Мужчина – трудная профессия

На одной из моих любимых карикатур «Нью-Йоркера» изображены двое мужчин. Один присел на корточки у небольшой щели в стене дома и поясняет стоящему рядом господину: «Отсюда в мир текут все его беды». Из всех известных мне актеров у Вахтанга Кикабидзе самая красивая улыбка. Ни один голливудский частокол белоснежных и безупречно ровных зубов не выражает и половины того, что говорит улыбка грузина Бубы. Широкая и открытая, сердечная и милая. Кажется, что сквозь его фирменную щербинку в мир текут горние тепло и радость. «Бенжамен, ты в Петербурге учился, там кто-нибудь камни ел?» – спрашивает в фильме Георгия Данелии «Не горюй!» брадобрей, которого играет Сергей Филиппов. «Нет, что ты!» – отвечает воплощенный Вахтангом Кикабидзе Бенжамен, «великий гуманист и просветитель, врач». «О-о, видишь, – тянет Филиппов. – Только мы, грузины, можем всё!»

Но как же не горевать?! Буба воплотил грустно-радостного грузина, делающего, что должен: он пьет вино, идет на дуэль, сидит в тюрьме или отказывается от невесты, потому что она любит другого. После российского вторжения Кикабидзе рассказывал, что не ложится спать, ведь за это время с украинцами может случиться что-то плохое. И правда, есть люди, чье светлое бытие внушает веру, что все в конце концов будет хорошо. Остается лишь процитировать начальный диалог из «Не горюй!», следующий сразу после жизнеутверждающей песни «Тая, тая, тая, ва-та-та-ята!»:

– Спасибо! 

– Нет, дорогой, это тебе спасибо!

Даниэла Зацмане

Вы же любите Тбилиси?

Очень.

А за что?

Это мой город.

А что входит в понятие «мой»?

Здесь я родился. Здесь я стал грузином. Это мое место.

Вы из какого района Тбилиси?

Из старого. Сололаки.

Много лет назад я беседовал здесь с вашим земляком, покойным философом Мерабом Мамардашвили. Мы тоже говорили о Тбилиси, и он сказал, что Тбилиси очень изменился и что уже нет и следа той уличной жизни, что была здесь в годы его молодости.

Знаете, это осталось в кварталах: это соседство, которое трудно объяснить. Если в каком-то доме горе, то весь квартал переживает его. Но то, о чем говорил Мераб, этого уже нет, и постепенно это вообще исчезает. Когда я был маленьким, не было ни одной железной двери или этих решеток.

А что было?

Ничего не было. Мама ключи под ковриком оставляла, уходила, любой сосед мог войти за солью, за сахаром. Среди ночи могли молодые люди пройти с песней, в обнимку, очень мирная жизнь была. Другие отношения были у людей.

Я думаю, что для латышского зрителя – я не говорю о той публике, которая слушает ваши песни или ходит на ваши концерты, я говорю о фильмах «Мимино» (не знаю, как вы сами относитесь к «Мимино»), «Не горюй!» – вы являетесь образцом грузина.

Спасибо!

Если бы вам пришлось определить самое главное в человеке, которого вы сыграли, что бы вы сказали?

В русской литературе есть такое понятие – рыцарь. Когда я был молод, я был уверен, что рыцарь обязательно должен быть вашего роста, высокий, в железных доспехах, сильный мужчина. Потом постепенно по жизни я начал понимать, что рыцарем может быть и маленький человек, бедный, необразованный…

Но вы же не о себе говорите…

Нет. Я вообще говорю. «Мимино» – это такой массовый фильм. Я не говорю, что это шедевр. Но почему «Ми--мино» так нравится? Потому что зрители стали понимать, что человек должен обязательно быть привязан к своим корням. Понимаете? Во-первых, это не комедия, это серьезный фильм, просто авторы этого фильма нас научили смеяться там, где надо плакать. Вот Гайдай снимал комедии, когда стулом бьют по голове, и от этого удара весь зал умирает от хохота. А рыцарство – это, наверное, не махание шашкой.

Когда Мимино… там финал-то отрезан у фильма, он заканчивался по-другому… когда Мимино выходит из самолета… Кому-то он должен был дрова привезти, кому-то керосин, еще чем-то помочь… И он понял, что его место – там! Но он туда должен вер-нуться в ущерб себе. Человек не должен для себя жить, понимаете? Я сей--час, может быть, не очень правильно для русских выражаюсь, но человек должен жить для общества. Моя жена всегда говорит: «У тебя на первом месте родина, на втором – друзья, потом – семья. А должно быть все наоборот». На что я ей отвечаю, что меня мама так воспитала. То же самое и в «Не горюй!». Один брат – хороший человек, старший – жульничает, зарабатывает деньги, потом бедным помогает. Закариадзе его играл. Второй, Бенжамен, по сценарию был пропойца, гуляющий бездельник. Но он же в финале говорит, что он забрал этого маленького, а старик с ослом отвечает: «Конечно, дорогой, лучше тебя кто воспитает». Мол, он все-таки среди всех самый порядочный человек. И это главное.

Не знаю, ответил ли я на ваш вопрос.

А с Мамардашвили был очень интересный случай. В лицо я его не знал и никогда не видел. Эльдар Шенгелая (очень близкий мне человек, я крестный отец его погибшей дочери), когда здесь была гражданская война, позвонил и позвал меня с женой в гости: ему кто-то привез сыр, а он живет напротив меня, через улицу. Мы, когда шли, попали в перестрелку, но кое-как дошли. И там было пять человек, очень все остроумные. Но в углу сидел какой-то человек в очках и все время курил трубку. Я его не знал. Хохотали до утра – все люди подобрались с юмором, такие очень смешные ребята были. А этот человек все время мешал, потому что он не улыбался. На второй день я позвонил Эльдару и спросил, кто этот человек. Он ответил, что Мамардашвили и что он все время удивлялся, над чем это они смеются, что за тема.

У нас к культурным деятелям, которые свою деятельность развернули в России, относятся весьма сдержанно, мягко говоря. А вы были очень популярны в России, да наверняка и сейчас тоже, но вы вернулись сюда. И как к вам отнеслись?

У меня основная работа была там. Грузия – маленькая страна. В При-балтику я приезжал в два года один раз, там города небольшие: один концерт, два концерта… В 2008 году я был в Тбилиси, а моя семья – жена, сыновья, дочь – была в Батуми. Даже не в Батуми, а в Гонио – в 17 километрах от турецкой границы есть такое место. И 8 августа я поехал к ним. Я сын погибшего на войне человека. Мой отец, кстати, был журналистом, и хотя он был не годен к военной службе из-за зрения, он ушел воевать сам. Знал немецкий, английский – как технический, так и литературный. Как-то раз он пришел и сказал: «Мне стыдно ходить по улицам» – и сам ушел на фронт. И мне невозможно было представить, что русский танк может войти в Грузию. Трудно было представить, потому что наши отцы не только же из-за нас пошли воевать, они пошли воевать за эту огромную придуманную страну. За всех детей.

И вдруг моя дочь мне звонит из Бату-ми и говорит: «Возвращайся, потому что горы бомбят». Это невозможно было представить. Я знал, что несколько лет назад стреляли оттуда, но это все фигня – как может маленькая Грузия начать с кем-то войну! Тем более с Россией. И мне стало страшно. Я поехал дальше, проезжал через горы, это все видел… Потом две бомбы сбросили и в Аджарии. Но на этом остановились, ведь турки входят в НАТО. Оттуда мы не могли выбраться месяца полтора. Первые московские журналисты, которые до меня добрались кое-как, через какие-то подвалы, были молодые ребята с ошалевшими глазами. Как раз за неделю до этого я получил телеграмму от Медведева, что меня награждают орденом Дружбы народов. И тут уже я ответил: «Не хочу вашего ордена, ничего, и моей ноги у вас больше не будет». После этого я ни разу не ездил в Россию. Ни в один город. Понимаете? Здесь – это же рядом, километров через сорок вы увидите – это все там стоит.

Танки? До сих пор они там стоят?

Да, танки, ракеты стоят за горами. И когда мне указывают на кого-то, кто работает в России, я говорю, что это его проблема. Каждый человек сам решает, как он должен жить. У представителей моей нации один минус: они слишком добрые, это, видно, в крови.

Грузины? Почему же тогда они водят как сумасшедшие?

Нет, я не про это говорю. Они быстро умеют прощать. Это хорошая черта, но иногда это оборачивается…

Но к чему вы это говорите? Прощать русским?

Вообще я говорю. В свое время я сказал, что если Путин Владимир Владимирович откажется от захвата земель и это все вернется на свои места…

Вы говорите об Абхазии?

Об Абхазии, да. Тогда грузины сразу повесят его портрет дома и скажут, что он не такой плохой человек, как они думали. Но гадости прощать нельзя. Это мое личное мнение.

Изменилось ли после 2008 года ваше отношение к русским?

К русским… Знаете, мне приходит очень много писем, с самого первого дня, из разных городов, трогательные очень.

Что пишут?

Пишут: «Да пошли они! Почему вы не приезжаете, мы вас ждем». Это люди, которые слушают, которые меня помнят. Народ и политика – это разные вещи. Российская нация – ее же задавили от начала до конца. Вот мое личное мнение: если сейчас там чего-то не случится, то эта большая страна рассыплется. Это очень сильная машина, эта система, которая придумана там, коммунистическая. Но, наверное, пройдет много времени и прольется много крови, пока все изменится.

Почему Прибалтика всегда меня удивляла (вообще-то с концертами я катаюсь лет 50, если не больше), потому в Прибалтике, когда меня спрашивали, я по-грузински отвечал. Я видел, что людям неприятно слышать русский язык. Но когда они понимали, что я не знаю языка, тогда мы уже начинали разговаривать по-русски.

Я сейчас не о языке, не о России говорю, а вообще о политике. Без этого нельзя жить. Надо иметь свою конституцию, свой флаг, уважать соседей, не имеет значения, много их или мало. Это называется, наверно, цивилизованная жизнь. Маленькая, кратковременная, наша. Это политики думают, что они вечно будут сидеть, что они бессмертные. А мы все пришли и уйдем. После себя гадости оставлять нельзя.

Я хотел спросить: когда вы встретились с Мерабом у Шенгелаи, над чем вы там все смеялись?

Мы рассказывали друг другу какие-то примитивные истории, а ему, наверное, было очень скучно.

Я спрашиваю больше потому, что у Мераба есть очень красивое, поэтичное выражение: «Грузины умеют устраивать праздник из ничего». Хлеб есть, вино есть, и хотя радоваться особенно нечему, ведь идет война…

Эльдар говорил мне, что когда Ме-раб уходил, он сказал, что получил большое удовольствие от вечера. Я удивился: ведь Мераб даже ни разу не улыбнулся!

Был такой случай… Сейчас, во время нашего разговора, вспомнил. Под Новый год мы елку ставили, и 30 декабря кто-то позвонил в дверь. Мы тогда жили в маленькой квартирке, я открыл дверь, увидел молодого человека с живой елкой. «Это, – говорит, – вам прислали». – «Кто?» – «Не знаю, мне деньги дали, чтобы я ее принес». Приятно было, я всем рассказал, что мне елку прислали. Через год – опять елка, и мы так привыкли, что каждый год, лет пять-шесть, в один и тот же день нам кто-то присылает елку, что сам я уже елку не покупал, потому что знал, что она будет. Но однажды елки не было. И я так и не узнал, кто присылал елки. У всех спрашивал. Прошел год-два. Я пошел навещать одного друга в больницу республиканскую. И кто-то меня окликнул. Смотрю, стоит худой человек незнакомый. Поздоровался с ним, говорю, что у меня товарищ тут лежит, спросил, что у него. Он отвечает: «У меня рак». Ну начали говорить, стали произносить какие-то идиотские фразы, что болезнь надо перебороть… А он вдруг говорит: «Эти елки я вам посылал». Видно, потому и не присылал елки, что в последние годы болел. Зураб его звали.

А почему он присылал вам эти елки?

Просто так. Возможно, нравилось искусство.

Вы говорили, что многих ваших друзей уже нет. Как вы с этим справляетесь?

Очень тяжело. У меня был один очень близкий друг, и мы были на чьих-то похоронах. Он мне говорит: «Пойдем, хочу тебе что-то показать». Мы выходим с центрального кладбища, там же свернули, и он показывает мне гробницу, мраморную, а фамилии нет. Спрашиваю, кто там. А он говорит: «Для себя сделал». Было это лет десять назад. Он тогда сказал: «Если со мной что-то случится, потащат куда-нибудь за город, кто ко мне туда будет приходить?» Целая философия! На меня это страшно подействовало. Я тогда подумал и понял, что он правильно говорит. Он рассказал, что купил себе место в центре города: туда, по его словам, хоть жена приходить будет. Здоровый мужик такой был, но неожиданно умер.

У меня был водитель Эдик Боцман – кличка такая у него была. Тоже уже умер. Он для меня был членом семьи. Он был такой… из Cтарого города, на сленге разговаривал. Однажды я у него спрашиваю: «Боцман, если я умру, как ты думаешь, где я должен быть похоронен?» И он говорит: «Здесь, ты же городской, ты должен быть здесь». Я ему говорю: «Ну давай посмотрим, подумаем». Приехали мы на кладбище. Там старые захоронения, еще 1800-х годов, но я знаю, что там втихаря продают места. Спрашиваю, кто там директор, Эдик говорит, что какой-то Мераб. Пришел этот человек, поздоровался. Я ему говорю: «Место нужно». Тот спрашивает: «Для кого?» Говорю: «Для себя». И вдруг он задает такой вопрос: «А сколько вас там человек будет?» Я говорю: «На четыре человека 20 метров». Он говорит: «Завтра приходите в 11 часов». Я это никому не рассказывал. Мне уже стало интересно. Назавтра мы приехали, и мне показывают место прямо у центрального входа. Я вижу, что место большое, человек восемь можно похоронить. Я говорю: «Может, вы перепутали, я же на четырех хотел?» Он говорит: «Вахтанг Константинович, вас же так любят, неужели к вам четыре человека в гости не придут?» По-грузински это рифмуется, понимаете? И я купил! И когда моя мама скончалась, я ее там похоронил. А так как мой отец погиб под Керчью, я и фотографию отца втихаря приложил и на памятнике написал его фамилию.

В фильме «Не горюй!» великолепный финал, где Леван Цинцадзе еще живым собирает друзей на свои похороны – вернее, на прощание с ним. И они собираются, напиваются как следует, начинают танцевать, петь, кричать... И вдруг он их прерывает. После этого они начинают петь многоголосием, а Леван намекает, что именно такого прощания он и ожидал. Какая песня, по-вашему, подходит для прощания с друзьями?

Песня, которая поется в «Не горюй!», написана в VII веке. Это официальные ноты, созданные в другой конфигурации, – был такой академик Егоров, который их расшифровал. Это многоголосие «Гимн винограднику». У нас виноград ассоциируется с жизнью: виноград, вино, зелье… Он дает человеку силу.

Моя мама была замечательная певица, она 44 года пела в Сионском соборе в Старом городе. Я сам очень плохо учился, росли мы на улице. На второй год я оставался в третьем, шестом и восьмом классах. Если бы тогда была Книга рекордов Гиннесса, я бы в нее попал как почетный второгодник. У меня не было ни книг, ни тетрадей, ничего. Но педагог, наставница нашего класса, всегда успокаивала маму: ты за него не беспокойся, он будет артистом. Почему она так говорила, не знаю. Наверное, что-то увидела во мне.

После школы я всегда прибегал к маме в собор, и мы шли домой вдвоем. В храме тишина, ладаном пахнет, горят свечи, висят иконы. Я как-то маму спросил: «А ты бога видела когда-нибудь?» Она говорит: «Я каждый день его вижу». – «А как он выглядит? Ведь на всех иконах он разный». А она мне говорит: «Это ты. Это в тебе бог. В каждом человеке есть бог. Какой ты будешь человек, такой у тебя и будет бог. Хороший человек – хороший бог у тебя. Плохой человек – плохой бог у тебя».

Что такое мироздание, вера? Человек должен верить, конечно, должен верить в свою порядочность, патриотизм, родителей уважать, дерево посадить, дом построить, наверное. Сейчас я говорю такие избитые фразы, но все вместе это очень серьезно.

Как-то в латышском переводе я читал рассказ одного грузинского классика. Там рассказывалось о пире в каком-то далеком горном поселке. Тамада, старый человек, охмелев, уходит, а на дворе – метель, холод, и вдруг он вспоминает, что не сказал последний тост. И он возвращается в дом, где уже все собираются спать, и говорит последний тост. За бога.

Вполне может быть. Был у меня друг, знаменитый актер Гурам Лорд-ки-панидзе. Если вы видели фильм «Не-о-быкновенная выставка», он играл там главного героя, скульптора. Отец Гурама очень дружил с моими родителями, он был замечательный тамада, с юмором. Как-то его пригласили в один дом, что-то там гуляли, и когда расходились, погода была очень плохая. Бедные женщины не могли дождаться, когда мужики разойдутся, чтобы приступить к уборке, а в середине ночи раздался звонок в дверь, стоит этот Константин. «Что с тобой, тебе плохо?» – «Нет, я забыл за десятую заповедь выпить». Налил, выпил и ушел.

Если уж мы заговорили о «Необыкновенной выставке», то это такая притча… Скульптор мечтает сделать что-то свое, настоящее, но не может, потому что ему все время заказывают надгробия. Под конец он сделал столько надгробий, что это и стало его выставкой. А белый мрамор, который должен был стать его настоящей работой, он отдал своему ученику. У вас не осталось такого своего «белого мрамора», из которого вы ничего не сделали или сделали, но не то?

И уже не смогу сделать, потому что… возраст. Я очень хотел сыграть Хаджи-Мурата. Люблю я таких мужиков, которые сами решают, как надо жить, которые сами за себя отвечают. Два героя мне нравятся – Хаджи-Мурат и Гарри Морган из «Иметь и не иметь» Хемингуэя. И когда в 1979 году я лежал в больнице, где мне делали операцию, я узнал, что у Данелии есть сценарий фильма «Хаджи-Мурат». Я пришел к нему после больницы с бритой головой, с бородой. Мне было точно столько же лет, сколько Хаджи-Мурату по произведению, то есть сорок. Но сценарий, естественно, не пропустили, как не раз уже бывало. После этого картину хотел сделать Георгий Шенгелая, и было интересно, кого же он хочет взять. Он сказал: «Ни больше ни меньше как Роберта де Ниро». Я ему говорю: «А ты знаешь, сколько он у тебя попросит денег? И как он будет черкеску носить?» Это то же самое, что сейчас на меня надеть шотландскую юбку. Попросили они около 30 миллионов, но все равно тема была непроходная, потому что аннексия Чечни… А я тогда говорил: «Сыграть Хаджи-Мурата – и больше вообще не играть». Не довелось.

Помню, на поминках Мераба Мамар-дашвили меня случайно посадили рядом с Нико Чавчавадзе. Это был замечательный человек, директор Института философии, его сын погиб в 1989 году вместе с Коставой. И вот он вдруг говорит: «Если погибают такие люди, как Мераб, в этом должен быть какой-то смысл». У вас такое же чувство?

Да, потому что такие люди большую ношу несут в жизни. А общество этого в основном не понимает. Они как самоеды.

Себя съедают?

Да. Когда Володя Высоцкий умер… Был такой ныне покойный актер Ана-толий Ромашин. Мне как раз операцию сделали в Москве, и я не мог пойти на похороны. А потом была годовщина Володи Высоцкого. И я Ромашину сказал: «Давай пойдем, только очень рано, пока там народу не будет». И только-только светало, мы пришли на Ваганьковское кладбище, и в темноте я увидел огромное количество народа. Огромное! Еще лиц не было видно, так темно было. Я Анатолию говорю: «Если бы Володя знал, как его любили, он с удовольствием второй раз умер бы, наверное». Он все-таки на публику работал, понимаете?

В прошлом году здесь умер писатель, тоже очень необычный был человек. Он такой длинный был, все видели, что он все время в соборе плачет… Когда родственники начали копаться в его бумагах, нашли его записи. Там одна фраза меня поразила: «Кто не умер, тот не знает цену жизни»…

Что такое жизнь и что такое смерть? Есть какие-то народы, которые к этому событию готовятся как к празднику. А мы-то, люди, друг друга не ценим. Считают, что имеют право нажать на тебя, обидеть, придавить тебя. Мне мама всегда говорила: «Никогда не мсти никому, потому что бог все равно знает, кого наказать надо, не становись на его уровень, пусть он сам поймет». Но жизнь так коротка, что очень часто даже спасибо не говорят тем людям, которым надо это говорить.

Я вспомнил, что мы тоже приезжали в Москву на годовщину смерти Высоцкого. Сходили на кладбище, а потом пошли в пивную неподалеку. По-ставили кружки на деревянные такие полки, и смотрю – на одной кто-то вырезал: «Володя Высоцкий». Я это к тому, что, судя по вашим рассказам, все происходит именно так, как должно происходить. С другой стороны, вы говорите, что любите героев, которые все сделали сами, что мужчины должны сами знать, что именно нужно делать.

Я сам очень сентиментальный человек, и мне лично это не нравится. Но… я просто знаю, что если потребуют обстоятельства, я уже не допущу ошибки, потому что я уже столько прожил, что про все свои гадости все знаю. У нас есть такое выражение «живи по-мужски». Мужчина – это тоже трудная профессия. Быть мужчиной – это не только в постели лежать с женщиной, там много компонентов, которые тебя делают мужиком. Я не люблю бегающих мужиков.

В смысле?

Вот, например, сейчас в шоу-бизнесе все время все рассказывают одно и то же: кто у кого жену забрал, кто кому изменил. Наверно, можно подумать, что я ханжа. Нет, правда, у настоящего мужика в жизни все бывает, все может произойти – и любовь может прийти, но он не должен портить другому жизнь. Надо быть мужиком. Про белое говорить – это белое, про черное – это черное. Если ты себя не уважаешь, ты никого не будешь уважать. Тем более тебя не будут уважать.

У меня был случай. На центральном телевидении была передача «Человек недели» или что-то в этом роде. Берут, значит, интервью, а напротив меня часы висят, и осталось, наверно, минуты полторы-три. А до этого он мне показывал вопросы, которые будет задавать. И вдруг он неожиданно спрашивает: «А в криминальном мире у вас есть знакомые?» На экране фальшь сразу видна. Я за сотые доли секунды подумал: «Совести у него нету, зачем он у меня это спрашивает, я же крупным планом». «Да, – говорю, – есть, но раз у нас еще минута осталась, хочу сказать, что среди них очень много порядочных людей». – «А что вы имеете в виду?» Я ему говорю: «Если он сказал белое, значит, это белое, если черное, значит, черное». Еще что-то сказал, а вечером мне позвонил один очень старый, известный такой, махровый криминальный элемент (русский, кстати) и говорит: «Вахтанчик, мы слушали передачу, в каком ресторане накрыть стол?»

Жизнь же знаете какая… Человек же рождается – младенец чистый, ангел такой, потом его уже начинает крутить жизнь, сказываются гены, окружение, и кем он станет, никто заранее не может сказать. Но я всегда говорю, что человек должен отвечать за свои поступки, кем бы он ни был. Вор должен сидеть в тюрьме, и он это знает. А вот 90% политиков думают, что раз они хотят, они должны сидеть в кресле и учить нас, как нам вести разговор и как воспитывать детей. Они думают, что нас не будет, а они все время будут там сидеть. Не будут они там сидеть! Они тоже уйдут. И правнукам будет потом стыдно называть их фамилии.

Возвращаясь к Данелии, как вы думаете, что он увидел в вас, почему выбрал вас на эти роли?

Это было очень смешно… У него для «Не горюй!» были подобраны все актеры, кроме главного героя. А по сценарию Бенжамен был рыжий, толстый, потеющий, пьющий мужик. И вот Верико Анджапаридзе, мама Софико Чиаурели, наша величайшая актриса, ему и сказала: «Один мальчик есть, Кикабидзе, его попробуй». А Да-нелия очень не любит, когда ему кого-то предлагают. Но, видно, он все-таки решил, что раз Верико сказала… Мне позвонили из Москвы: «Если можете, послезавтра приходите в гостиницу “Сакартвело”, приезжает группа Данелии». Я пошел в десять утра в гостиницу. Данелия очень смешно показывает, как я выглядел, когда он меня увидел. Вошел, говорит, худой, со жвачкой во рту, в драных джинсах, такой танцующей походкой… Ну абсолютно не то, что в сценарии. А я помню, что передо мной стоял маленький желтый человек – он, ока-зывается, тогда болезнью Боткина болел, – который прикуривал сигареты одну от другой. Не улыбающийся. Поздоровались. «Закричите!» – он мне говорит. Воскресенье, в отеле все спят, я ему говорю: «Не могу, люди спят». Потом вышел второй режиссер, и было видно, что они от меня решили отделаться. Он дал мне почитать сценарий, и я через секунду вышел. Пришел домой, начал читать и не могу оторваться. Очень интересно было. И мне стало очень грустно. Думаю: «Вот взяли бы меня на эту картину, вот бы мне повезло!» День прошел, два, три, пять дней, никто не звонит, а весь город знает, что он ищет здесь актера. И на шестой или седьмой день вдруг раздается телефонный звонок. Звонит Данелия (а у него здесь много родственников, и все зовут его в гости). Он мне говорит: «Сегодня вечером иду к своей тете, не хотите со мной поужинать?» Я пошел с ним, вышла тетка, увидела меня, стала обнимать: «Ой, кого это Гия привел!» На второй день он к дяде меня потащил. И неделю мы ходили к его родственникам. И тогда я понял, что это пробы идут…

А что вы делали у этих родственников?

Ничего! Сидели, пили, шутили, что-то рассказывали. А он такой молчун… Через несколько дней я ему говорю: «Я уже все понял. Снимите что-нибудь, я уезжать должен на гастроли в Стамбул. Понравится не понравится, я все понимаю, кино все-таки». Он снял сцену с ослом, тяжелая была сцена, с Закариадзе, Чиаурели… Я уехал в Стамбул. И все, ничего, никаких звонков. Две недели прошло… И вдруг ночью в гостиницу звонят и говорят: «Кикабидзе срочно должен явиться в советское представительство». Думал, что дома что-то произошло. Прибежал туда (тогда там директором был отец Познера), а мне вручают телеграмму: «Поздравляем с утверждением на главную роль в фильме “Не горюй!”».

Когда я вернулся, меня встречал какой-то улыбающийся человек, руками машет: Данелия! И первый день был очень смешной. Съемки шли в горах под Тбилиси, он достал из кармана складной нож и камень и начал точить нож. Это, наверно, его отвлекало. А к концу фильма этот нож превратился в шило. Заточил он его! Я хотел украсть, но меня кто-то опередил.

Это единственный режиссер, у которого я заранее не учил тексты. Вообще так не полагается: когда приходишь на съемки, ты должен знать текст наизусть. Но я сказал: «Я так не хочу, я так не говорю, не хожу, так не ем»… Он это понял, и весь сценарий мы переписали. Все, целиком, под меня. С «Мимино» была та же история. Все эти диалоги тоже придуманы на месте...

Трудно поверить, что все те фразы, которые вошли уже в историю…

Да! Но что самое интересное, мы вообще не понимали, что это такое, что мы делаем. Такой идиотский текст, зачем это он снимает? Но когда мы первый материал смотрели на «Мосфильме», сидели в маленьком зале, люди начали со стульев падать от смеха. Тогда я понял, что там что-то не то.

По сценарию там армянина не было, в первом варианте был русский, его должен был Леонов играть. И русский – это абсолютно другой человек, в кепке, с сигаретой в зубах, все время плюющийся. И когда в Москве показали, они сказали: «Таких русских не бывает, поменять!» Решили взять армянина.

Эти два актера – Мкртчян и Лео-нов – они же в основном известны как смешные персонажи. Но я знаю, что Мкртчян играл в театре серьезные, даже трагические роли, и Леонов тоже…

К сожалению, да. Знаете, в чем дело: например, на Западе в кинематографе они вовремя поняли, что если серьезный актер играет комедию, это очень смешно. Только не надо играть какого-то идиота. А у нас до этого не дошли. И Смоктуновский – величайший актер, второго такого не знаю! – один раз мне сказал: «Буба, неужели я все время должен быть воплощением одного и того же образа?» Он ведь тоже приходил к Данелии на «Хаджи-Мурата». И все тогда смея-лись: «Как это ты хочешь играть Хаджи-Мурата?» Но он талантливый, он талантище, он когда Пушкина читает, мне до сих пор плохо становится. Штамп, штамповка шла у нас. Не хотели рисковать. Знали, что он в этом жанре, зачем другого искать, если стопроцентное попадание.

Наверное, эти штампы коснулись и вас, и для многих вы и есть тот Мимино, который «Ларису Ивановну хочу».

Когда в Тбилиси недавно открыли памятник Мимино (в Дилижане тоже есть), на котором изображены Фрунзик, Леонов и я, меня потащили на открытие. Представьте мое состояние – весь город собрался! И я сказал в микрофон: «Ребята, если вы меня собираетесь хоронить, то я пока на тот свет не собираюсь». Но вдруг я понял, что их обоих уже в живых нет! Я не знал, куда деться и где спрятаться! На второй день – а там рядом хинкальная очень хорошая, я туда иногда езжу кушать – я проезжаю, из машины выглянул, а меня – у памятника – цветы лежат, кто-то принес. Водитель говорит: «Тебе положили, а Леонову – нет».

А вы знаете, какой финал был у «Ми-мино»? Там был такой Петр, которого в фильме нет. Это кузнец, который подковывал лошадей. Когда он из этой деревни уезжает, Петр спрашивает: «Ты и правда за границу уезжаешь? Привези мне подковы для лошади! Но чтобы на них надпись была Made in USA». Лошадь будет бежать, а люди прочитают надпись. Когда Мимино крокодила покупал для армянина, он купил и подковы. Но когда финал отрезали, этот персонаж Петр вообще исчез. И в финальной сцене, когда, извиняясь перед стюардессой, Мимино говорит: «Хотите, я выпрыгну из самолета, чтобы вы меня простили?», он на самом деле выпрыгивает с подковами в карманах и, съехав на заднице, оказывается в своей горной деревушке перед этим самым Петром, кующим подковы. Мимино говорит: «Погода была нелетная, я пешком пришел» – и дает Петру подковы.

Но тот вместо того, чтобы сказать спасибо, объявляет, что он заключил контракт с какой-то американской фир-мой (это в глухой грузинской деревне!) на поставку подков. Но теперь у него гвоздей не хватает, и он просит гвозди. Раздосадованный Мимино поворачивается, чтобы уйти, и тут Петр засмеялся. Мимино спрашивает, почему тот смеется, и он отвечает: «А у тебя брюки на зад-нице порвались!» И тут звучит финальная фраза: «Слушай, Петр, ты самый настоящий дурак! Оглядись, какая здесь красота – справа Казбек, слева Эльбрус, а ты мне в задницу смотришь!»