Регистрируйтесь, чтобы читать цифровую версию журнала, а также быстро и удобно оформить подписку на Rīgas Laiks (русское издание).
Редакция журнала «Гнозис» обратилась к нескольким писателям и поэтам с литературной анкетой:
1. Ваши литературные учителя?
2. Ваша эстетическая концепция?
3. Ваше отношение к собственному творчеству?
***
1. Не говоря о классиках – Хлебников и Хвостенко.
2. Она противолитературная – желательно, чтобы живая интонация происходила от музыки сфер, а не от душевных неудовольствий. Претензии на истинное писательство только удваивают ложь.
3. Если речь идет о моменте исполнения, то чем меньше я его понимаю, тем лучше.
Анри Волохонский
Милостивый государь!
Я хочу предложить Вашему вниманию несколько соображений, касающихся московско-ленинградской метафизической школы 60–70-х годов, – на мой взгляд, единственного позитивного феномена на фоне эмбриональных или же просто деструктивных явлений в области современной русской культуры. Судьба этой школы с ее преимущественным интересом к сверхреальности, мифологически-религиозным контекстом и сознательно конструктивным отношением к форме, а также с ее нравственным акцентом не может не вызвать беспокойства даже у отдаленно причастных к ней художников. Для того чтобы она не заглохла, подобно литературе парижских «Чисел», с одной стороны, и с другой – не окаменела монументом самой себе, я предлагаю обдумать необходимые усилия, прежде всего, связанные с развитием ее существенных аспектов.
Мне представляется важной задача сохранения лица школы от размывания ее в потоке случайных изданий и публикаций. Коммерческий успех эфемерен, и расставлять на него силки, рассчитанные на иных птиц, унизительно. На мой взгляд, в основе общих усилий должен лежать принцип самоценности школы, ее внутренней жизни, развития, углубления, преемственности. Я хочу особо подчеркнуть принцип преемственности – включение художников с возможностями развития в контексте критериев школы.
Я предлагаю наладить постоянный полилог – от проблематики каждого участника к общему полю идей. Это дало бы возможность развивать существенные Идеи при их систематическом обмене, отсутствие чего особенно пагубно в новых условиях. Результатом такого разговора, естественно, будет появление антологий, сборников, альманахов, в коих не столь обязательными окажутся безвкусные сочетания случайных имен и идей, ставшие грустной неизбежностью в русских публикациях на Западе.
Предлагаю Вам вопросы анкеты для публикации в «Гнозисе»:
1. Как бы Вы определили содержательные и формальные черты школы?
2. В какой мере Вы осознаете себя ее участником?
3. Каковы возможности ее развития?
С уважением,
Аркадий Ровнер
1 ноября 1979 г.
***
Глубокоуважаемый господин редактор, мне кажется, что явление, о котором Вы говорите в письме, было бы неточно называть «школой». Это, скорее, группа лиц, которая – если попытаться строить термин по образцу, предлагаемому «Гнозисом», – должна бы быть названа «метасоциальной субкультурой», с тем чтобы отличать ее от советской и диссидентской субкультур. Для персонажей из этой «третьей» субкультуры характерен подчеркнутый и последовательный индивидуализм, а первые две социально ориентированные субкультуры с их точки зрения не столь различны меж собой. Я полагаю, что «школы» можно оставить тем, кто хоронит в них своих мертвецов. Пусть они доигрывают в литературу, культуру, общее дело и развлекают себя общественными маскарадами, пошлость которых обнаруживается еще при примерке костюмов.
Мне хотелось бы уточнить выражение «интерес к сверхреальности». Я думаю, никакой сверхреальности нет. Зато есть слепцы, которые не видят ничего, кроме социальности, своих групповых домино. Все, что сверх того и что составляет содержание «нашего» направления, – вне их понимания. Естественно, «они» «нас» «не понимают».
Я согласен с редакцией в «конструктивном отношении к форме». Если художник действует вне сословной мифологии, он не может (разве что по наивности или иронически, последнее часто сходит за чистую монету) пользоваться и социальным мифом о том, «что есть предмет художества». В нынешней поэзии это где-то между Надсоном и после-акмеистами, нечто унылое и жалобное, душевное такое и пошловатенькое, иногда не без прикрас, но довольно все же противное. «Нам» приходится строить из иных материалов, нежели привычные страхи и недовольство собственным положением.
Попытаюсь ответить на вопросы анкеты применительно к субкультуре, не к «школе». (О школе мифологического синкретизма говорит, правда, Шемякин, но он большой шутник.)
1. Черты персонажей:
Крайний персонализм, подозрительное отношение к попыткам объединиться, презрение к иерархии. Плохо принимают «отчужденную» терминологию, такие слова, как «субкультура», например. Мне приходится делать усилие, чтобы употреблять эти термины, хотя бы с напускной серьезностью. Для многих из «нас» слово «мы» вообще неприменимо.
Отсутствует интерес к социальным утопиям. Для меня утопии диссидентов имеют лишь то преимущество перед наличным состоянием человечества, что они, к счастью, никогда не осуществятся. Я хочу надеяться, что как личности эти люди намного значительнее того, что они мечтательно высказывают.
Часто отсутствует сознание принадлежности к «особой» субкультуре. Такие из «нас» страдают, если из-за дверей в общие места их спрашивают: вам-то чего? Пора понять, что покупают и продают те, у кого на лбу печать. Коммерческий успех, о котором упоминает редакция, в сущности, никому и не грозит.
Черты творчества:
Оно всегда проблематично. Стремятся высказать истину, но средства иногда не соответствуют цели. Всем ясно, что социально одобренные способы лгут, но каждый раз воссоздавать форму могут не все и не всегда. Ощущение личного риска. Уровень произведений неоднороден. Часто: инфантилизм, увлечения, мозаическая эрудиция, сомнительный вкус – все признаки живого потока. Создавать «критерии» вряд ли имеет смысл, чтобы соль не превратилась в соляной столп. Еще бывает и дурной слог, и смешной пафос, но не заведомая ложь.
2. Да.
3. Безграничны. Будут и новые произведения, и новые люди. Устоит только слово личности.
О роли журнала. Предложение редакции прекрасно, но осуществить его нелегко. Всегда будет искушение оглянуться к культуре изжитых мыслей и форм. Тем доблестнее было бы пройти узкой дверью.
С пожеланием успеха,
Анри Волохонский
≪Гнозис≫. № 5–8. Нью-Йорк, 1979. Тексты Анри Волохонского, дополняющие наше интервью, публикуем по изданию: Волохонский, Анри. Собрание сочинений. В 3-х томах. М.: Новое литературное обозрение, 2012.
Ниже следует история нашего шкипера Мусы Хатаба, который передавал рассказы своего племянника, ставшего учеником некоего знаменитого рабби в тель-авивском квартале «Сынов Молнии», то есть в Бней-Браке.
Разговор происходил на кухне лабораторного строения на берегу моря Галилейского, за чашкой кофе после пяти часов плавания в жаркий понедельник 1984 года, в августе или сентябре, где-то пополудни, когда уже дул сильный западный ветер.
Муса Хатаб сам себя считает неверующим. Грузный и загорелый, лет пятидесяти шести, он не гнушается даже дикой свинины.
– Знаешь, – говорил он, – я курю по субботам, я и в Судный день не пощусь, но на свете существуют необъяснимые вещи. Например, мой племянник раньше был простым тивериадским рыбаком.
Муса и сам раньше был простым тивериадским рыбаком. Рыбаком был также его отец, вся их семья когда-то рыбачила. Но рыбный промысел тут занятие вовсе не идиллическое. У тивериадских рыбаков дурная репутация. Я помню, дама из Риги, всплескивая руками, говорила о другой особе помоложе:
– Она совершенно опустилась, курит какую-то дрянь, связалась с подонками общества, с этими тивериадскими рыбаками...
Говорят, наши рыбаки не брезгуют контрабандными благовониями, а иные льют яды в воду, чтобы погнать рыбу себе в сети. А много ли поймает честный рыбак? Два-три ящика за ночь. И на это он должен содержать семью... Но честные люди встречаются и среди тивериадских рыбаков. Таким был Муса, таков был его отец, вся семья, все они были достойные люди, в том числе и племянник.
– Года полтора тому назад, – говорил Муса Хатаб, – мой племянник вернулся к вере. И вот он теперь рассказывает о своем учителе, этом знаменитом рабби. Тот говорит ему в Бней-Браке: «Поедем к тебе, наловим рыбы». Племянник – он ведь рыбак – отвечает: «Конечно, поедем». Приехали. Взяли его лодку, плывут вдоль северного берега. Проходят Капернаум. Учитель отвернулся, чтобы не смотреть на греческие кресты, там их церковь, белая, ты знаешь, потом вдруг говорит: «Бросай!» – «Рабби, тут сроду не было рыбы! Рыба дальше, туда, ближе к Иордану». – «Говорят тебе – бросай!» И что же? Бросил и тут же вынул полную сеть. Через двадцать минут. Что ты на это скажешь?
В другой раз рабби говорит моему племяннику: «Набери полный ящик пустых бутылок, мне надо воды из источника Мирьям». Ты знаешь, где источник Мирьям. Так он ему велел набрать пластмассовых бутылок из-под кока-колы два ящика. Считается, что там хорошая вода.
По древней легенде, источник Мирьям был создан еще до сотворения мира вместе с другими необыкновенными вещами, как то: Огненный куст, Жезл Ааронов и Червь Шамир. Когда сыны Израиля проходили пустыней Син, источник шествовал перед ними вслед за Облачным Столбом, по вечерам они поили из него верблюдов. По окончании странствий источник Мирьям скрылся близ западного берега моря Галилейского или озера Кинерет, севернее Ваал-Хамата, в самом озере, напротив холма, где теперь руины дворца царя Агриппы и Береники, сестры его.
Муса продолжал:
– Ученик нагрузил в лодку пустых бутылок, и они отправились. «Здесь», – сказал рабби. Мой племянник взял одну из бутылок и сунул в глубину: «Подожди, я должен помолиться».
И представляешь себе, по мере того как он молился, источник начал подниматься к поверхности, затем встал над водой небольшим фонтаном, и ученику оставалось только подставлять горлышки под чистую струю. «Скорее, скорее, – торопил рабби, – я задержал дождь!» И действительно, сильнейший ливень разразился, едва они пристали к берегу. А источник Мирьям тем временем опустился понемногу и ушел на дно.
Сам не знаю, нужно ли верить всему этому, но племянник мой честный малый, с чего бы ему вдруг врать, – так окончил свой рассказ Муса Хатаб.
Сам я могу добавить к этим рассказам только сообщение о том, как объяснили сотрудники все той же лаборатории факт неожиданно крупных уловов рыбы, которые принято считать чудесными. Оказывается, летом, то есть с мая по октябрь, вода в нашем озере расслаивается. Та, что вверху, тепла и богата кислородом, нижняя – напротив, холодна и вместо кислорода содержит сероводород с дурным запахом. Когда дует ветер с запада, а это бывает почти каждый день, он сгоняет верхнюю воду на юго-восток. Чтобы скомпенсировать это явление, нижняя вода должна подняться на северо-западе почти к самой поверхности. Но рыба такой воды не выносит, она не может в ней жить и потому собирается в большие плотные стаи на малых участках, там, где кислорода еще достаточно. Это и может привести к чудесным уловам.
Однажды начальница нашей лаборатории – Колетта Сарруйа, женщина блестящая – ораторствовала на данную тему перед группой иностранных посетителей.
– Мы, – говорила она, – объяснили многие евангельские чудеса, вот эти самые уловы. Единственное, чего мы пока не объяснили, это факт хождения по водам. Мы пробовали заняться изменением удельного веса воды, но ничего пока не добились.
Она, конечно, так шутила.
– Колетта, – сказал я, когда иностранцы удалились, – для этого нужно бы поменять свой удельный вес.
Но она меня не поняла.
Раз уж речь зашла о Колетте, передам разговор, который состоялся у нее с одной из коллег из Южной Африки. То была особа умная, почтенная, в летах, с чуть тяжеловатой осадкой, Колетта же – легкая, тощая, длинная. И вот они разговаривают. Колетта сообщает о случаях холеры, с которыми ей приходилось сталкиваться.
Дама из ЮАР выслушивает, кивает и отвечает:
– Знаете, холеры у нас не бывает. У нас довольно часто случается чума.
А между прочим, крабы, те тоже не любят сероводорода и, спасаясь от глубинной воды, забираются по стволам пальм у нашего берега на высоту метров пятнадцать.
Дом, в котором я обитаю, – так писал я несколько лет тому назад, – стоит на склоне холма. К северу внизу проходит железная дорога, а с юга течет речка, и к ней обращено окно моей комнаты. Речка маленькая, узкая, шириной метра два. Называется Аммер, что означает Овсянка, не каша, а птица. Собственно, Аммер проходит севернее, за путями, а моя река называется Аммер-канал, там вроде бы монахи веке в двенадцатом проложили этот канал, который и следует поэтому вдоль холма, по склону, параллельно возвышенной части, а не внизу, как бы полагалось. Тем не менее чуть выйдешь на террасу через восточную дверь слева от окна, в паре шагов видна вода реки. Немного ниже по течению речка делает маленький порог, затем уходит под здания и появляется далее рядом с большим старым водяным колесом, которое ныне бездействует. А еще дальше она течет уже по городу, и по ее набережным при желании можно прогуливаться.
Внизу у двери на террасу лежит базальтовая голова. Она изображает китайца с косой в созерцании дзен. Сделал ее скульптор Дани Дадон, а мне передал в знак признательности за собаку. То был красивейший светло-шоколадного цвета пес породы доберман. Только голубые глаза его были чуть неумны. Но едва Дани его увидел, он задрожал от восхищения. Пришлось дарить. Через несколько месяцев Дани пришел ко мне с головою под мышкой, а она довольно тяжелая. С тех пор так и лежит у меня на полу. Вообще у Дани Дадона было много скульптур: из базальта, известняка, а также из дерева: головы или собрания голов, рыбы и многое прочее. Один гигантский булыжник с изображением фантастического автопортрета какое-то время украшал подход к его мастерской, потом к ресторану неподалеку. Все это было давно, еще в Тивериаде. Жил Дани в Мигдале, не в древней Магдале у самого озера, а в нынешнем поселке чуть вглубь долины Арбель. Там этот пес передушил всех окрестных кошек, но и сам через несколько лет погиб под колесами военного джипа.
Выше и левее головы висит маленькая картина Сережи Есаяна в широкой гладкой золоченой раме. Это левкас с изображением двух ангелов, которые раскрывают в небе занавес, а за ним – пустыня.
Под картиной старинный шкаф. Говорят, что стиль его – александровский ампир. Приволокли его в Израиль откуда-то из Средней Азии. Он почти весь сломан: в нижних ящиках двигается дно, малиновая ткань секретера истлела полностью, внутренний замок одной из полукруглых с черными колоннами дверец не работает. Однако немногое прочее пока цело и служит исправно.
На шкафу множество предметов по большей части вполне бессмысленных. Замечательны из них, пожалуй, только трубные роги да старый барабанчик. Лежит ветвь засохших лавров, а свежие лавры растут на террасе. Ну, дудка, кусок мамонтова бивня, ударный деревянный музыкальный инструмент в форме зеленой жабы. Другой музыкальный инструмент, умеющий издавать одну-единственную ноту, но очень чисто, почти как камертон, лежит внутри. Есть еще Есаянова скульптура из выкрашенных в алюминиевый цвет резиновых пробок, изображающая сову. Две фотографии.
Да, фотографии. На одной из них изображен мой внук, который очень на меня похож. На второй – мой прадед, который тоже меня напоминает. Это фотография, на которой сфотографирована фотография, а уже на той фотографии сам прадед. Прадеда звали Израиль-Нохум. Его нашел некий офеня в семье белорусского крестьянина.
– А что это у вас семь детей беленькие, а один черненький? – спрашивает офеня. Тот отвечает, что младенца он принял трех лет от роду после того, как все прочие жители селения вымерли от чумы. Офеня (то есть коробейник, торговец вразнос, как там и тогда было принято) взял мальчика обратно в общину. Ему было уже лет семь. Он вырос и стал красильщиком шкур. Но при этом отличался мистическим отношением к внешним событиям. Рассказывают, что он нарисовал у себя на печи черный круг, и когда его спрашивали: «Дедушка, зачем тебе это?», отвечал, что «это» должно напоминать о гибели Храма. Вот то немногое, что я смог разузнать о моем прадеде. С фотографии смотрит бородатый, с седеющей бородой, человек в черной шапочке лет пятидесяти пяти.
Далее на стене укреплены две вертикальные штанги, а к ним двенадцать кронштейнов, на которых уложены книжные полки. Сами кронштейны слегка выступают за края полок, а на выступах висят кое-какие предметы. Среди них два деревянных шара, вроде тех, что можно вешать на елку. На одном из шаров написана картина Мондриана, прямоугольники разных цветов, на другом – две картины Малевича: спереди на шаре крестьянин, сзади три крестьянки. Сделала эти копии Марина Микова, которая приезжает из Петрозаводска продавать елочные игрушки и разрисованные пасхальные яйца. Она продает еще и Кандинского, Миро, Шагала и других деятелей авангарда. От оригиналов отличить почти невозможно, только размер поменьше и основа сфероидная. Феномен.
С другого конца полок висит, прежде всего, луженая медная тарелка, изображающая мифологическую сцену борьбы с силами хаоса. Силы хаоса представлены в виде крылатой коровы, а борется с ними увенчанный старик, нанося удары ножом в лоб и в пуп. Корова сопротивляется, бьет его по ноге и по руке. Исход сражения неясен, но художник, по-моему, выступает на стороне старика. Работа персидская, сделана во второй половине двадцатого века. Приобретена в Тивериаде. Я долго ломал голову, кому могло понадобиться в нынешнем Иране делать эту выколотку с изображением Рахабы. Ответ был получен совсем недавно, после приобретения книги, в которой собраны основные схематические сюжеты старинных мифов. Там изображена та же сцена, только корова или Рахаба не слева, а справа. Под картинкою подпись: «Мифическая битва. Дворец Дария в Персеполисе. Первая половина пятого века до н.э.». Стало быть, выколочено было при местном музее, не слишком искусно, видно, что в оригинале лев, а не корова.
Пониже висит кусок картона, к которому прикреплены угаритская табличка с клинописными изображениями первого в мире алфавита и круглая печать хеттского царя Мурсилиса. Это слепки музейных экспонатов из Сирии. Ко мне попали случайно.
Под ними доска. Изображено на ней то, что можно принять за свинью, прыгающую возле японского дерева. На самом деле это Вишну и Будда, принявший в одном из своих воплощений образ вепря в соответствии с положениями шинтоистской веры. Приобрел я дощечку близ храма в горах Японии. В самом храме на потолке изображен змей, и когда проходишь под ним, нужно что-то выкрикнуть. Тогда будет удача.
На правом краю верхней полки, немного под углом, стоит икона. Она из сгоревшей в Мурманске церкви. Принес ее мне один молодой человек, из тех, что навещали в ту пору наше общежитие. А было это в 1965 году, зимою.
На полке под нею – складень, Богоматерь Всех Скорбящих Радость, кажется, такое у него название. А подарил мне его отец Всеволод Рошко, католический монах. Сам он большой карьеры не сделал, но брат у него, кажется, и по сию пору во Франции кардинал. Был отец Всеволод человек замечательный. Он раньше служил на Аляске, у алеутов, своими руками построил деревянную церковь. Рассказывает, как однажды вызывают его к эскимосам. У них был отдельный священник, но простудился, заболел и вынужден был уехать, а тут как раз прибыли несколько монахинь, и надо бы им освятить иглу, в котором они намеревались жить. Раньше иглу принадлежало местному шаману, поэтому требовалось освящение. А Всеволод и сам был простужен. Сунулся он в шкафчик к уехавшему священнику, взял бутылочку и кропит, кропит. Смотрит – монахини что-то морщатся. В чем дело? «Отче, пахнет», – отвечают монахини. Посмотрели, а в бутылке-то керосин. У отца Всеволода была еще коллекция эфиопских икон, да он все раздарил перед смертью.
На той же полке лежит каменная рыбка, изделие Дани Дадона. Подарили мне ее владельцы ювелирной лавки. Но им не нравилось, что рыбка серая, прилепили зеленые глаза и поставили на подставку. С подставки она потом отвалилась, а глаза все на ней.
Под нею на следующей полке маленькая гравюра. Изображает карету в виде рыбы с верхним плавником и с хвостом, с колесами и открытой на боку дверцей, в которой виден сидящий там человек. Рыбу везут три собаки, две черные лайки, одна светлая. На заднем плане деревья и облака. Гравюру сделал Женя Измайлов, тот, что иллюстрировал полное собрание Франсуа Вийона на французском языке и русские его переводы.
Упомяну еще о некоторых книгах, которые стоят полкою ниже. Это многочисленные бестиарии: средневековый, славянский, мифологический, бестиарий любви, бестиарий художника по имени Алоис Цётл, Физиолог, Лексикон динозавров – чем не бестиарий? – книга «Единорог и Соловей» и список чудовищ, употребляемых в компьютерных играх. Рядом с ними: персидская книга «Чудеса мира», китайский «Каталог гор и морей», книга о драконах, «Сказочные звери», «Волшебные камни», «Магические драгоценные камни», «Молот ведьм» (скучнейшая книга), труды Агриппы Неттесгеймского и многие другие. В жизнеописании Агриппы, которого Рабле в своем сочинении обзывает Гер Триппа, замечательна история о том, как назначили его однажды комендантом замка. А тут восстали крестьяне. Так Агриппа всех их схватил и повесил. А профессия у него была другая: врач, маг, философ. Тут же и книга «От рисунка к алфавиту». В ней имеется изображение арамейской надписи, помещенное вверх ногами.
Далее у восточной стены стоит еще один шкаф. На его крыше лежит небольшая арфа. Она сделана из деревянного набора молодым американцем в Тивериаде. Он собирал такие арфы, а потом продавал. Жена его говорила, что это арфа Давида, и даже играла на одной из них, подпевая псалмы. Но все это была неправда. Простая кельтская арфа, вроде той, что служит гербом Ирландии. Когда я вез арфу в самолете, надо было ослабить струны. Я стал вертеть колки, начиная с самых низких струн, и тут вдруг все остальные со стоном лопнули. Так она и лежит с порванными струнами. А мастеризготовитель вместе с женой примкнули к группе, ставящей за правило телесную наготу и супружескую неразборчивость, и отбыли жить в этом обществе в пустыню Негев.
На боковой стенке шкафа висит картина Есаяна, изображающая Вольтера, который пишет письмо Екатерине Второй. Вольтер одет в короткий красный плащ веером, костлявой рукой подпирает подбородок. На голове у него волосы завязаны узлом над макушкой, а избыток свешивается двумя волнами по краям головы. Столик перед ним узкий, тонкий, видны еще две ноги, похожие на ножки столика и так же перекошенные. Справа от него трехэтажная книжная полка, под которой ночной горшок. Эта картина послужила образцом для работы, которую нарисовал ребенком мой старший сын. Там я изображен в берете, тоже за столом и со всем прочим. Но ноги у меня поставлены не как у Вольтера.
Здесь, за шкафом, кончается восточная стена и начинается северная. Главная подробность в ней – это дверь из комнаты в остальную часть квартиры. Самая дверь представляет собой мало замечательного, равно как и стоящий левее еще один шкаф. Однако между этим вторым или третьим шкафом и стеллажом при западной стене висит японская ксилография. Ее подарил мне муж моей кузины, а с нею еще две и третью, китайскую вышивку. Вышивка стояла у меня несколько лет лицом к стене. Потом я глянул и обнаружил, что изображает она Хозяйку Запада, богиню Си-ван-му в двух возрастах – в виде маленькой девицы и средних лет дамы. Конечно, у нее нет ни клыков, ни хвоста, как на старинных изображениях, однако это Си-ван-му, если судить по свисающим куницам или соболям с одежды, трем раскачивающимся фигуркам над головой и не слишком доброму выражению лица. Я потом подарил ее своему старшему сыну. Вокруг нее кузнечик, обезьяна и бабочка.
На одной из японских ксилографий изображено сражение между самураем в зеленой одежде, на которого нападают трое в пестром. Дело происходит в доме, из которого видна река и другие дома. Вдали лежит снег, бегут люди. Там тоже идет битва. Один из персонажей спрятался под крышу и лежит, никем не видимый. Сзади написано, что нарисовал картину художник Фусатане, а изображена на ней сцена из пьесы «Чушингура». В середине плоскость ксилографии еле заметно продрана. Позднее у меня появилась изданная в России книга «Самураи Восточной столицы, или Сорок семь преданных вассалов» с полным описанием событий, положенных в основу сюжета этой пьесы, но о картине там ни слова, хотя о пьесе кое-что и говорится.
На обороте другого изображения написано, что автор его Хокусай, хотя сюжет там малоизвестный: сцена вроде как в бане. Полуголые люди энергичными движениями черпают воду, льют, орут, хватаются за голову, просто сидят и млеют.
Третья картина висит у меня в комнате. На ней Дух Ветра с татуировкой на плече расстилает ковер над волнами бушующего моря. Здесь начинается западная стена.
На стеллаже у этой стены лежит свернутый пополам «Вестник» Велемира Хлебникова, номер 1, Москва, февраль 1922. Это, конечно, ксерокопия. Оригинал хранится в Норвегии. На обороте латинскими буквами написан адрес: Норвегия, Христиания, Фритиофу Нансену. Наклеены две пропечатанные марки. На одной из них можно разобрать дату: 20.4.22. Русскими буквами начертано: «Дозволено цензурой 3.4.22» и стоит номер 592. По-видимому, это дозволение относится к содержанию «Вестника», а не к факту отправки его в Христианию, ныне Осло. В заглавии имя Хлебникова написано через «е», однако внутри, в самом тексте, рукой поэта поставлена подпись: «Верно: Велимир Первый». Наверху над текстом «Вестника» надпись по-русски: «Председателю Земного Шара Фритиофу Нансену. Русские председатели онаго П. Митурич, В. Хлебников». Стоит дата выхода в свет: 30.1.1922. Содержание «Вестника» довольно известно, отмечу лишь, что Третий Приказ с формулами обращения планет называется не Приказ, а Криказ.
Там же второй номер журнала «ЛЕФ», который издавал Владимир Маяковский в 1923 году. В нем напечатана поэма Хлебникова «Ладомир» и стихи многих поэтов того времени к Первому мая. В разделе «Теория» есть любопытная статья В. Арватова «Речетворчество» и рассуждение Осипа Брика о профессоре А. А. Сидорове под названием «Услужливый эстет». Ну и другие статьи тоже не лишены любопытства. В рецензии на книгу Владислава Ходасевича «Тяжелая лира» написано, например: «Нет смысла доказывать, что дурно-рифмованным недомоганиям г. Ходасевича не помогут никакие мягкие припарки».
На другой полке стоит под стеклом пригласительный билет на прощальный вечер Алеши Хвостенко, который проходил несколько лет назад в Санкт-Петербурге, работы Васи Аземши. На левой стороне надпись: «Хвост выставляет прощальный чайник вина». Буква «о» в первом слове оформлена как верхушка крышечки чайника, буква «ч» как носик, буква «к» как ручка все того же чайника. Так что вся надпись выглядит как чайник. На правой стороне сидит сам Хвост в виде черного контура, нога на ногу, и курит. Рядом его гитара.
На торце стеллажа висит латунное распятие в форме ромба с просверленными по углам дырами для прикрепления к могильному кресту. В 1972 году я шел как-то летом по городу Владимиру и встретил мальчика лет восьми, который неистово тер мелом это распятие, стараясь счистить патину. «Осторожней, а то испортишь», – сказал я и проследовал своей дорогой. Через какое-то время мальчик догнал меня и отдал изделие.
Пониже располагается тарелка с синей птицей. Думали, что это птица дронт. Рисунков дронта у меня много: гравюра из энциклопедии Брокгауза и Ефрона, открытка с известной картиной Саверея, яркое изображение в бестиарии Алоиса Цётла, две фотографии – в профиль и в фас – модели дронта из коричневатого пуха страусихи, которая была выставлена в местной аптеке, в ее окне. Я считаю дронта геральдической птицей российской интеллигенции, поэтому при случае собираю изображения. Но на тарелке не дронт, а птица феникс.
Рядом возвышается тонкий табурет, а на табурете прозрачный ящик величиною в локоть. В нем скульптура голой толстой красавицы с поднятыми вверх руками, которую сделала Ира Рейхваргер из ваты и капронового чулка. Она в свое время изготовила много таких и похожих статуй. Иные из них групповые, есть даже целая свадьба: жених, невеста, родители жениха и невесты, их родители, младшие братья и сестры и прочие. Всю эту группу – двадцать фигур – взяли в Иерусалимский музей. А сама Ира недавно скончалась.
Рядом с моим ложем, ближе к углу, стоит бамбуковый стакан для карандашей. На нем изображен куст бамбука. Хотя он и треснутый, я им дорожу, ибо подарил мне его от всей души Леонид Ентин.