Тут надувные крылья ангела

При слове «переводчик» обычно вспоминают его.
«Вся королевская рать» Уоррена, «Над кукушкиным гнездом» Кизи, «Завтрак у Тиффани» Капоте, «1984» Оруэлла, «Свет в августе» Фолкнера… Виктор Голышев – самый известный в России переводчик англоязычной, в основном американской, литературы. Самый известный из ныне живущих. Переводчик во втором поколении: его мать, Елена Голышева, перекладывала на русский прозу Фолк­нера, Грэма Грина, Хэмингуэя. Я спрашивала его, говорил ли он с ней о переводах. «Нет», – ответил Виктор Петрович. Она посмотрела один или два его перевода, что-то исправила – вот и вся «школа». Хотя Голышев, как и многие его коллеги, считает, что переводу научить(ся) нельзя, сейчас он ведет семинар по художественному переводу в московском Литературном институте.
В России переводчик художественной литературы – больше, чем просто переводчик. Переводчик нередко соавтор (хорошо это или плохо, мы здесь не обсуждаем), почти равновеликая автору фигура. Вспомним довлатовскую историю про то, что некий писатель «проигрывает в оригинале». То есть оригинал проигрывает переводу.
Одно из объяснений в том, что железный занавес и цензура сильно ограничивали доступ советских людей к свободному миру и переводчики становились не просто посредниками между автором или произведением и читателем, но и инициаторами и двигателями публикаций. Виктор Голышев работал и в то время, и сейчас и утверждает, что «тогда» нового автора протащить было легче, что цензура идеологическая лучше экономической.
Я несколько раз говорила с Виктором Петровичем и много спрашивала про «профессиональные секреты». По Голышеву, в переводе нет никаких принципов: у переводчика каждый раз другая задача. Перевод должен быть и точным, и свободным. На первых страницах, говорит Виктор Петрович, очень мучаешься, пытаясь найти правильный тон, – они обычно самые трудные. При переложении беллетристики желательно увидеть картинку, самому участвовать в диалоге. Свободу дает только то, что переводчик оказывается внутри книжки, но этого не требуется, когда переводишь нон-фикшен – там просто надо понимать, что автор сказал, и следить, чтобы это было понятно и по-русски.
«Помню, когда-то мне не хотелось, чтобы в переводе было много деепричастных оборотов, но это определяется скорее оригиналом, а не твоим желанием. Не будешь себе такую задачу ставить, когда Фолкнера переводишь – там дай бог просто выпутаться из длинной фразы. Считается, что у Хемингуэя простые предложения – только подлежащее и сказуемое: “Я пойду на войну”, “Ты не пойдешь на войну”. На самом деле у него есть длинные и довольно корявые фразы, очень неудобные для перевода. И довольно много юмора – он не то что корявый, а какой-то недопроявленный. В русской фразе главное ударное слово – первое или последнее, а то, что между, не так важно, а в английской – постоянный порядок слов (если, конечно, автор нарочно не передает иностранный акцент): подлежащее – сказуемое – прямое дополнение... Если мы по-русски будем так все время писать, получится скучно, будет монотонный текст. А если слово переставить, смысл сильнее выделяется и фраза менее вялая. Еще надо иметь в виду, что вокруг английского и русского слов разные облака смыслов. Они не совпадают, частично перекрываются. “Облака” – это где слово употреблялось, какие ассоциации рождает… Если в тексте написано bunk, ты будешь выбирать слово – то ли “койку”, то ли “кровать”, то ли “лежанку”, и это зависит от контекста».
Жить с Голышевым в одно время – большая удача. И задавать ему вопросы. И учиться у него. А главное – читать его переводы.

Елена Калашникова

Не знаю, как вам, но мне в любом тексте интересно не то, что я понимаю, а то, чего я не понимаю. Так вот, если допустить, что именно непонятное в тексте – самое важное, то как его перевести на другой язык?

Вообще-то у меня таких случаев не было.

Может быть, вы такой умный?

Нет, я не очень умный. Просто есть вещи, которые нарочно остаются или двусмысленными, или необъясненными. Не в смысле языка, а в смысле хода мыслей. Что в таком случае делать? Ты должен эту неопределенность оставлять. Вообще самое плохое в переводе – это интерпретация, когда ты не понимаешь текст однозначно. Тогда есть два выхода. Можно предложить свою версию. Она может быть ошибочной, но главное, чтоб было складно. Но тогда важно оставлять такую же расплывчатость в тексте. На самом деле это очень редко бывает в том, что я перевожу. Если бы я переводил Хайдеггера, то я бы это оставлял... Я его тоже в конечном счете не понимаю.

Если так подумать, получается, что перевод всегда ниже оригинала?

Он всегда ниже оригинала. Но не потому, что переводчик тупой, а потому, что каждый текст привязан к той реальности. И когда ты его переводишь в эту, связи рвутся – связи бытовые, исторические или даже философские. Текст просто теряет какие-то другие измерения. Я, кстати, это наблюдал, когда смотрел переводы Бродского.

На английский?

Да. Ну, русский текст-то я знаю. И когда читаешь его по-английски, иногда действительно становится понятно то, чего я не мог понять по-русски. Правильно или неправильно – это другой вопрос. Может быть, истолкование на самом деле неправильное. Но главное, чтобы не было внутренних противоречий, не выбивалось из стиля и так далее. В английском переводе его стихи не связаны рифмой, нормальные люди у них уже не рифмуют и поэтому могут свободнее с ними обращаться. Рифма немного давит возможности в разные стороны.

У нас была замечательная поэтесса Визма Белшевица. Она переводила по той же причине, по какой Заболоцкий и Пастернак: никто ее не печатал, а надо было зарабатывать. Она перевела «Троих в лодке», «Винни Пуха». Иногда знатоки говорят, что по-латышски даже лучше.

Я слышал такое про русские переводы, но не верю. Все равно в переводе что-то теряется. Просто для латышского языка это была новость. Я думаю, что свежесть появления на латышском языке другого мышления, другого подхода к реальности, к фантазии – это все производит сильное впечатление. И тогда кажется, что перевод лучше.

Допускаете ли вы, что перевод, кроме удовлетворения интереса к другим и обеспечения дружбы народов, исполняет еще какую-то функцию? Какую?

Он открывает совсем другую действительность, которую мы не знаем. В этом и есть его смысл. Если переводишь, например, протестантские тексты, даже если немножко знаешь про православие, все равно для нас это довольно необычное мироощущение. А если каких-то кальвинистов, для нас это совершенно другое понимание. С другой стороны, англичане воспринимают Шекспира естественно, потому что там каждая книжка тысячью нитей связана с их историей. Для них Генрих VIII – это более живая история. А мы что знаем про Генриха VIII? В смысле знания – да, а в смысле чувственного постижения, может быть, что-то и теряем.