Все мы вышли из гоголевского носа

В читающей по-английски части мира время от времени входит в моду русская классика. В прошлом столетии это было заслугой переводчицы Констанс Гарнетт: вплоть до 90-х годов за ней сохранялось что-то вроде монополии на перевод русской классической литературы. В наши дни главными авторитетами на этой поляне считаются Ричард Пивер и Лариса Волохонская.

Ричард родился в Массачусетсе, позднее переехал в Манхэттен, чтобы попробовать себя в писательстве. Лариса в 1973 году эмигрировала из Ленинграда. В академической литературе эту супружескую чету переводчиков обозначают просто P/V.

Хотя переводы миссис Гарнетт по-прежнему в чести, в них многое потеряно. Иосиф Бродский, один из суровейших ее критиков, как-то высказался, что американский читатель не может отличить Достоевского от Толстого, так как в действительности читал лишь Констанс Гарнетт. В переводах P/V все наоборот. Лариса и Ричард охотно жертвуют грамматикой и идиоматикой английского языка, чтобы придать каждому автору правильное звучание, сохранив в пределах возможностей игру слов и юмор, иными словами, чтобы получилось то, что надо. Противники у такого подхода тоже есть. В конце 80-х дуэт перевел три главы из «Братьев Карамазовых»; работали попеременно, каждый в своем кабинете. Сначала Лариса создала по возможности близкий к оригиналу текст, разъясняя Ричарду особенности русского разговорного языка и восприятия. Ричард всему этому придал не совсем чистую, но английскую форму. И так несколько раз, пока текст не обрел нужные очертания. И Oxford University Press, и Random House от него отказались, причем последнее издательство — с оговоркой, что переводы Гарнетт бессмертны, а потому издавать новые незачем. В конце концов «Карамазовых» у P/V приобрело North Point Press, небольшое издательство в Сан-Франциско. Работу Ричард и Лариса ради экономии завершали в Париже, переехав туда из Манхэттена по туристической визе.

В 2004 году американская телезвезда Опра Уинфри выбрала для рубрики «Книжный клуб» своего вечернего шоу переведенную P/V «Анну Каренину». Лариса и Ричард даже не подозревали, что это значит, будучи до этого убеждены, что Опра – средне известная в широких кругах певица кантри. Но очень скоро едва ли не в каждом кафе США можно было увидеть кого-то с романом Толстого в руках.

Переводы P/V относятся к тем, что издаются стотысячными тиражами и никогда не исчезают с полок книжных магазинов. За годы совместной работы Пивер и Волохонская перевели все важнейшие сочинения Достоевского, Толстого, Чехова, Гоголя, Пушкина, Булгакова, Алексиевич и других. Если в прошлом столетии западного читателя нестерпимо манила внутренняя жизнь и едва ли не сакрализованная одержимость персонажей этих авторов, стремящаяся перерасти в безумие, то сегодня наиболее любопытные могут в них усмотреть, самое малое, надежду понять: что же с этой пресловутой «русской душой» не так? Почему она всегда оказывается там, где оказывается?

С. K.

Позвольте начать с вопроса Ричарду. Вы читали русскую литературу. Есть ли в ней что-то, что помогает вам понять нынешнюю войну?

Пивер: Гм. Я так об этом не думал. Безусловно, в ней много чего содержится. Вечное обращение противоречивого русского духа.

Что вы имеете в виду?

Пивер: Мне кажется, что в русской культуре издавна существует глубокое противоречие между стремлением к западной цивилизации и укорененностью в чем-то другом. Некая несовместимость, хотя ее непросто уловить. Ее можно найти даже у Пушкина: он против царя, но за царицу, он и патриот, и критик. То же самое с Достоевским, с Толстым. Они полны противоречий. Про них думают, что они такие-то. А они такие и не такие.

Волохонская: В прозе Достоевский совсем другой, чем в публицистике. В прозе он в большей степени свободный дух, потому что вкладывает свои мысли в разных персонажей, и они все очень разные. А потом открываешь дневник писателя – и видишь там совершенно другого человека.

Скажите, Лариса, вы видите корни того, что происходит сейчас, в лучших примерах русской литературы?

Волохонская: Я думаю, что, наверное, они есть. Но все это так… Когда начинаешь об этом говорить специфически, то все это оказывается двусмысленно. Очень трудно провести четкие линии. У Достоевского, несомненно, очень много шовинизма, Пушкин тоже, между прочим, иногда колебался, у него были монархические идеи, а с другой стороны, совершенное свободомыслие. Он все время рвался за границу, вообще был у него свободный дух. Внутренне он был очень свободный человек, и тем не менее очень трудно, опять же, провести границу, где… Вот, например, в конце жизни он написал «Из Пиндемонти». Он хочет наслаждаться только свободой, прогулками на природе, ему совершенно безразличны всякие почести. А с другой стороны, он писал стихотворения во славу русской монархии, побед русской армии…

Это противоречие или лицемерие?

Волохонская: Я думаю, что это противоречие. Может быть, отчасти даже легкомыслие. Пока не стукнет, люди вообще не очень склонны задумываться над своими взглядами.

Немножко проясните, раскройте воз-можное легкомыслие Пушкина.

Волохонская: Я сужу по себе. Пока меня не заставляют задумываться, как вот вы, например, сейчас, я вполне способна сильно заблуждаться. У людей редко бывает очень четкая позиция в отношении ряда вещей. Сейчас, когда началась эта ужасная война, мы вдруг задумались об Украине: что такое Украина, почему Украина? Мы как-то всегда думали, что Украина – это часть России. Мы совершенно не видели, как за последние годы Украина развилась в самостоятельную нацию, самостоятельную страну, сильно отличающуюся от России. Мы просто об этом не думали. И мне стыдно за это.

Пивер: Да, я тоже никогда об этом не думал.

Волохонская: Почему я не смотрела, не следила и не видела? Я это называю легкомыслием. То ли это лень ума или духовная слепота, но пока не началась катастрофа...

Я спрашивал у образованных русских, задумывались ли они когда-нибудь об имперскости. И все признавались, что нет, никогда. «У нас большая страна». А как она образовалась, откуда – такие вопросы не задавались. И вдруг они становятся актуальными. Я переспрошу у вас: вы когда-нибудь задумывались об имперскости русского человека?

Волохонская: Я задумывалась, да. Что русское сознание – имперское, и в то же время у русского народа сознание рабское.

Допустим, существует русский дух, как говорит Ричард. А чем он отличается от американского духа?

Пивер: Американский дух восходит к революции, а еще глубже – к английскому типу мышления. Ограничение королевской власти, например, началось раньше, чем появились колонии в Новом Свете.

Да и вообще борьба с ней.

Пивер: Борьба, да. То же самое с властью закона и представительной властью как альтернативой королевской власти. Безусловно, это ключевой элемент духа американской гражданской жизни. Можно назвать это демократией. Свобода в рамках закона, конституции является частью американского духа. На ней все строится.

А как дух проявляется в литературе?

Пивер: Никогда об этом не думал. Есть сюжет независимости. Фолкнер, например, никогда не забывает о Гражданской войне.

Хоть и пишет в ХХ веке.

Пивер: Да, но он понимает, что ХХ век – это результат того, что было раньше. Даже Хемингуэй это понимает, хоть и кажется, что он думает только об охоте на антилоп. Уолт Уитмен – безусловно, поэт-патриот – об этом помнит. И Мелвилл тоже. У американских писателей есть какой-то общий дух. Наверное, его и можно назвать американским духом.

И в нем нет внутреннего противоречия, как в описанном вами русском духе. Или есть?

Пивер: Есть. В нем есть социальный конфликт.

Волохонская: Социальный конфликт – это чуть другое.

Пивер: Другое. Не знаю, может, это начинает проявляться у последователей Трампа, которых явно немало. Они готовы с радостью отказаться от американской идеи. Они даже не знают, что это такое. Они не понимают, что такое конституционная демократия.

Но они и великую литературу не пишут.

Пивер: Нет, они вообще ничего не пишут, они неграмотные.

Волохонская: И не читают.

Пивер: То, что они думают, еще никто не написал. Там и писать-то нечего.

Возможно, внутренним противоречием и объясняется то, что в России появился такой большой корпус блестящей литературы? Что, если в этом противоречии один из ее истоков?

Пивер: Думаю, да.

Ведь американская литература появилась позже русской.

Пивер: Ну в XIX веке американская литература тоже процветала.

Вам кажется, что их можно сопо-ставить?

Пивер: Не знаю, из-за моего давнего интереса к русской литературе она кажется мне весомее американской. Например, у Достоевского есть то, чего больше нет нигде.

Лариса, а как по-вашему: откуда такая плеяда больших писателей в России? Как так случилось?

Волохонская: Ричард любит говорить, что в России не было Средневе-ковья. Не было Ренессанса. В России история и история литературы как бы сжались в XIX век. В сущности, то, о чем мы говорим, – это литература XIX века, которая началась с Пушкина. Все это произошло быстро, даже не успев переварить само себя. Все эти идеи – и славянофилов, и западников – не нашли примирения и разрешения в рамках XIX века. Возьмите Достоевского и Лескова. Лесков – человек совершенно другого рода, чем Достоевский. Или возьмите эту совершенно идиотскую фразу: «Пушкин – наше все». Что значит «наше все»?

Ну это просто подготовка к тому, чтобы Ленин стал «нашим всем». Если кто-то уже «наше все», потом можно подставлять фамилии. От Пушкина до Ленина, оказывается, один шаг.

Волохонская: Да-да.

Не помню, кто сказал, что по-русски невозможно писать, не прочитав Дос-тоевского. Но Пушкин не читал, а писал нормально. Откуда взялся Пушкин?

Пивер: Хороший вопрос. Пушкин просто… появился.

Лариса, у вас есть идея, откуда он?

Волохонская: Нет, я не знаю.

Из Африки, может быть?

Волохонская: Это да.

Пивер: Невозможно объяснить, почему люди читают самые простые строчки Пушкина и говорят: «Ах!» Лариса вообще рыдает, когда его читает.

Волохонская: Наши дети смеялись надо мной. Мы читали сказку о царе Салтане, и я плакала в том месте, где «по равнинам окияна едет флот царя Салтана». По содержанию, конечно, очень трогательно, что царь Салтан едет на помощь, но строчка-то дурацкая. Едет – вот что это такое? Как в опере. Корабль плывет, а не едет! А вот сам звук этой фразы вызывает у меня слезы. Откуда это? Я не знаю откуда. Я думаю, то, что Пушкин явился, – это из категории чудес.

Пивер: Но это не объясняет Пушкина. Он, кстати, читал много французской литературы.

Волохонская: Мало ли кто читает много французской литературы.

Пивер: Я имею в виду, что он был хорошо знаком с неоклассическими приемами, которыми французы тогда увлекались.

Но вы же не хотите этим сказать, что это делает его вторичным по отношению к французской литературе?

Пивер: Вовсе нет. Но эта литературная культура наложилась на то, что в нем уже было. И они слились в то, что получилось.

Волохонская: Пушкин – это такой подарок…

Пивер: Он сам так про себя говорил.

«Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» Ведь это он один из первых заметил Николая Гоголя, не так ли?

Волохонская: Ну да, он хвалил Гоголя.

Очень своевременно он это сделал.

Волохонская: И он дал ему парочку сюжетов.

Странно, что те места, откуда родом Гоголь, сейчас находятся под обстрелом, и это приобретает какие-то дополнительные измерения. Из вашего предисловия к Гоголю я узнал, что многие детали его рассказов взяты из того, что ему рассказывала мать. Так откуда же взялся Гоголь?

Волохонская: Ну и вопрос! (Сме-ется.)

Пивер: Из утробы матери.

Это одна сторона вопроса.

Волохонская: Он решил, что хочет стать писателем. Сначала он хотел быть художником. Но как-то у него не получилось, и вот он решил, что будет писать про свою Украину, про которую довольно мало знал. Вот у него эти украинские стилизованные парубки и дивчины в украинских рассказах… Он писал матери и просил: «Опиши мне подробно все эти костюмы, ленты». Гоголь, конечно, не такое невероятное явление, как Пушкин. Но тоже явление! Я не знаю, откуда такие писатели приходят.