Ленина невозможно поймать
Фото: Yulia Timoshkina
История

С критиком и писателем Львом Данилкиным беседует Улдис Тиронс

Ленина невозможно поймать

Можно сказать, что новейшая русская литература состоялась, потому что о ней написал Лев Данилкин.

Параллель с Белинским слишком соблазнительна, чтобы вовсе от нее отказаться: добрая половина российских прозаиков, претендующих в последние годы на читательское и критическое внимание, обязана своей репутацией – или антирепутацией – бывшему литературному обозревателю журнала «Афиша». Именно его рецензии, публиковавшиеся дважды в месяц – а потом, с появлением электронной версии, и чаще, – сформировали литературный ландшафт, который озирает вокруг себя современник Рубанова, Прилепина и Свечина или – в еще более данилкинском вкусе – Проханова, Лимонова и Микушевича. Памятуя об этой оптике, чуткой в первую очередь к отщепенцам и еретикам, трикстерам и громовержцам, совсем нетрудно было предположить, что когда-нибудь в орбиту его внимания войдет совсем уже необычное небесное тело. Критик Лев Данилкин – неожиданно для одних и предсказуемо для других – увлекся революционером Лениным.

«Пантократора солнечных пылинок» в 2017-м наверняка завалят призами – и потому что книга подоспела к юбилею Русской революции, и потому что таких биографий о лидере большевиков еще не писали. Это вещь редкой, скрупулезной выделки (мало кто сегодня в России умеет брать столько стилистических регистров или, во всяком случае, готов прочитать полное собрание сочинений автора монографии «Империализм как высшая стадия капитализма»), книга с драматургией, с динамичными и весьма прихотливыми отношениями между автором и героем. Изначально воспринимая Ленина как идеального пациента для курьезного, в британском духе, жизнеописания, Данилкин – не исключено, что незаметно для себя самого – постепенно переходит на более серьезный тон и обнаруживает себя адвокатом самой, вероятно, противоречивой фигуры российской истории XX века.

Эта если не восторженная, то сочувственная позиция по отношению к человеку, которому – со всеми на то основаниями – можно инкриминировать ряд безусловно чудовищных преступлений, скорее всего, превратит Данилкина, и без того не особенно жалующего литературные собрания, из добровольного анахорета в вынужденного. Ленин и сейчас остается крайне токсичным историческим деятелем, персоной одновременно мифологизированной и совершенно вроде бы разоблаченной – до совсем уже непотребных инсинуаций; таких, про которых давно «все понятно» (и тут у каждого свой набор коронных цитат и аргументов), стараются игнорировать, предпочитая более однозначных спарринг-партнеров.

Данилкин – и в этом, вероятно, главная заслуга его книги – отказывается замалчивать и уплощать создателя нескольких экономических бестселлеров и зачинщика одного чрезвычайно удачного политического переворота. Его Ленин менее всего напоминает икону (в золотом окладе или с застывшим на ней плевком) и очень – живого, умного, злого, находчивого, нетерпеливого, разного, одним словом, карбонария, который навсегда и непоправимо изменил мир.

Конечно, это портрет, написанный несколько зачарованной кистью, – и Данилкин убедительно показывает, что было, было от чего зачароваться.

Игорь Кириенков


Когда я думаю о своем отношении к Ленину, я понимаю, что это, безусловно, персонаж, с которым не хочется иметь дела. Как вы, московский интеллигент, работающий в «Афише» и пишущий о книгах, нашли в себе что-то родственное, отзывчивое по отношению к Ленину, что позволило вам пять лет заниматься этой личностью?

Я уже много лет не работаю в «Афише», да и когда работал, был там кем-то вроде городского сумасшедшего, которому позволяли нести бог весть что, но в строго очерченном секторе, в углу: вот мы, новая московская интеллигенция, а вот у нас тут есть один человек, он немного с приветом, мы держим и его тоже, для экзотики. Насчет книг – Ленин был читателем и любителем книг куда более страстным, чем я, он был одержим книгами, чуть ли не за рулем велосипеда читал. Я не эксперт, но уверен, что и интеллигентом он был в гораздо большей степени, чем я. Не то чтобы я всю жизнь мечтал войти с Лениным в контакт, но когда отношения завязались – а между биографом и персонажем всегда завязываются отношения, – я почувствовал, что объект наблюдения влияет на наблюдателя. На самом деле правильнее было бы говорить об эволюции отношений между рассказчиком и персонажем, и я не сомневался, что закончу совсем не там, где начинал искать ответ. Это не первая моя книга, и единственное, о чем я знал заранее, – что это непредсказуемо. Пока я работал над ней, были периоды, когда Ленин невероятно раздражал меня, я думал, что мне не хотелось бы оказаться с ним, условно говоря, в одном купе.

В одном вагоне, раз уж на то пошло.

Вначале, может быть, и в одном вагоне. А вот сейчас, когда книга закончена, я отношусь к нему не только с уважением как к политику и все такое, а он мне больше не посторонний, я кучу вещей вижу другими глазами благодаря ему, и я понимаю, что эти фантомные «отношения» – еще надолго, и ровно поэтому книга давно вышла, а я все равно по инерции перечитываю какие-то его тексты, ни для чего, для себя просто. Так было и с Прохановым, и с Гагариным. В определенный момент рассказчик начинает мутировать – в кого-то, кто не такой, как он был, в свою противоположность. Другое дело, что автору не всегда следует раскрывать карты и сообщать, что с ним происходит. Но я в «Ленине» все-таки в самом конце в качестве ненужного дополнения ввел фигуру рассказчика, мне показалось любопытным разыграть и этот сюжет тоже – показать, как чтение Ленина может изменить чью-то жизнь. Поэтому я и приклеил к книжке «сцену-после-титров».

Которая заканчивается: «Ха-ха-ха-ха-ха-ха».

Да, вообще эта книга про то, что Ленин не был ни безумцем, ни трикстером, все его поступки могут быть мотивированы и рационально, и убедительно. Но, дописав, по сути, книгу, я понял, что Ленин получается – да, не «склочник» или монстр, но что-то уж чересчур рациональный... Как говорил про него Эренбург, это «рацио, запаянное в консервную банку». По моим ощущениям, он был не только «шахматистом», суперкомпьютером, он чувствовал иронию в целом – и иронию истории, и иронию своей ситуации, ему не была свойственна эта чудовищная, звериная серьезность, он умел и любил смеяться над собой. И вот отсюда этот финал со смехом, потому что на круг я его уже воспринимаю и так тоже – как такое смеющееся и смешливое тело, которое...

Прямо как смеющийся Будда. Соб­ственно говоря, последователи Рериха, по-моему, пустили байку о том, что Ленин – гневное божество, пришедшее в мир, чтобы всем показать их место.

Более того, мне режет даже слух сейчас, когда его называют «Ильичом» или «вождем мирового пролетариата» ернически или с презрительной снисходительностью. Я не очень понимаю: это означает, что тот, кто так его называет, полагает себя умнее или проницательнее того, о ком он говорит? Да, его называли Ильичом, на «вы», сначала в ближайшем окружении, а затем это имя проникло «в народ» и какое-то время циркулировало как уважительное. Но сейчас «Ильич» – это знак презрения, собачья кличка. Я осознаю, что «режет слух» и вообще вся эта «связь», «химия отношений» – это нелепо; и нечего примазываться – где он, а где я. Мне кажется, он на самом деле крайне неохотно пускал кого-либо в свою частную жизнь, в то, что он сам называл Privatsachen. Вся его частная переписка, которая сохранилась, по сравнению с ее изначальным объемом не так уж и велика. Нет переписки с Крупской. Мы не очень понимаем, что там с братом происходило, какие у них были отношения. Мы вообще, как ни странно, узнали об этой семье лишь то, что они сами позволили. Я четыре дня назад был в Питере – и вот как, знаете, преступник возвращается на место преступления, так и я опять пошел в музей-квартиру Марка Елизарова, мужа сестры Ленина Анны Ильиничны, куда Ленин вернулся после броневика, собственно, с «Апрельскими тезисами». И там я в первый раз приметил рисунки Крупской. Удивительно. Она очень хорошо рисовала, и кто на это обращал внимание?

Да, я видел. Мне показалось, что это профессиональная работа.

То есть они не такие простые и одномерные люди, как кажется тем, кто видел их памятники-истуканы и читал какие-то цитаты, вынесенные в монументальную пропаганду. В общем, у биографа есть причины «ухнуть» в Ленина.


Тем не менее, почему вы поставили себе такую задачу? Это было после того, как вы написали биографию Гагарина?

У меня к книге про Гагарина был эпиграф из Ромена Роллана о том, что главные продукты революций – это люди, которых они формируют, то есть что Гагарин – это, по сути, результат 1917 года. А я понятия, конечно, не имел, что следующим будет Ленин. А вообще, это история аж со времен Проханова, после которой у меня практически пропали контакты с кем-либо из моей естественной московской среды.

То есть вы не участник московской интеллигентской среды?

Нет. Вообще нет. Хотя я осознаю, что по бэкграунду, конечно, изначально оттуда. Я оканчивал хорошую московскую школу, которая кучу людей запустила на орбиту, высокую достаточно. После университета я оказался в «Афише», где тоже в те времена было бойкое место, это был самозваный, самоназначенный, но тем не менее «центр мира». И мне повезло, что там к моим закидонам литературным относились лояльно, как к чудачеству, которое можно себе позволить.

Вы уже тогда начали работать над подобными персонажами?

Я по роду занятий всегда много читал, но у меня какой-то странный вкус, странный слух на книги. Поэтому я обращал внимание не только на бестселлеры New York Times, как нынешние литературные критики, которые ссылаются на какие-то прецеденты западного успеха, но и на собственный слух, и я больше был занят поиском новых имен, чем ретрансляцией всех этих западных имен. И так я напарывался пару раз – вот именно напарывался – на какие-то странные книжки, которые в какой-то момент стали выстраиваться в систему. И в этой системе ты вдруг понимаешь, что картина мира, внутри которой ты родился, на самом деле не является единственной и правильной. Из-за книг стали выступать силуэты людей, на которых обычно ты просто не обращаешь внимания, отсекаешь заведомо, слепые пятна такие. Самое удивительное мое открытие – это, наверное, когда я искал себе персонажа для следующей биографии после Проханова. Это был академик-матема­тик Фоменко. По сравнению с ним Проханов и Ленин – боги интеллигенции. Фоменко – историк Фоменко, не математик – это такой человек, который считается совсем уж шарлатаном, чем-то таким, что даже упоминать неприлично. Тем не менее я много его читал, я с ним познакомился и благодаря его наводкам оказался в каких-то странных местах, про которые он успел мне рассказать за короткое время нашего знакомства. Но в целом я не испытываю никакого ни удовольствия, ни огорчения от этой своей репутации городского сумасшедшего. Я привык, и мне все равно. Я понятия не имею, каким я буду дальше, я просто знаю, что я образца 2017 года совсем не такой, как тот же я 1999-го или даже 2005-го. Черт его знает, чего еще я начитаюсь и чем надышусь. Так бывает с книжными людьми, даже самого Ленина книжки прямо сбивали с траектории и направляли на какие-то другие рельсы. Мы же знаем, что, прочитав какую-то книжку Гриневицкого про то, что нужно сделать с экономикой, он сразу меняет экономический и политический курс.


История про змею, которая вылезла из-под памятника Ленину на Капри, это правда?

Я сам уже не понимаю, правда это или апокриф.

Расскажите.

Я несколько раз оказывался на Кап­ри в качестве члена жюри литературной премии Горького. А там странным образом нет фактически никаких памятников, только природа, ландшафты и якобы римские руины некие. Но почему-то посреди города на какой-то глухой площадке, среди скал, удивительным образом существует стела, посвященная Ленину. И я несколько раз туда пролезал в неурочное время, когда там бывало закрыто. И однажды там на меня, как из черепа коня Вещего Олега, вылезла змея. Посреди города, по существу, то есть это примерно как если бы здесь сейчас выползла гадюка. Я воспринял это событие если не как знамение, то как знак. Запомнил этот момент. (Смеется.)



Чтобы читать дальше, пожалуйста, войдите со своего профиля или зарегистрируйтесь

Статья из журнала 2017 Осень

Похожие статьи