Здесь самое главное – печаль

Публика заходится в восторге, когда на сцене появляется, с трудом передвигая ноги-корни, знаменитое сопрано в нежно-зеленом костюме березы. Еще чуть-чуть, и мы услышим, как она запоет – со своей надвидовой точки зрения, – что ей больше не хочется носить ни кожу, ни кору, ни слизь.

В программе – научно-фантастическая опера «Постчеловеческое» (2023), автор и режиссер – Теему Мяки. В опере рассказывается, как человечество, уже встретившее однажды свой конец, получает еще один шанс, который, конечно, опять упустит. В сопровождающих действие визуальных материалах саморазрушение человечества символически представлено беззвучными кадрами войны в Украине, а экологический кризис и загрязнение океана – спроецированными на задник картинами засухи. Среди всего этого периодически мелькают семейные фотографии и образы страстей Христовых, позаимствованные из классической живописи.

Вопросом о границах человеческого Мяки задается не впервые. Тот же интерес обнаруживается в его сказочном балете «Ты будешь деревом» (2017). Несколько иной тематический фокус у постановки Homo Secundus (2019), где на языке театра и танца обсуждаются современные классовые проблемы, а также у спектакля «Рождественское Евангелие»    (2018), демонстрирующего материализм повседневности в трагикомической встрече Иисуса и Санта-Клауса.

Широту тематического диапазона Мяки подтверждает и его фотокнига «Как быть мужчиной или женщиной или кем-то еще?» (2020). В ней исследуются разнообразные половые и гендерные категории, а также физические, психологические и общественные аспекты, связанные с полом и гендером.

Притом что в последние годы Мяки явно увлечен синтезом разных искусств, начинал он как художник: на его счету около 60 персональных и более 250 групповых выставок. Помимо живописи, он занимался графикой, фотографией, инсталляцией и видео-артом.

Прочная связь с изобразительным искусством проявляется и в том, что он возглавляет Финский союз художников и председательствует в IAA Europe – общеевропейском объединении национальных художественных союзов.

Кроме того, Мяки защитил докторскую диссертацию и даже работал профессором визуальных искусств в Университете Аалто. Тема его докторской – «Искусство как всеобъемлющая форма моих философских и политических убеждений».

Но и это не все: Теему Мяки известен в Финляндии своими крайне неоднозначными высказываниями на общественные темы. Стоит ему появиться в какой-нибудь развлекательной телепрограмме – и соцсети накрывает цунами эмоциональных реакций. Причиной этих бурь чаще всего оказывается его ранняя видеоработа, повествующая о разных формах насилия – и приобретенная в коллекцию Государственного художественного музея. В ней Мяки убивает топором кошку, а потом мастурбирует над ее трупом.

В многочисленных интервью Мяки называет себя моральным релятивистом, атеистом и марксистом. Как-то раз, работая над статьей для нашего журнала Voima, я спросил его не без снобизма: не следует ли признать, что интерес к художественному творчеству, исследующему границы человеческого, а также пристрастие к религиозному искусству характеризуют его скорее как идеалиста-гегельянца, чем как марксиста-материалиста?

В ответ на мой вопрос Мяки лишь загадочно замычал.

Туомас Рантанен, издатель и автор финского журнала о культуре Voima

В финском искусстве есть что-то специфически финское?

Конечно. Хотя я считаю иллюзией все эти разговоры о национальной специфике: настоящая уникальность – вещь крайне редкая. Есть какие-то типично финские качества, но они проявляются и у других народов. Для финского искусства типична, даже стереотипна, печаль. Скажем, в финской поп-музыке, да и в фольклоре очень мало веселых песен. Это минорные мелодии с текстами, в которых косвенным образом описываются мучения и разочарования, часто не без некоторой самоиронии. Самих
себя финны тоже всерьез не вос--при-нимают.

Что же их печалит?

Думаю, истоки этой традиции в климате. В прошлом жить на севере действительно было непросто. Тут вечно темно и холодно, лето очень короткое. Свою роль играет и то, что Финляндия сначала была частью Шве-ции, поэтому финны были второсортными шведами, а потом Швеция уступила Финляндию России, и мы на сто лет стали частью России, но на особом положении. Так вышло, что уже в советские годы у Финляндии стало больше независимости, чем когда мы принадлежали Швеции, хотя в Российской империи мы все равно были аутсайдерами. Именно из чувства аутсайдерства, из вечной необходимости выживать в основном и вырос-ло то, что сегодня понимают под финским менталитетом. С другой стороны, Финляндия и финны – выдуманный концепт.

Выдуманный?

Конечно, и то же самое можно сказать обо всех прочих национальностях. Некая группа людей выдумывает самих себя: «Ах, мы не такие, как все, мы, вообще-то, особенные. Мы – это мы». В Финляндии это произошло в XIX веке, когда мы были под властью России. Финское национальное движение состояло из ученых, художников и писателей, которые изобрели и распространяли идею, что мы особенные, мы финны. Они собрали фольклор, записывая за теми, кто сам писать не умел, но знал устную традицию. Кроме того, была записана «Ка-левала», наш национальный эпос, он приобрел статус специфически финского, народного эпоса. Им подпитывались разные искусства, транслируя этот эпос в музыку, театр, живопись и так далее.

Расскажите, из какого материала художники и писатели создали финнов?

Думаю, что в основном из «Кале-валы». Люди веками рассказывали одни и те же истории, финские мифы. К счастью, этот фольклорный материал очень яркий и живой. Поэтому в середине XIX века, когда Элиас Лённрот, составитель «Калевалы», ездил по Финляндии, опрашивая бесчисленных стариков и записывая с их слов народную словесность, у него была возможность реконструировать текст, опираясь на множество разных источников, эти мифы были все еще прекрасно известны. В записанном виде этот текст стал для многих интеллектуалов библией финской культуры. В то же время политический и общественный климат тех времен заставил интеллигенцию задуматься о положении финнов в Российской империи, а какую-то часть интеллигенции больше волновало бедственное положение крестьян, работавших на горстку богатых землевладельцев.

Как вам кажется, изобразительное искусство играло важную роль в создании финской нации?

Да, даже на практическом уровне, ведь притом, что «Калевала» была широко известным и уважаемым текстом, немногие его читали. Куда более известными были переложения этого эпоса – например, когда художники писали большие холсты на главные мифологические сюжеты. Эти картины по-настоящему знали. И когда финские композиторы на основе этих историй сочиняли оркестровую музыку или хоровые произведения, именно они возвращали к жизни и способствовали всенародному распространению этих уже подзабытых народных мифов.

Когда финские художники начали дистанцироваться от фигуративной живописи?

С приходом абстракции. Самые ранние примеры можно найти в межвоенный период – как и в большинстве других стран. Широкое распространение абстрактное искусство получило только после Второй мировой войны. Как и везде, у нас были художники, которые после Второй мировой войны искренне хотели начать все сначала и с большим энтузиазмом заимствовали элементы русского авангарда, впитывали в себя все то новое, что было в Америке, в Германии или где бы то ни было еще.

А когда влияние приобрел перформанс?

Первые хеппенинги стали происходить уже в конце 1960-х. Думаю, даже сейчас самый знаменитый художник-перформансист – это Рой Ваара, мой друг, который жив и продолжает работать. Он начинал в 70-е годы и до сих пор не останавливается.

А самого себя вы считаете худож-ником-перформансистом?

Нет, в конце 80-х я учился живописи, но у меня была возможность заниматься и другими вещами – фотографией, видео-артом, перформансом. До известной степени мне все это было интересно, но перформансом я занимался лишь изредка, и мне всегда казалось, что это пустая трата времени.

Заниматься перформансом?

Да, потому что вот я стою, что-то делаю, проливаю кровь, и вот человек двадцать зрителей, половине из которых это не интересно, а другая половина уже напилась. В чем смысл? Я мог бы потратить это время и эти усилия на картину, которая останется навсегда. Или сделать фотографию. Или, если уж мне так хочется что-то сыграть и как-то использовать собственное тело, куда больше смысла сыграть это на камеру. Позже, когда я начал работать как режиссер в театре, опере и кино, мне стало казаться, что искусство перформанса для меня совершенно неактуально, потому что все то, что было придумано в этом жанре, сейчас превратилось просто в набор инструментов, которые можно использовать в самом обычном театре. В Финляндии примерно так и случилось. Всегда кто-то занимается перформансом, но сегодня это не так распространено, как раньше. И я думаю, что так вышло в основном потому, что театр и остальные сценические искусства переняли от истории и традиции перформанса все, что хотели или что им было нужно.

Скажите, на ваше развитие как-то повлиял венский акционизм?

Да-а. Мне кажется, я еще был подростком, когда из книг и журналов по искусству узнал, что существует такой тип ориентированного на боль перформанса, что это важная традиция. С одной стороны, были Герман Нич, Рудольф Шварцкоглер и прочие венские художники, с другой сторо-ны, в это же время в США нечто подобное делали Вито Аккончи и другие. Я хорошо разбирался в этой традиции.

Но дистанционно, через книги?

Через книги и нечеткие черно-белые фотографии. Вживую я увидел Марину Абрамович намного позже. Но даже тогда я понимал, что мне это интересно, но не важно. Я думал, что ладно, она все еще этим занимается, и я это уважаю, но лично мне это ничего не дает.

Недавно мы заговорили о вас с финской журналисткой во время экскурсии на остров Валлисаари, и единственное, что она о вас знала, было то, что вы убили кошку и потом кончили на ее отрубленную голову.

Это правда.

Я бы хотел подчеркнуть, что это было единственное, что она о вас знала. Хотя вы сделали это в 1988 году. Ее нельзя назвать необразованной. Как так получилось, что вы стали автором единственной работы, с которой финны вас ассоциируют? Это отчасти социологический вопрос.

Да. Если вы хотите узнать все подробности, прочитайте статью, которую я написал об этом. Она есть у меня на сайте. Это единственный отрывок из моей докторской диссертации, который есть в свободном доступе на английском языке, – как раз потому, что всех это интересует. Но если коротко, то видеопроект, в рамках которого это происходит, был агрессивной критикой потребительского капитализма. В нем принимали участие многие молодые художники.

То есть это видео-арт?

Да.

И вы действительно убили кошку? Это не постановка и не…

Нет-нет.

Ударили ее топором. Трижды.

Да, я неуклюжий. Одного удара не хватило. Идея была в том, чтобы собрать в этом видео много архивного материала про войны, уничтожение природы, людей, умирающих от голода, или что там еще тогда происходило в мире. Показать то, что наша цивилизация творит коллективным образом, то есть вещи, за которые мы все должны нести ответственность. Я хотел показать, что, с одной стороны, мы все об этом знаем, а с другой – пребываем в иллюзии, что это делают какие-то другие люди. И я подумал, что для контраста я убью кошку, а потом покажу, как я мастурбирую на ее труп, попытаюсь таким образом разбудить зрителя. Потому что первой реакцией будет, конечно, ужас: они не понимают, зачем я это сделал. Единственное, что они видят, – это что какой-то безумец совершает нечто отвратительное и крайне жестокое. Для большинства именно эта сцена оказалась самой тревожной в фильме.

Сцена убийства кошки?

Да. Убийство одной кошки, а не все те ужасы, что происходят на планете по нашей вине. Я хотел, чтобы люди сначала пришли в ужас, а потом задумались и спросили себя: а почему я шокирован тем, что кто-то сделал вот это с кошкой, а все остальное меня не смутило?

Но это не сработало, потому что никто не обратил внимания на общую идею и все сосредоточились на кошке?

Я бы не сказал, что не сработало. Это сработало для тех, кто посмотрел весь фильм. Конечно, мнения высказывались самые противоположные. Фильм получил награду на фестивале видео-арта, что и спровоцировало грандиозный публичный скандал. На меня подали в суд, мне пришлось заплатить штраф.

Сколько?

Не знаю, на сегодняшние деньги несколько сот евро – может, двести.

То есть кошачья жизнь в 1988 году стоила двести евро?

Ну не кошка, а само действие. В общем, до художественной публики я сумел донести свою мысль, и некоторым это не понравилось. А широкая публика, которая только читала об этом в газетах, так ничего и не поняла. Тем не менее впоследствии это видео стало постоянной отправной точкой для любой дискуссии о современном искусстве и даже в некоторой степени о политике. Сейчас в средней школе учителя вспоминают: знаете, была такая знаменитая работа художника такого-то… Ну и в качестве темы для светского разговора это видео вполне годится.

Ровесник Путина, который вырос буквально в трех дворах от него, рассказывал мне, что убийство кошек было у них очень популярной игрой. Надо было взять кошку за хвост и со всей дури ударить ею об стену. Если у тебя не получалось убить кошку с одного удара, тебя считали слабаком, потому что реальным парням это всегда удавалось. Он рассказал мне про это, чтобы показать, в какой обстановке воспитывался Путин: жестокость по отношению к людям и животным была там едва ли не вопросом чести. Вы можете сказать нечто подобное об окружении, в котором вам довелось расти?

Да. Я родом из финской деревни, и когда я был ребенком в 70-е и 80-е годы, там все еще были старые деревенские нравы. Никто даже не слышал о правах животных или чем-то таком. Все было очень по-мачистски. Но я думаю, это вещь довольно универсальная.

Вы где-то говорили, что примерно восемьдесят процентов убийств в Финляндии совершаются в состоянии алкогольного бреда.

Да. Я брал интервью у Ханну Лауермаа, профессора судебной психиатрии. Он долгое время отвечал в Финляндии за психически больных заключенных и за их лечение в тюрьмах строгого режима, то есть он знает об этом больше, чем кто-либо другой. Большой научный авторитет. Он отметил, что уровень насилия у финнов гораздо ниже, чем у русских и многих других народов Восточной Европы, но при этом намного выше, чем в Западной Европе. С научной точки зрения уместнее было бы сравнивать финское общество со шведским и немецким, потому что они очень близки по своему устройству. Поразительно, но финны убивают в два, три или даже четыре раза больше, чем шведы или немцы. И этому нет никакого очевидного объяснения. Одна из версий – алкоголь: исторически финны пьют больше немцев и шведов, причем пьют по-другому, потому что традиционно мы пьем только раз в неделю, но сразу много. А немцы, например, могут пить пиво хоть каждый день, но они при этом не напиваются. С другой стороны, все очень поменялось – так сильно, как раньше, уже мало кто пьет. Но, вероятно, достаточно даже очень небольшого контингента, который продолжает придерживаться традиции, чтобы поддерживать преступность на высоком уровне. Но есть и другие версии, они связаны с тем, что сейчас называют токсичной маскулинностью. Вам этот термин наверняка знаком, он главным образом относится к людям вроде Путина, к мачо, которые все время пытаются что-то кому-то доказать.

Можете вкратце рассказать, что вы написали Путину?

Да. Мне заказали документальный фильм о странной группе финнов, которые занимаются… забыл слово. По-фински это называется Muodostel-maluistelu.

(Смеется.) Конечно, как же еще!

Синхронное фигурное катание. Ес-ли говорить обо всем мире, то это вещь довольно редкая. Я никогда не видел, чтобы мужчины занимались этим видом спорта. Обычное фигурное катание я, конечно, видел. А если команда занимается синхронным катанием, то это всегда женщины. Так вот, меня попросили что-нибудь о них снять. Я думаю, они обратились именно ко мне, потому что у меня было очень много работ на гендерные темы. Если посмотреть, что я сделал на эту тему – фотографии, живопись, фильмы, – основная моя идея очевидна: есть не просто мужчины и женщины – гендеров множество. Именно эту политическую идею я пытаюсь донести. В этих работах есть и другие мысли, но эта доходит до всех. Поэтому я был очевидным кандидатом в качестве автора фильма о мужчинах-синхронистах.

Сколько гендеров вы насчитали?

Я сбился со счета. Собственно, я объяснил, почему именно меня попросили снять фильм о мужчинах, которые вот так прекрасно катаются на льду. Но они мужчины, не трансгендеры. Самые обычные деревенские мужики. Я начал с того, что стал ходить к ним на тренировки. Потом я взял у них интервью на камеру. И, конечно, я спросил: «Почему вы выбрали именно этот вид спорта? Почему не хоккей? Насмехались ли над вами, называли ли вас геями из-за того, что вы решили заняться именно этим?» И ответы получились очень интересными. Из-за российского вторжения в Украину я подумал: это же обычные финские мужики, но их понимание того, что значит быть мужчиной, настолько отличается от путинского, что это даже интересно. И там есть связь, потому что, как вы знаете, Путин любит хоккей и часто играет с профессионалами. И эти профессионалы дают ему забивать по восемь шайб кряду, если не по двенадцать. На видео он всегда страшно довольный, как ребенок.

Есть один очень удачный клип, где он катается кругами в хоккейной коробке, случайно наезжает на красную ковровую дорожку и падает лицом вниз.

Да, это есть в фильме.

В вашем фильме?

Да. В первой части речь идет только о фигуристах, а во второй есть Путин, и я за кадром читаю письмо, которое я ему написал. Начало самое обычное: «Привет, Владимир. Как у тебя дела? Мы никогда не встречались, но я столько о тебе слышал, что мне кажется, что я лично тебя знаю. Поэтому я бы хотел рассказать тебе о финской мужской команде, у которой очень странное увлечение…» – и так далее. В какой-то момент я говорю очень дружелюбным тоном: «Мне кажется, было бы классно, если бы ты приехал к нам и попробовал потренироваться с этими замечательными мужиками». И потом добавляю: «Не думаю, что тебе идут на пользу все эти постановки с профессиональными хоккеистами» и дальше вспоминаю самое идиотическое видео, где он якобы спасает себя и группу других людей от нападающего тигра.

Да, это классное видео. А вы видели, как он спасал гусей?

Нет, о таком не слышал.

Обязательно посмотрите, он там летит на миниатюрном самолетике и помогает гусям безопасно добраться до дома¹.

Думаю, с меня и так хватит.

(Смеется.) И что он вам ответил на это письмо?

К сожалению, он пока не ответил.

Как вы думаете, он его получил?

Скорее всего, нет. Мы отправили письмо в российское посольство, они тоже не ответили. Еще я там непосредственно затрагиваю войну в Украине, показываю ему фотографии и говорю: «Ты проиграешь эту войну, но ты не только войну проиграешь», имея в виду, что это будет конец для него и для России, как он ее понимает. Но еще до этого я задаю ему разные вопросы и даже рассказываю ему о себе: «Подростком я был такой же, как ты, тоже садился на электрички, только чтобы с кем-нибудь в них подраться. Единственное мое оправдание – это что я был подростком. А тебе уже семьдесят». (Смеется.)

Давайте перейдем к более общим вопросам. Как вы думаете, у западной цивилизации в нынешнем ее виде еще есть хоть какая-то надежда?

Есть, конечно.

Что заставляет вас так думать?

То, что, несмотря на глобальное потепление и рекордное в истории вымирание видов, с научной точки зрения маловероятно, что мы сможем…

Уничтожить сами себя?

Да.

То есть часы Судного дня – это фейк? Они показывают 23:58:30. Пре-дполагается, что время на них научно обосновано.

Это просто предупреждение.

Это предупреждение подразумевает некоторую обеспокоенность. Это указание на то, что существуют экзистенциальные риски.

Да. Но надежды много, потому что одновременно существуют сразу несколько взаимоисключающих тенден--ций. С одной стороны, человечество никогда не убивало так много, как сейчас. Если учитывать не только убийства людей, но и уничтожение других видов, становится очевидным, что мы сейчас убиваем столько, сколько никакая цивилизация до нас даже представить не могла. В этом смысле мы полная противоположность нашему представлению о самих себе. В это же время – я понимаю, что это прозвучит несколько самовлюбленно – можно сказать, что страны Северной Европы – это в каком-то смысле коммунистические утопии без советских недостатков. У нас работает система социального обеспечения, образование бесплатное для всех и неравенство доходов ниже, чем где-либо еще.

Зачем такому счастливому обществу искусство и художники?

На этот вопрос есть два ответа, хотя некоторые бы сказали, что три. Сразу отметаю довод о том, что искусство существует для того, чтобы доставлять нам эстетическое удовольствие, потому что удовольствия нужны даже тогда, когда все хорошо. С этим я не согласен.

Что же остается?

На мой взгляд, есть две важные цели. Первая: несмотря на то, что мы смогли построить относительно успешную утопию, у нас все еще есть проблемы. Многие из них – в других местах, но тем не менее это и наши проблемы. И тут тоже есть проблемы – например, пусть даже трансгендерным людям здесь лучше, чем в других странах, быть трансперсоной и в Северной Европе непросто.

Быть человеком нигде непросто.

Это тоже верно. Но вы знали, например, что сорок процентов всех трансгендерных людей пытаются покончить с собой? А если копнуть глубже, то мы узнаем, что половина из них пытаются покончить с собой до того, как им исполнится 18. Понятно, что это происходит не только из-за их внутренних страданий, но и из-за осмеяния и ненависти, с которыми они сталкиваются. Поэтому, как бы хорошо у нас тут ни было, тем для художественного осмысления по-прежнему хватает.

Получается, что смысл искусства в том, чтобы обратить внимание на проблемы? Или на щекотливые темы, которые могут вызвать реакцию общества?

Да, конечно. Обратить внимание и предложить решения. То есть не только поднимать вопросы, но и пытаться на них ответить.

Значит, социальное предназначение искусства – замечать проблемы и предлагать решения?

Да.

А вторая цель?

А вторая – это то, что даже если у тебя все хорошо, вопрос «А зачем, блять, это всё?» все равно остается. Это иная проблема, чем когда ты прячешься от войны в подвале. Но все равно экзистенциальные вопросы никуда не исчезают.

Вы когда-нибудь видели произведение искусства, которое отвечает на них?

Да, множество.

Например?

Музыка Яниса Ксенакиса – очень хороший пример.

Согласно этой музыке, в чем смысл человеческой жизни? Если это можно выразить словами.

Это очень непросто, но я могу попытаться. Как вы знаете, сначала его музыка пытается принять динамический цикл жизни, что все…

…рождается и умирает.

Что-то врывается в бытие, а потом после преисполненного бурь существования так или иначе разрушается и становится сырьем для других жизненных форм. Это полная конфликтов музыка, часто ее звучание напоминает стихийное бедствие. Главная идея его музыки – то, что он пытается все это принять и научиться относиться к этому с любовью. У него есть знаменитая цитата, которую я однажды использовал в своей работе. Ксенакис объясняет своей дочери, что мы как метеориты: появляемся вон оттуда, пш-ш-ш, и никаких нас уже нет.

(Смеется.) Смысл жизни это никак не объясняет, это просто описание процесса быстрого исчезновения.

Согласен. Но возникает ощущение, что можно смириться со всем этим спектаклем, принять, что все бессмысленно. Но сама динамика, безусловно, прекрасна. Мы все просто маленькие кусочки, которые вечно крутятся в блендере бытия.

Ваши произведения отвечают на вопрос «В чем смысл всего этого»?

Собственно, этим я и пытаюсь заниматься.

Не могли бы вы выразить это словами? В чем смысл? Сорок два?

Нет, все несколько сложнее. Но я бы сказал, что мои стихи, например… Отчасти это политическая поэзия, а отчасти скорее экзистенциальная. И в своей экзистенциальной части моя поэзия пытается ответить на вопрос: как прожить жизнь как нечто важное и значимое, когда ты знаешь, что она бессмысленна?

И как?

В двух словах не выразить.

К какой философской школе мысли принадлежат ваши размышления?

С одной стороны, я марксист, то есть социалист, а с другой – релятивист. Моральный релятивист. Я ассоциирую себя с марксистами только частично – по многим причинам, но в основном потому, что я совершенно не согласен с марксистской идеей о том, что внешние факторы полностью определяют внутреннюю жизнь человека. С этим я категорически не согласен. И во многих своих работах я настаиваю на прямо противоположном. Я раз за разом повторяю, что собственное существование человек может реализовать абсолютно как угодно при любых обстоятельствах. Можно быть богатым и любимым, но в конце концов покончить с собой. Или можно быть как Оливье Мессиан, который сочинял музыку даже в лагере для военнопленных. Внешние обстоятельства не могут полностью определить, что ты чувствуешь и как ты проживаешь свою жизнь. В то же время и свободными – в том смысле, в каком свободен бог, – нас назвать нельзя. Невозможно просто взять и стать счастливым, что бы вокруг тебя ни происходило. Но в этом относительном смысле у нас все же масса возможностей менять свою жизнь и свой опыт вне зависимости от того, что происходит вокруг.

Может быть, вы слышали о гедонистическом отношении к жизни?

Вы имеете в виду древнегреческий гедонизм или современный?

Я имею в виду древнегреческий под--ход, но в современном контексте. Давайте представим себе человека, который утверждает, что смысл жизни в том, чтобы вкусно есть, сладко пить, много трахаться, иметь прекрасный стул и умереть. Что с этим не так? Чего здесь не хватает? С вашей точки зрения?

Вовсе не обязательно, что здесь чего-то не хватает. Если кому-то хочется так жить, почему бы и нет. Но я подозреваю, что даже если такой гедонист действительно думает, что это и есть самая полноценная жизнь, какую он только может себе представить, что он по-настоящему счастлив, то он пребывает в иллюзии. На самом деле такой человек не ощущает со всей возможной остротой, что вот сейчас он живет по-настоящему, что он жив в высшем смысле слова. Наслаждения в такой жизни в сущности средненькие.

А искусство способно принести наслаждение более высокого порядка?

Да, но не автоматически. Тут все ненадежно, но пробовать стоит. Если думать только о мгновенном удовлетворении, которое можно без проблем получить от наркотиков, или секса, или других простых удовольствий, которые можно купить, то довольно скоро ты либо начнешь умирать со скуки, либо лгать самому себе: «Окей, просто надо сходить и купить еще что-нибудь, чтобы себя развлечь».

Я недавно оказался в коляске в аэропорту Хельсинки, и одна женщина очень любезно довезла меня от входа к выходу на посадку. Я спросил ее, можно ли поцеловать ей руку, но она ответила, что нет, ей это неприятно. Не могли бы вы объяснить такое отношение? Почему жест, выражающий благодарность, причинил финке дискомфорт?

Он показался ей слишком интимным.

Но я же не просил ее пососать мой язык, как Далай-лама того мальчика.

Я понимаю. Но мне, например, когда я впервые оказался в стране, где при встрече все обнимаются и целуют друг друга в щечку, было крайне неприятно.

Из-за слюней или из-за чего?

Мне просто казалось, что это неуместно. Не в буржуазном смысле слова, а в смысле «зачем это?». Если мы собираемся заняться сексом, то ладно. А это что за актерство? Мне это не нравится. Давайте соблюдать дистанцию, рукопожатия вполне достаточно.

То есть это характеризует не отдельного человека, а целый народ? Это типично финская черта?

Да, я думаю, что целовать руку в знак благодарности здесь не стоит – это никому не понравится. Это будет воспринято либо как клоунада, либо как извращение. Такое только в кино бывает.

По историческим меркам не так давно в Хельсинки приезжала одна знаменитость – Владимир Ильич Ленин. Он был близок с женщиной, которая для понимания секса выдвинула теорию стакана воды. Она была убеждена, что когда настанет коммунизм – а в Финляндии, как вы говорили, он уже настал, – сексуальное поведение человека будет определять ее теория: переспать с кем-то – все равно что выпить стакан воды. Если тебе нужно потрахаться, ты просто спрашиваешь, кто готов, и трахаешься. Эта школа мысли добралась до Финляндии?

Тут не знакомы с этой метафорой, но в послевоенный период все радикально изменилось. Сегодня финны очень спокойно относятся к сексу, открытые отношения тут вполне допустимы и встречаются часто. Если тебе хочется найти партнера, это несложно сделать.

Какую самую важную вещь вы поняли в своей жизни?

Самая важная вещь, которую я понял в жизни, – это то, что смертность – важнейшая часть жизни.

Смертность?

Да. Я не хочу умирать. Ну или я бы хотел умереть когда-нибудь потом. Всегда потом. Но при этом смерть – не враг. Именно из-за того, что мы умрем, всему есть предел. Именно из-за того, что все мы умрем, мы ценим жизнь и все остальное. Причем мы не просто ценим, в отношении некоторых вещей мы даже испытываем страсть. Конечность бытия – необходимое условие для переживания осмысленности, азарта, увлечения. У меня весьма смертецентричное мировоззрение.

И это вам как-то помогает?

Да, помогает каждый день.

В смысле как ежедневный ритуал?

Я думаю об этом каждый день. И в творчестве это одна из основных моих тем: давайте признаем свою смертность и не будем впадать по этому поводу в депрессию. Давайте отнесемся к факту нашей смертности так, чтобы осознание этого факта обогатило наше переживание жизни.

Вы как-то сказали, что искусство – не лучшая форма философии или политики. Мне это интересно, потому что это не самый простой путь для понимания искусства.

Да, это был исследовательский вопрос в моей диссертации 2005 года: «В каком смысле искусство может быть формой философии и политики?» Принято думать, что искусство может передавать философские и политические идеи, но это не то же самое, что утверждать, будто искусство само по себе, художественное творчество или восприятие каких-то произведений является формой философии или политики, философской или политической практикой. Я пришел к выводу, что искусство в лучшем случае может быть самой всеобъемлющей, самой широкой формой философии и политики – наиболее гибкой и всесторонней. Но искусству недостает точности. В искусстве крайне сложно быть точным, потому что любое художественное произведение открыто для интерпретации. В этом смысле искусство ненадежно. Но это самая широкая, гибкая и всесторонняя форма философской и политической практики.

В чем источник вашего внутреннего спокойствия? Эпикурейские медитации?

Нет, я никогда не медитировал. Но…

Осознание смертности?

Да, это тоже.

Но каков же решающий фактор? Расскажите.

Это прозвучит обыденно и техни-чно, но для меня решающим является то, что с определенного мо-мента я стал сознательно учиться быть счаст-ливым.

И у кого вы этому учитесь?

У всех понемногу. В том числе и на соб-ственном опыте. Скажем, я думаю: с таким поведением, с таким отношением к жизни, с таким мироощущением я несчастлив. Но если я что-то из этого поменяю, я буду гораздо счастливее. То есть по большей части я ищу спокойствие. Мне нравится относиться к жизни с энтузиазмом, но спокойствие чаще всего приносит более высокие результаты, потому что в спокойном состоянии ты внимателен, сосредоточен и можешь воздержаться от вмешательства там, где у тебя нет особого желания это делать. Я думаю, что умеренность приводит к тому, что ты более или менее счастлив почти всегда.