Членоглавцы

Есть люди (я, например), которые тратят массу энергии на то, чтобы им никогда в жизни не приходилось надевать галстук. Я часто думал почему. Откуда у галстука такая символическая мощь? Не то чтобы другие составляющие костюма – белые сорочки, сшитые на заказ широкие брюки, жилеты и блейзеры – не вызывали того же негодования. Однако именно повязывание галстука на шею ощущается как последний акт удушения и закупоривания. Именно этим действием все предметы одежды преобразуются в костюм – со всем тем, что он подразумевает, будь то могущество совещательной комнаты или церемониал свадеб и похорон – целый мир официальных взаимодействий, где неизменно властвуют мужчины в строгих костюмах. Несомненно, отчасти галстук кажется неприемлемым в силу своей абсолютной необязательности. Он не выполняет никакой функции. Не подтягивает брюки и не греет. Но в то же время он ужасно неудобен – настолько, что его завязывание порой кажется проявлением смирения, вынужденной присягой всему тому, к чему, по идее, отсылает костюм.

Тем не менее, если вдуматься, нельзя не заметить, что здесь происходит нечто странное – мы имеем дело со своего рода парадоксом. Да, галстук воплощает в себе финальный посыл костюма, но в то же время он является его полной противоположностью. Ведь все остальные составляющие костюма практически лишены декоративных элементов. Костюм должен быть темным, строгим, скучным. Галстук в этом смысле – исключение. Это единственная деталь, позволяющая добавить немного цвета, дать некоторую волю самовыражению. Почему тогда вещь, не имеющая почти ничего общего с другими деталями костюма, ощущается как воплощение его общего смысла?

Мужской официальный костюм не всегда был скучным. В елизаветинское время, например, мужчины – в особенности богатые и влиятельные – проявляли ничуть не меньшее, чем женщины, пристрастие к ослепительным драгоценностям, ярким цветам и даже (например, при дворе Людовика XVI) к парикам, пудре и румянам. Все поменялось в XVIII веке, который историки моды называют эрой «Великого Мужского Отречения». Именно тогда мужская одежда лишилась вдруг всяких украшений и в целом стала более деловой, нежели женская. В конечном счете появилось нечто очень похожее на современный официальный костюм: единообразный, темный (чем серьезнее мероприятие, для которого он предназначался, тем темнее ему следовало быть), с минимальным узором или рельефом или вообще без них – как будто сама приглушенность костюма должна была свидетельствовать о серьезности намерений.

Современный официальный костюм появился одновременно с промышленной революцией, воплотив в себе дух нарождавшейся буржуазии. Эти люди считали щеголей-аристократов паразитами и никогда не упускали случая поиздеваться над ними. Себя они, напротив, полагали людьми действия, способными изменять и направлять ход событий. Они производили, тогда как аристократы только потребляли. А в рамках нового буржуазного порядка потребление было уделом женщин, продолжавших пудриться, красить губы, носить ожерелья и серьги (хотя чаще всего уже не столь экстравагантные) даже и после того, как от этого отказались их мужья.

Это преобразование объясняет целый ряд странностей, сохранившихся применительно к строгому костюму до сего дня: скажем, блейзер до сих пор называют «спортивным жакетом» (sports jacket), хотя бегать в нем никто даже и не пытается. На самом деле официальный костюм ведет свое происхождение не от торжественных нарядов аристократов, а от охотничьей одежды – поэтому охотники на лис, например, и сейчас носят нечто очень похожее на строгий костюм. Оба этих типа одежды предназначены для определенного рода занятий, оба были усвоены людьми, склонными к самоопределению посредством деятельности.

На самом деле я подозреваю, что официальный костюм по сути восходит к рыцарским доспехам. В конце концов, он ведь тоже образует оболочку вокруг тела, закрывая его по максимуму; те немногие отверстия, которые эта одежда предполагает, – в области ворота и на рукавах – плотно перехвачены галстуками и запонками. Таким образом контуры тела затушевываются, что радикально отличает строгий мужской костюм от женской одежды, предназначенной для торжественных случаев: женский наряд, даже когда он закрывает тело, то и дело указывает на возможность его обнажения – в особенности на обнажение наиболее сексуальных его аспектов. Юбки, даже когда они полностью покрывают нижнюю половину тела, чаще всего представляют собой конус с разрезом, высшая точка которого находится как раз между ног, и попытки приоткрыть это зияние отсутствовали только разве что в самые пуританские времена. Складывается впечатление, что однообразие мужского костюма нацелено на то, чтобы стереть индивидуальность, тогда как его покрой должен сделать невидимым само тело; женский наряд, напротив, подчеркивает индивидуальность его владелицы и превращает ее в объект разглядывания. В самом деле, правила высокой моды предполагают, что женщина, надевающая соответствующий наряд, обязана посвящать изрядную часть своего времени и энергии на то, чтобы следить, не слишком ли много оказывается приоткрытым в каждый конкретный момент времени, и непрерывно думать о том, как она выглядит.

Все это верно и по сей день. Вспомните двойные стандарты, определявшие ход любовных битв на выпускном вечере в вашей школе. Все юноши были одеты одинаково – по сути, все они пришли облаченными в униформу. Но стоило только двум девушкам появиться в одинаковых платьях, как по залу проходил шепоток: «Боже, какой скандал!»

Похоже, что отказ от индивидуальности сам по себе является способом демонстрации власти. Французский философ Мишель Фуко утверждал, что в XVIII веке (когда и возник официальный костюм) власть и практики ее отправления претерпели в Европе и Америке глубочайшую трансформацию. Феодальный порядок предполагал, по Фуко, что власть существует для того, чтобы сделать своего носителя видимым. Она гнездилась непосредственно в телах королей и знати, и тела эти были всегда на виду: на портретах, во время процессий и придворных церемоний. Простые люди были всего лишь зрителями, не имеющими собственного лица. В современном бюрократическом государстве этот порядок оказался перевернутым: в какой-то момент безликой и предельно абстрактной стала именно власть, поскольку именно она осуществляет надзор и контроль за всеми остальными.

На самом деле речь у Фуко шла о двух типах проявления власти, наличествующих в любые времена в любом обществе. Сегодня генерал вышагивает с важным видом на параде, демонстрируя всем окружающим свои медали, а завтра проводит смотр войск, в ходе которого военнослужащие обязаны стоять неподвижно, вперив глаза в пространство. Действительно, наиболее надежным способом демонстрации власти всегда был отказ ее демонстрировать. Именно поэтому большинство религиозных традиций запрещает изображение богов или духов; по той же причине подлинно могущественным чаще всего считается нечто скрытое, невидимое, неописуемое, непознаваемое, лишенное всяких конкретных черт – чистая абстракция. Как заметил однажды Томас Гоббс, неизвестное, поскольку оно неизвестно, является безграничным. Оно может оказаться чем угодно – соответственно, надо быть готовым к тому, что и сделать оно может все, что ему заблагорассудится.

Рискну предложить следующую простую формулу: проявить власть посредством демонстрации себя – значит сказать тем, на кого эта власть распространяется: «Вот смотрите, как со мной следует обращаться. Обращаются со мной так потому, что я есть тот, кто я есть. Теперь вы тоже должны обращаться со мной именно так». Короли с ног до головы покрывают себя золотом с тем, чтобы заявить, что теперь и ты тоже должен будешь покрывать их золотом. Соответственно, отказаться от подобных демонстраций могущества – все равно что заявить: «Вы даже не представляете, на что я способен».

Если это так, то проясняется и общий смысл официального мужского костюма, остающийся неизменным, кто бы в него ни облачался – владелец завода или государственный служащий. В этой униформе наделенные властью мужчины предстают активными, продуктивными и могущественными, однако в то же самое время выступают как символы власти, как лишенные тела абстракции. Женский наряд со всеми его оборками, рюшами, блестками и прочими побрякушками определяет свою носительницу как нечто, подлежащее разглядыванию, как пассивный объект, однако в то же время не отказывает ей в телесности, отличает от других, наделяет спе-цифичностью и, можно даже сказать, уникальностью. (Слово «специфичный» происходит от латинского specere, «смотреть» – тот же корень дает нам «спектакль», «инспекцию» и «специальность».) Джон Бергер в своей знаменитой книге «Искусство видеть», посвященной истории европейской живописи, отмечает, что общественное восприятие мужчины в буржуазной по сути своей обстановке всегда определялось тем, что он способен сделать («обещанием могущества», которое он в себе нес), тогда как восприятие женщины было сосредоточено на ее внешности, из которой вычитывалось, как она относится к самой себе и что, соответственно, может позволить себе в обращении с ней другой человек. Роберт Грейвс выразил это еще точнее: в мире, который открывается нам в живописи, «мужчина всегда что-то делает, женщина же попросту существует». (Разве что в устах Грейвса эта фраза имела весьма критический смысл.)

Но какое отношение все это имеет к галстукам? На первый взгляд парадокс лишь углубился. Если основной смысл костюма состоит в том, что его носитель – существо невидимое, абстрактное и обобщенное, существо, которое следует определять, исходя из его способности к действию, то галстук, вещь сугубо декоративная, никакого смысла не имеет.

Однако давайте рассмотрим иные формы украшений, допустимых в строгом костюме, чтобы проверить, не обнаружится ли какая-то более общая схема одежно-властных отношений. Специфически женские украшения (серьги, помада, тени для век и т.д.) подчеркивают, как правило, органы восприятия. Ювелирные украшения, которые разрешается носить также и мужчинам, – кольца, запонки, необычные часы – выделяют, как правило, руки. Это вполне понятно: на мир мы воздействуем именно руками. Существует еще зажим для галстука, но и он особенной проблемы не представляет. Галстук и запонки, судя по всему, выполняют параллельные функции, украшая и одновременно затягивая те места костюма, из которых прорывается человеческая плоть, – шею и запястья. Кроме того, они помогают отделить видимые части тела от тела в целом: оно остается в тени, конкретные его очертания оказываются практически неразличимыми.

Думаю, именно это наблюдение указывает на путь разрешения нашего парадокса. В конце концов, облаченное в костюм мужское тело обладает третьим потенциально выступающим за рамки костюма органом, который, однако, никогда не демонстрируется, а, напротив, вообще никак не обозначается, даже притом что его приходится периодически доставать с целью мочеиспускания. Крой костюма обязательно предусматривает эту возможность, однако делается это так, чтобы никто не заметил. Ширинка (скрытая и практически невидимая) является чисто буржуазным изобретением, в корне отличным от более ранних аристократических приемов – таких как европейский гульфик, который намеренно привлекал внимание к области гениталий. Это единственная часть мужского тела, контуры которой полностью стерты. Если прятать нечто значит заявлять это нечто как источник власти, тогда сокрытие мужских гениталий провозглашает формой власти саму маскулинность. Дело даже не в том, что галстук находится ровно на том месте, которое является, пожалуй, самым сексуализированным в женских нарядах (зияние). Галстук по форме напоминает пенис и, кроме того, прямо на него указывает. Нельзя ли сказать, что галстук на самом деле – это символическое замещение пениса, интеллектуализированный пенис, который свешивается не из промежности, а с головы, пенис, выбранный из бесконечного числа других усилием разума и воли?

Это ведь многое объяснит – например, почему мужчин, предпочитающих галстук-бабочку, все без исключения считают задротами. Бабочку хоть и можно принять за пару тестикул, но они все равно маловаты, а кроме того, указывают совершенно не в ту сторону. У мафиози бабочки слишком пышные и яркие, у рассеянных интеллектуалов – слишком скромные и неубедительные, ковбои носят галстуки-косынки, общее впечатление от которых равносильно тому, какое произвел бы человек, надевший сразу обычный галстук и бабочку, – в обычных обстоятельствах это было бы неприемлемо, но ковбоям, мифическим супермужчинам, это сходит с рук. (Джеймсу Бонду бабочка тоже сходит с рук – хотя бы потому, что сам он по сути просто гигантский пенис.)

Когда речь заходит о том, что носить на шее, деловые женщины сталкиваются с неразрешимой проблемой. Галстук считается вызывающим и в сексуальном смысле слишком провокационным. Достаточно заметить, что галстук оказался единственной составляющей мужского костюма, которую женщинам так и не удалось присвоить. В 80-е и 90-е годы предпринимались попытки создать в качестве альтернативы галстуки-бабочки с оборками, однако особого успеха они не имели. Сегодня целесообразным считается даже не пытаться украшать чем-либо пространство, которое открывает жакет, – пусть пустота говорит сама за себя. Это читатель легко истолкует сам. Однако позвольте мне закончить еще одним наблюдением, касающимся гендерных различий. Как антропологу, мне хорошо известно, что одной из самых распространенных черт патриархата, сталкиваться с которой приходится в самых неожиданных местах, от Африки до Швеции и Новой Гвинеи, является убежденность в том, что для женщин характерно естественное производство (они рожают детей), а для мужчин – культурное (они создают общество). Если высказать это положение прямо, оно будет воспринято как очевидная ложь: сегодня куда ни посмотришь, везде увидишь женщин, занятых как раз созданием общества. Поэтому патриархальную мысль приходится продвигать окольным путем. И я полагаю, что традиционный строгий костюм – одна из форм выражения этой мысли.

Представьте себе: если бы люди вообще не носили одежды, в глаза бросались бы именно мужские гениталии, тогда как женские оставались бы никем не замеченными. Возможно, весь смысл строгого костюма сводится к тому, чтобы заявить: «Да, в природе именно женщина обладает таинственной созидательной мощью, однако стоит нам всем одеться и приобщиться к цивилизации, как все оказывается наоборот».

The Baffler, 27, 2015