Язык души мира

Роман бразильского писателя Пауло Коэльо «Алхимик» – любимое чтение Мадонны и Кэндзабуро Оэ. На вопрос о том, действительно ли книга Коэльо настолько ценна, чтобы быть изданной в десятках миллионах экземпляров, каждый может ответить самостоятельно, посвятив пару часов молодому пастуху и его поискам смысла жизни. И если кому-то что-то не нравится или появляются сомнения относительно места «Алхимика» в мировой литературе, то это, без сомнения, личное дело каждого.

Жанр, в котором написан «Алхимик», можно назвать «рассказами о боге для самых маленьких», он обращен к «сердцу», а не к разуму. Вслушиваться в «голос сердца» призывает и сам Коэльо – жаль только, что сердце говорит без слов. Поэтому его послание способен прочесть даже тот, кто обычно ограничивается подписями под рисунками или движущимися картинками. До интервью с писателем не приходило в голову, что простоту сердца, если хорошо ее упаковать и очистить от интеллектуальной неясности, тоже можно очень хорошо продать. Это приобретение давно заняло соответствующее место на книжных полках «читающего человечества».

У. Т.

Вы когда-нибудь бывали в пустыне?

Да, несколько раз. Я люблю пустыни, бывал в пустынях по всему миру: в Сахаре, в пустыне Мохаве на севере Мексики и в Южной Калифорнии, в пустыне Атакама в Чили, в Австралии…

Зачем вы туда ездите?

Пустыня очень проста, в ней есть прямота. Когда ты в пустыне, все упрощается, потому что стимулов не так много, входящая информация ограниченна. Именно поэтому я и выбрал пустыню в качестве места действия для книги: жизнь там есть, но она предъявляет себя более непосредственно, и нужно знать, как выжить.

Вы когда-нибудь пытались жить в пустыне?

В пустыне Мохаве я провел сорок дней, дольше прожить там я никогда не пытался.

И вы были один?

Нет, с женой.

Вы много знаете о верблюдах?

Только то, что я написал: что невозможно заметить, что они на грани смерти. По лошадям это можно понять, можно заранее приготовиться.

Как бы вы сами предпочли умереть – как верблюд или как лошадь?

Как лошадь.

Лучшие описания пустыни встречаются, пожалуй, у Фромантена, Брюса Чатвина и Лоуренса Аравийского. Или вы предпочитаете какого-то другого автора?

Сент-Экзюпери. Он жил в пустыне. Дино Буццати – в его романе «Татарская пустыня» есть очень интересные описания.

Чего Буццати дожидался в пустыне?

Нападения, которого так и не произошло… А мы тут случайно не начали мериться широтой культурных кругозоров?

Наши представления о Латинской Америке определяются главным образом Маркесом…

И никакого отношения к реальной Латинской Америке это, конечно же, не имеет.

Нет. Вы разделяете коммунистические идеалы Маркеса и его любовь к Кубе?

У него как у писателя духовного, конечно, были свои политические взгляды, но его книги шире этих взглядов. Я встречался с ним дважды – мне показалось, что он очень честный, очень открытый человек. Его сильно заботила судьба Колумбии – гораздо больше, чем Куба. Точно так же Бразилия меня заботит больше, чем какая-либо другая страна.

Что вас заботит в связи с Бразилией?

Бразилия в кризисе, и это дает нам возможность поискать новые альтернативы – и в том, что касается политической системы, и в плане путей разрешения социальных проблем. Через пять или шесть лет у нас будет совсем другая страна – как и у вас.

Если смотреть из Латвии, можно выделить несколько конкретных событий, которые определили для нас XX век. На какие события указали бы в Бразилии?

XX век был прожит под знаком двух утопий: марксизма и фрейдизма…

А если брать конкретные события?

Понятия не имею. Конечно, Бразилия была очень богатой страной. Но мне кажется, что самый важный день для каждого из нас – это день нашего рождения.

У вас кольцо на пальце – это какое-то особое, магическое кольцо?

Да. Это норвежское кольцо, оно означает мудрость в классическом смысле. Знание, которому мы открыты. Змея – это не символ академической науки, это мудрость, которую мы накапливаем.

Академия – наследие Древней Греции…

Опять мы хвастаемся своей образованностью!

Хорошо. У американцев часто бывают какие-то очень определенные представления о том, что такое Европа и что там искать – например, они очень четко знают, каким должен быть Париж. У вас когда-нибудь были подобные заранее сформированные ожидания?

Я был хиппи и, соответственно, мечтал о свободе, а не о Париже, не о какой-то конкретной стране или какихлибо рубежах. У нас было чувство, что мир принадлежит нам.

Вы говорите в прошедшем времени.

В прошедшем? Ну да, в прошедшем, конечно.

То есть вы уже так не думаете?

Нет, я по-прежнему так думаю, но мы, конечно, сделали массу ошибок. Тогда было проще, казалось, перед нами огромные просторы. Нам ужасно хотелось попасть в какие-то далекие места – в Индию, например, а вовсе не в Европу.

Если вы были хиппи, скажите тогда, зачем вы пишете?

А какая связь между тем, что я был хиппи, и тем, что я писатель?

Профессия писателя – особая, в ней важна ориентированность на цель…

Вы правда так думаете? Мне кажется, это очень романтическая профессия. И абсолютно ни на что не ориентированная. Мне хотелось писать, я пошел к маме и сказал, что хочу быть писателем. Она ответила, что я с ума сошел. Я пишу, потому что мне этого хочется, а не потому, что мне нужно достичь какой-то цели. Конечно, поколение хиппи мне очень помогло: у нас были андеграундные журналы, я писал слова для рок-песен, но в конце концов стал писать книги.