дмитрий, почти все товарищи по ссылкам и оппозициям, соратники по реввоенсоветам и Центральному комитету, ближайшие друзья и бывшие товарищи по оружию Валентин Трифонов и Рейнгольд Берзин, соседи по Дому правительства и жившие в Москве соученики по валмиерской прогимназии, Линард Лайценс и Янис Мастерс (Страуянс). Дочь Татьяна провела четыре с половиной года в лагере и девять в Рязанской области с запретом въезда в большие города; дочь Наталья -- четыре года в ссылке в Казахстане. Вернувшись в Москву, Татьяна позвонила бывшему председателю Госплана и автору русского текста "Варшавянки", академику Глебу Кржижановскому, и он пригласил ее к себе домой и от руки написал справку следующего содержания:

Подтверждаю, что Ивар Тенисович Смилга был одним из моих заместителей в Госплане первого созыва, причем открыто выступал как оппозиционер политики Сталина и упрекал меня в политической слепоте: 'Вся Москва за нами, а ты этого, старик, не видишь'. Он был неудачником, но был убежден в своей правоте и душой не кривил. Припоминаю, что Феликс Эдмундович Дзержинский, зная о его оппозиции, лично к нему относился без враждебности.^xcvii

В 1981м году Молотов рассказал журналисту Феликсу Чуеву о спорах вокруг "апрельских тезисов" Ленина.

Мы тогда жили со Сталиным в одной квартире на Петроградской стороне. В той же квартире жили еще Залуцкий и Смилга с женой.

–Смилгу потом расстреляли?

–Наверно,– как само собой разумеющееся ответил Молотов.– Он был троцкистом.^xcviii

Петр Залуцкий был одним из комиссаров, которых Смилга в декабре 1918 года спас от расстрела, ослушавшись "боевого приказа" Троцкого. Oн был расстрелян 10 января 1937, в тот же день, что и Смилга.

Тогда же кончилась латышская революция, которую по любым меркам следовало бы назвать Великой. Верней, сначала ее нужно просто назвать. В начале ХХ века латыши Курляндии и Лифляндии восстали против "старого мира". Восстали всем миром, в городе и в деревне, с оружием в руках. В сотрясаемой революциями Российской империи их восстанию не было равных. Часть "бурного потока" -- о котором снова и снова, начиная с 1904 года, писал Райнис -- выплеснулась на берега Невы, Москвы-реки, Волги и Дона; часть -- бóльшая, чем в любом другом народе империи -- влилась в священную армию "последнего боя" и "нового мира". Без "гвардейцев Октября" трудно представить себе победу большевиков в войне и невозможно представить себе их "борьбу с контрреволюцией и саботажем".

Поэма Александра Чака "Задетые вечностью" кончается сценой встречи латышских стрелков на железнодорожном разьезде Рузаевка под Саранском. Стрелки возвращаются домой после победы над Врангелем. В вагоне командира портреты Ленина и Стучки и картина с изображением переправы через Гаую. Местный чекист обращается к стрелкам с торжественной речью ("вы — наши избавители, святые"), но с ужасом видит над поездом красно-бело-красный флаг и грозит им наказанием ("в Москве есть и повыше ЧК"). Командир отвечает:

Разве могли бы флаги рабочих мощно взвиться

над солнечной

вольной Россией,

а ты —

мог бы ты

разгуливать здесь

могучий,

как куча,

если бы мы

не свернули шеи,

как кроликам,

разным врангелям и колчакам?

Отвечай,

ты!

И кто это сделал?

Мы!

Латышские стрелки!^xcix

Поезд трогается, и латыши уезжают домой.

Но некоторые остаются — в Советском союзе, в московском ЧК и на рузаевском перроне. Сам Чак наверняка был в числе провожающих. В 1921 году он работал начальником отдела агитации и пропаганды Саранского укома РКП(б) и редактором уездной партийной газеты "Путь коммунизма".^c

После войны некоторые из оставшихся в России латышских революционеров оказались в высших эшелонах советского государства и осели в Кремле, на Лубянке, в Домах советов и в Доме правительства. В середине 20х годов они начали растворяться в русско-советской жизни, а в середине 30х их и тысячи их земляков уничтожили как оппозиционеров, террористов и предателей. Из соседей Смилги по Дому правительства "Большой террор" пережили (помимо Пумпура) член Центральной контрольной комиссии и поэт Кристап Дирик (который в это время был в Средней Азии), бывший замнаркома торговли и будущий министр коммунального хозяйства Латвийской ССР Роберт Кисис, бывший главный театральный цензор (председатель Главреперткома) и будущий директор Института этнографии и фольклора Академии наук Латвийской ССР Роберт Пельше и старые большевики Петр Рубен и Альфред Эглит. Карл Ландер умер от туберкулеза незадолго до начала латышской операции. От бурного потока остались маленькие ручейки. Одним из последних защитников Советского государства в августе 1991 г. был министр внутренних дел СССР, сын латышского стрелка и сотрудника НКВД, Борис Карлович Пуго. После поражения ГКЧП он застрелился, оставив записку, которая кончалась словами: "Всё это ошибка! Жил я честно— всю жизнь".^ci

********

Ивара Смилгу расстреляли, дело его умерло, и память о нем едва теплится. В Латвии о нем не помнят, потому что он московский большевик; в России — потому что он был тайно убит, вычеркнут из учебников, изъят из библиотек и реабилитирован в 1987 году, когда началась совсем другая революция. Но "весь он не умрет", потому что продолжает жить под чужими именами в романах о двух революциях.

"Валмиерские мальчишки" Павила Розитиса вышли в Риге в 1936 году и в Москве в издательстве "Прометей" в начале 1937 (вскоре после расстрела Смилги и незадолго до закрытия издательства). Одна из ключевых сцен в романе — расстрел отца литературного двойника тринадцатилетнего Смилги, Ивара Клявы.

Кто-то отдал команду, и казаки подняли винтовки. Клява все понял и прокричал со стоном: "Не забудьте эту ночь, сыновья!"

Его слова заглушил звук выстрела, разорвавшего ледяную ночь. Ивару этот звук показался вестником далекой бури, которая принесет все уравнивающую истину. Он видел, как упал отец и слышал, как зарыдала мать и засопели младшие братья, но в себе самом он чувствовал лишь холод, который растает только тогда, когда отец будет отмщен. Нет, он никогда не забудет эту ночь. Мать, шатаясь, попыталась подойти к отцу, но казаки оттолкнули ее. Кто-то приказал поджечь дом, и Ивару показалось, что в нем сгорит все, кроме ненависти и жажды мести. Когда на крыше затрещало пламя и послышались издевательские крики казаков, он понял, что рано или поздно старый мир сгорит, чтобы освободить место для новой жизни….

Ивар Клява знал, в чем состоит его предназначение.^cii

В конце романа Ивар возвращается в Валмиеру после ареста главы революционного кружка Петера Лауциса и созывает учеников городских школ на ночной митинг на Виселичном холме. "Все собрались в тишине, как тени, и сели коленями в снег. Некоторые были завернуты в белые простыни и сливались с кружащимся снегом. Ивар Клява увидел, сколько их было, и сердце его затрепетало от радости. Валмиерские мальчики не были запуганы". Перекрикивая вьюгу, он говорит:

Друзья, я вижу, что мы все те же валмиерские мальчишки, которых, уходя, напуствовал Лауцис. Вспомним его и всех павших отцов, братьев и друзей и отомстим. Не забудем, что было сделано с нашим народом. Не забудем о трагедии, которая его постигла. Пусть пролитая кровь светится на нашем знамени, пока не придет победа. Не успокоимся, пока не уничтожим царизм. Ничто не должно нас пугать, ведь погибшие в бою не боялись смерти. У нас один путь – к победе! Мы победим и будем жить.^ciii

В 1978 году Юрий Трифонов, сын ближайшего соратника Смилги по Юго-восточному фронту и соседа по Дому правительства Валентина Трифонова, опубликовал роман "Старик". Одна из ключевых сцен романа — суд осенью 1919 года над литературным двойником Филиппа Миронова, комкором Мигулиным. Речь обвинителя Янсона — копия речи Смилги на процессе Миронова. Орел революции оказался селезнем, его социализм оказался “полутолстовской, полусентиментальной мелодрамой”, только одна сила “выйдет победителем из этой страшной колоссальной борьбы”, и “сор мелкобуржуазной идеологии должен быть сметен с пути революции”. Янсон — одновременно большевик, похожий на Ивара Смилгу, и олицетворение “исторической целесообразности”. Герой романа "старик" Летунов, тогда еще совсем мальчишка, слушал Янсона в зале суда.

Ему тогда двадцать восемь. Но я не видел — никто не видел — в белобрысом коротконогом человечке на трибуне ни его молодости, ни университетского прошлого, ни прибалтийского происхождения: это говорила ледяным голосом революция, говорил ход вещей. И замораживался дух, цепенели руки.

Мало кто помнит, что Клява и Янсон — одно и то же лицо. Читатели латышского романа не знают, что прототипы обоих главных героев — Смилга и Лайценс — предпочтут "буржуазной Латвии" пролетарскую Москву и будут принесены в жертву "новому миру", впоследствии отмененному. Читатели русского романа не знают, что устами Янсона говорит не только революционное правосудие, но и валмиерский мальчишка, отца которого расстреляли по приказу барона Врангеля.