Как постареть и при этом не сойти с ума

Мы сможем понять логику стариков, только когда состаримся сами.

(Попытка объяснения абсурда.)

— Я хочу выпилить кролика, – говорит 102-летний старик.

— Ты ведь неделю назад хотел белочку, – говорю я.

— Я ошибался, – говорит он.

К слову сказать, поведение стариков иногда кажется диким абсурдом.

Да какая ему принципиальная разница между сосновой белочкой или липовым кроликом? – недоумеваю я в усы. – В 102-то года?

Слушайте сюда.

Его дочери давно перевалило за 70.

Внукам за 50.

Правнукам по 25.

А пра-пра? Они вообще вспоминают о нем в будние дни?

Не по праздникам, когда он сидит чучелом во главе угла? Он им хоть для чего-нибудь, хоть когда-нибудь нужен, этот супердолгожитель?!

В понедельник-вторник-среду?!

Правда в том, что он уже никому, кроме себя самого, не нужен.

Он – древняя развалина.

Он сидит в доме престарелых и, с ужасом ежедневно ощупывая свой организм, ждет финала. А пока ему необходимы в жизни две вещи:

а) чтобы он хоть как-то стал нужен сейчас правнукам, пока он здесь, на этом свете,

б) чтобы его помнили, когда он окажется на том.

Вот для этого белочка в самый раз. Или даже кролик тут лучше подойдет. Или все-таки белочка.

Kролик – взятка потомкам.

Он пытается при помощи таких простых уловок остаться в их памяти. Вот она – волшебная сила искусства! Он не сильно хитрый художник, миру он не раскрылся как творец, но, может быть, хотя бы потом, много позже, правнуки будут глубокомысленно качать головой, разглядывая образ белочки или кролика?!

Хотя самому ему жить изрядно надоело, и он только и ждет легкого перехода:

— Я готов отдать два года своей жизни только за то, чтобы умереть спокойно, – говорит он.

— Нечестно так говорить в твои 102, – отвечаю я.

— Наступает такое время, – продолжает он, – когда у человека остается одно-единственное желание.

— Какое? – спрашиваю я.

— Чтобы у него больше ничего не болело.

— Я хочу сидеть не слева от Эммануэля, а справа, – вдруг заявляет 94-летний Кароль.

— Почему?!

— Потому что Эммануэль поет и у меня болит голова.

— Но какая разница, с какой стороны от Эмма-нуэля сидеть?!

— Какой ты непонятливый. Как ребенок. Я хочу сидеть к нему тем ухом, которое не слышит.

Поступки стариков логичны и абсолютно адекватны с их точки зрения.

Они прекрасно понимают друг друга, ибо говорят на одном языке.

Языке старости.

Мы сможем понять их только тогда, когда состаримся.

Они не в силах объяснить свою логику на словах, а нам не дано понять их заранее.

Хотя давайте будем продолжать стараться.

Тем более что старость – болезнь заразная.

Где найти повод для жизни, когда уже всё позади?

Старые люди – это хорошо забытые новые.

Они несут в себе память, которой нет уже ни у кого вокруг.

Старые люди не обязательно делятся ею. Это им не всегда даже и важно.

Если хотите попытаться – для этого надо выйти с ними на одну волну.

Это надо попросить. Это надо заслужить.

Но эта память – она дает легитимацию продолжать жить и является одним из самых главных стимулов жизни.

Они несут внутри себя всех, кто окружал их в течение их долгой жизни. И эти люди живы в их памяти.

Каждый близкий ушедший человек превраща-ется с течением времени в душе в эдакую жем-чужину.

И старики – на манер банковских ячеек какого-нибудь самого главного в мире банка – бережно хранят эти жемчужины глубоко внутри.

Они для этого нужны прежде всего самим sсебе.

Вот глядите сами.

Мимо меня проходит старушка Иегудит:

— Я прихожу к тебе, потому что сорок лет назад утонул мой сын.

— Я знаю, – отвечаю я.

(Она уходит, напевая под нос: «Ой, Кинерет шели».)

Это лет десять назад рассказал мне дед Пинхас:

— Мой сын женился 1 октября 1973 года. От нас с женой он получил в подарок ключи от маленькой квартиры, в тихом университетском районе Тель-Авива. Через неделю после свадьбы, 6 октября 1973 года, началась война Судного дня. Он был танкистом, мой сын, когда пропал без вести в Синае. Через полгода после окончания военных действий нашли их разбитый танк в пустыне. Я опознал его по ключам от квартиры, которую мы ему подарили.

А вот история Мирьям:

— У меня травма еще с войны Судного дня. Мы не знали, где воюет наш старший сын. Через неделю я позвонила по специальному номеру.

— Какая рота? – спросили на том конце.

— 193.

— Никого не осталось в живых, – ответили.

А еще через две недели он вернулся, днем. Я посмотрела в глазок и не узнала его – стоял какой-то солдат... Я попросила младшего сына открыть дверь, я боялась. А сейчас ему 58, он программист. Ну и что, что из 193-й танковой роты осталось тогда в живых только двое... Но так ответить?!

История, рассказанная бывшим партизаном NN:

— Мне было семнадцать с половиной. Война тогда шла своим чередом. Но пойми, ты не обязан был постоянно в той войне участвовать. За полпарашюта на хуторе можно было неделю спокойно жить, спать, есть от пуза и пить самогонку. Она научила меня песне «Любимый город может спать спокойно, и видеть сны, и зеленеть среди весны». А потом в партизанском отряде командир сказал, что она – немецкая шпионка. Я не поверил. За мной ночью зашли, когда я спал в землянке, и сказали взять пистолет. Впереди шел командир, она за ним, а я шел замыкающим.

Ночь, снег.

Когда дошли до конюшни, командир обернулся и сказал: «Стреляй!» Я не смог. Когда он опять закричал: «Стреляй!!!» – я выстрелил.

Нет, я с ней не спал.

Мы только пели песни.

«В далекий край товарищ улетает, родные ветры вслед за ним летят».

Это старый Меир:

— Помню, как в 1940 году отец подарил мне первые часы. Но они сломались сразу, в тот же день. На них было написано, что они пыленепроницаемые и противоударные. Я зарыл их в песок и трахнул по ним молотком.

Это Рахель:

...мне было девять лет. Прическа точь-в-точь как у тебя – мы там все были наголо бритые. Разносила немцам пиво, была официанткой. По вечерам меня наряжали в костюм клоуна и я на столах танцевала им танцы – русские, польские, немецкие. Казачок. Поэтому осталась в живых до прихода русских. Замуж вышла в пятнадцать, все, кто был там, друг друга искали после лагерей, мы не могли оставаться одни. Сейчас моей правнучке восемнадцать, она в армии.

Слушай, Абрам этот ну совсем идиот. Он меня на лекции за жопу хватал. Я ему сказала – иди отсюда, дурак. Так сейчас он с другими рядом садится.

Ну пока, шаббат шалом.

Спрашиваю Катриэля, 96 лет от роду:

— Вот отчего ты, Катриэль, резьбу по дереву любишь?

— Не знаю, всегда нравилось что-нибудь руками делать.

— Может, от отца? Он кем был?

— Неее, он был простой продавец зерна.

— И что с ним стало?

— Умер за неделю до начала войны в 39-м.

— Повезло, а?

— Да, можно сказать повезло. Мама с братьями сгорели, а я убежал.

— А отчего братья остались?

— Мама же с родителями, им надо было помогать. Как стариков было бросить? Братья остались. Все сгорели в печи. Мама была молодая. Сорок шесть всего.

— А тебе сколько было?

— Восемнадцать. Попал к русским. Сказали – или бери русский паспорт, или в Сибирь. Я выбрал Сибирь.

Дафна:

— В гимназии я постоянно спорила с учителем литературы, какой поэт лучше: Бялик или Черняховский?

— Черняховский был врачом! – кричит Реувен.

— Я любила больше Черняховского... – вспоминает Дафна.

— Он мне в школе на медосмотре яйца проверял! – продолжает орать Реувен.

Не скажу кто:

— Если б вот сейчас, вот в этом самом окне я б увидел, что арабы пиздят пейсатого – бровью бы не повел.

В войну Судного дня мое подразделение почти дошло до Дамаска.

Почти.

Мы были ближе всех. Цель была – дворец правительства. У меня было триста убитых за неделю. Я хотел Асада спросить, ну просто спросить: «Зачем мы потеряли триста бойцов за неделю?!»

Но пришел приказ остановиться. Со мной связались по рации из штаба и сказали, что ко мне едут «гости». Зная мой характер, попросили принять «поаккуратнее».

Мы лежали возле дороги. Сама дорога простреливалась, я б тебя даже поссать туда не пустил. Но что делать. Приказ есть приказ. Приехал джип с раввином. Приняли его. Ну я был в сторонке, пока рав стал накладывать тфилин³ бойцам. Им было это нужно, знаешь, ведь мы потеряли триста человек.

— А почему ваш командир не идет? – спросил раввин у солдат.

— А он не еврей, – попытались ответить они, – он черкес.

Но после он ко мне все-таки подошел и говорит:

— Ты таки-да еврей, а почему не хочешь помолиться?

— Знаешь, сначала ответь мне на один вопрос, – спросил я, – отчего за неделю я потерял триста друзей?

— Наверное, они были преступники, ибо не верили в Бога, – предположил присланный раввин.

Саша! На мне был тогда «галиль»⁴, а это увесистый автомат. Я не помню, сколько раз я успел ему заехать. Наверное, раз двадцать.

Его забирали на вертолете обратно.

Разбираться ко мне туда прилетел другой вертолeт. С командующим нашей бронетанковой бригадой Янушем Бен-Галем и с главным армейским раввином заодно.

— Я хочу, – сказал главный армейский раввин, – чтобы мы с тобой полетели в больницу, в которой лежит избитый тобой рав.

Так как Януш за его спиной постоянно прикладывал палец к губам и делал мне знаки – я промолчал.

Я никуда с ним не поехал.

Знаешь, что я делаю сейчас эту неделю ежедневно, начиная со Дня Катастрофы? Я оплакиваю своих друзей.

Саша!

Если бы я родился сейчас заново, я хотел бы жизнь прожить точно так же, как прожил.

Йони Натаниягу был моим командиром.

Знаешь Йони?

Все эти истории слышу постоянно. Может быть, одаренному от природы большими ушами, они звучат мне громче обычного.

А если коротко про любовь за 90?

1. Заканчивается ли в старости любовь? Бывает, что и нет.

— Саня, погоди, не прячь ее в шкаф, – говорит Нахум о почти законченной скульптуре голой деревянной тетки, над которой мы с ним, не покладая рук, трудимся больше года. – Я приведу Ализу её пощупать – она ничего не видит, она слепая.

— А не бросит тебя за чужие сиськи? – спрашиваю.

— Если до сих пор не бросила… – пожимает плечами престарелый Нахум.

2. Можно ли перестать влюбляться после вось-мидесяти?

Нет, нельзя.

— Она, правда, живет в Холоне? И у нее есть муж?

— Ну что, я буду тебе врать?..

— Жаль... А зачем же ты спрашивал меня, когда я родился и все такое? И кем я был? Чем за---нимался?!

— Мне самому важно о тебе больше знать.

— А-а... Знаешь, она просто напоминает мне жену, которая умерла в сорок три года, а я остался один с тремя детьми. Моя жена была красавица.

— Черт... А сколько лет было тебе, когда она умерла?

— Тринадцать.

— Не-е-е... Ты сейчас рассказываешь про жену или про мать?!

— Конечно, про жену.

— Ну тебе же не могло быть тринадцать, если у тебя было уже трое детей?!

— Мне надо сесть и вспомнить. Ну, может, шестнадцать или… семнадцать...

— Иди, вспоминай. Я передам привет.

3. Надо ли продолжать любить, когда все против?

Нет, пожалуйста, нет.

У него, конечно, есть имя собственное. Ого. Да еще какое. И у нее тоже есть, но не такое громкое. Он родом из Чехии, она голландка.

Ему 92, ей 86. Их за глаза называли Ромео и Джульетта.

Они познакомились пять лет назад у меня на уроках деревянной резьбы и с тех пор были вместе. Я этим гордился. Пять лет назад, совсем скоро после знакомства, она попросила меня сфотографировать его перед очередной операцией, на память. Мало ли что. На всякий случай. Но тогда пронесло.

Пять лет.

Вмешались его взрослые дети, наняли папе помощницу по хозяйству, запретили им общаться, испугались за наследство. Он «вернул ключи».

Что сказать?.. Они приходят ко мне оба. Сидят подальше друг от друга. Не глядят.

— Ему надо оставить ходунки и вновь учиться ходить, – шепчет она.

— Забудь, – говорю я.

— Мне тяжело, – отвечает она, – я не верю, что он сам захотел меня оставить. Это всё дети.

— Скоро я тоже постарею, мы начнем дружить, и ты станешь заниматься мной, – успокаиваю я. – Забудь его, уже скоро моя очередь.

— Хи-хи, – отвечает она.

Так и живем.

4. Можно ли уговорить женщину начать жить вместе после девяноста?

Можно.

Тут я не хочу приводить пример, хотя он и есть у меня. Поверьте на слово. Каждому по 92 года. На двоих 184. Можно.

5. Нужно ли заводить новые отношения перед смертью?

Да.

Вчера, к примеру, я спросил у старика Дана, которому недавно по болезни ампутировали пол правой ноги и которого привозят в студию на инвалидном кресле, отчего он такой задум--чивый.

— Он безответно влюбился, – прошептали мне откуда-то сбоку.

А сегодня случилась уже другая любовная история, о которой я вам рассказать тут тоже не могу.

Давайте доживем.

P.S. – Это что! – вмешивается Макс. – Я вчера был в русском ресторане в Натании... Видел женщину... Попа... А талия... А плечи...

— Ты хоть еще помнишь, что со всем этим делать? – спрашивает Йосефа. – Или это как на велосипеде кататься? Не важно, сколько времени прошло, но прям вот сел и поехал?!

Как жить без будущего, когда каждый день может стать последним?

Все не так.

Без будущего никому жить невозможно! Никак.

Будущее нам всем необходимо! Просто будущее у стариков съеживается до резолюции «сейчас», «сегодня».

То есть будущее есть, но каждый день может стать последним.

Жизнь не меняется, но она может очень резко оборваться. Всего-то делов.

Говорю Белле:

— Принеси работы на выставку!

— Если буду жива, принесу через неделю!

— Может, лучше сегодня сходишь?

К восьми утра я обычно в мастерской с ящиком столярных инструментов.

А там уже Яков и Хаим изучают в местной газете страницу некрологов.

— Яков, что ты там ищешь?! – говорю.

— Он там уже ищет свой! – ржет Хаим.

Добрый день. И, раскладывая на столе в столярке инструмент для резьбы по дереву, я напеваю себе под нос песенку на революционный мотив:

Я желаю всей душ-о-о-о-ой

Если раны – то мгнов-е-енной,

Если смерти – небольшой!

Ну, глядите. Один Моше с завистью смотрит на поч--ти законченную работу другого Моше (а я слушаю):

— Если останусь в живых, – говорит 95-летний Моше Маор 93-летнему Моше Абрамовичу, – тоже вырежу себе с дерева эту картинку!

И что с того, что Моше Абрамович эту почти законченную работу так никогда уже и не закончит, а другой, более старый Моше Маор, постарев теперь еще на два года, продолжает сотрясать стены мастерской такими мощными ударами киянки, что мертвые встают?! (тьфу-тьфу).

Ну и надо, конечно насколько возможно, к этому быть готовыми.

— Я уйду сегодня немного пораньше, – говорит Ирит, – хочу подписать бумаги, чтоб мне зря не продлевали жизнь, если что. Не хочу никаких искусственных трубок. Пойду туда с открытыми глазами и тогда, может быть, увижу, что там?

А я сегодня сморозил глупость. «Что ты, – говорю Моте, – как полумертвый уже руками водишь!» Сказал – и осекся. Хорошо хоть, что Мотя уже и не слышит ни хуя.

Как-то грустно получилось.

Ничего?

Старость – это одиночество?

Я думаю, да. Но есть нюансы.

Сегодня днем зашел ненадолго к престарелой Да-лии, которая суетилась по квартирке, пытаясь успеть показать мне как можно больше своих акварелей, а еще скульптур, холстов и рисунков ее покойного мужа (он был художник), самодельных кукол с кроватями, досок, расписанных специальными кистями и красками по особой технологии, яркими цветами, больших глиняных домов на манер голландских и еще много-много всяких разных поделок.

Далии плохо одной дома.

За длинную жизнь нам приходится переигрывать много ролей. Сына или дочери, снохи, свекрови, отца, матери, бабушки или дедушки и прочее. Аналогично – с обладанием роскошными квартирами, дачами, яхтами (у кого есть или были), частными домами и так далее. Но меня всегда удивляет, что в конце жизни все сужается, уменьшается и съеживается до размера маленькой комнатки-кельи, с кроваткой в углу и полочкой над. И все акценты сдвигаются и иногда даже теряются совсем или становятся незначительными.

— Как встретили Новый год? – спрашиваю я Майю 88 лет от роду.

— Пусто было – всех наших девочек родители к себе забрали на праздник.

— Кто-кто забрал? Родители? Куда?!

— Ну в смысле дети. Да какая разница!

От одиночества в старости есть только одно лекарство – постараться не унывать даже в тяжелой жизненной ситуации и стараться быть настроенным на позитив. Человеку необходимо общение, какими бы тяжелыми не были удары и испытания судьбы. От неe не уйдешь, как говорят.

Отозвал меня как-то в коридорчик престарелый Сандо и говорит:

— Я не смогу больше приходить к тебе. Хоть я и улыбаюсь и делаю вид, что живу, но я не зря тут, в этом доме. Я овдовел ровно год назад. Она умерла слишком быстро. Не могу привыкнуть, говорю тебе как мужчина мужчине – она оставила меня как перевернутую черепаху. Как перевернутую черепаху.

— Сандо, я прихожу сюда ради тебя, – только и смог ответить я, – вытащи свою боль из себя. Ты потом к ней привыкнешь. Если хочешь – забери этого почти готового деревянного гуся домой. А рисунок с повозкой я положу в шкаф, он будет тебя ждать.

— Спасибо-спасибо. Может, я вернусь, когда полегчает. А сейчас я пойду к врачу.

Сандо ко мне больше не вернулся. Но мне передавали, что он нашел себе подругу. Тоже, кстати, вариант.

Говорят, что самая правильная старость называется старость «творческая». Так стареют правильные люди, они умеют вносить разнообразие в свою жизнь, путешествуют, общаются или даже изучают по самоучителям иностранные языки – поддерживают в себе интерес к жизни.

Однажды я разговорился с Маргалит. Ей тогда еще не было восьмидесяти, но у нее очень тяжело болел муж.

— По-французски я знаю одно слово – «сава». Потому что по-русски «сова» – это «яншуф» (ивр.)

— А-а, – отвечает Маргалит, – «сова» на фран-цузском – «ебу».

— Ого, – говорю я, – теперь я знаю на французском целых два слова.

— А что на русском значит «ебу»? – заволновалась Маргалит.

— Ну-у... это глагол такой, – говорю я (простите мне мой французский).

Кстати, Маргалит сказала, что учит дома по книжке русский и даже цитирует из него строчки: «Я помню чудное мгновоние!»

«Мгновоние» – подумал я. Eмкое слово получилось. Кажется, я даже понимаю, что это по-русски. Но Маргалит я ничего не сказал, зачем ей? Пусть учит свой русский.

Я вам скажу – любое общение, творчество, путешествия – всe, что отрывает нас от ежедневной скучнейшей пенсионной рутины – хорошо.

Иногда занятия в нашей скульптурной мастерской напоминают небольшой сумасшедший дом, но в этом же и есть жизнь, разве нет?

Утром, к примеру, я узнал, что у Меира вчера умерла жена. Обычно он приходит в мастерскую с самого утра, а сегодня было тихо и пусто – почти все уехали хоронить.

— Эх, – говорит баба Хава, – а я-то хотела сегодня свой день рождения праздновать со всеми...

Тем временем совсем сошел с ума дед Рафи и не хочет доделывать деревянного осла в подарок жене, он даже не помнит, на каком этаже он живeт, и поэтому вдруг волнуется.

— Я отвезу тебя домой на своем автомобиле, – говорю я ему, – на третий этаж или на пятый. – И Рафи вроде ненадолго успокаивается.

Тем временем Давид красит акрилом свою покойную жену и заодно красит все вокруг, а Яков Зильберинг выпилил из дерева голую женщину и вколотил в нее сзади два гвоздика, чтобы повесить на стенку. Заодно он вдруг вспомнил, как воевал три месяца под Сталинградом и был даже отправлен на расстрел за якобы дезертирство. На самом-то деле он был послан по приказу ротного в сторону фашистов с двумя пустыми ведрами, чтобы наполнить их спиртом из разбитой на нейтральной полосе цистерны. Но так как с ведрами он бежал в сторону фашистов – то козе понятно, что он был дезертир.

В это время относительно нестарая еще Роза, подумав и внимательно поглядев на Рафи, на Давида и на Якова, спросила меня, как бы ей достать цианистого калию на случай полной потери разума.

На что я ответил ей, что спрошу у друзей – быть может, у кого осталось немного.

Что касается того, одиноки ли мы в своей личной смерти, то вот древнегреческий философ Эпикур навсегда успокоил человечество изречением: «Пока мы живы – смерти нет, когда она пришла – уже нет нас». Я же думаю, что девяностолетние старики желают понимать в смерти не больше, чем новорожденные младенцы.

— Помню – по-o-o-мню – по-o-мню я, как меня мать роди-и-и-ла, – поет на ломаном русском 80-летний Эммануэль, рожденный в Иерусалиме.

— Не «родила», а «любила», – возражает знаток русского языка, 85-летний поляк Яшка.

— Ну у Эммануэля и память! – удивляется 90-летний румын Давид. – Он ещe помнит собственные роды!

Стружкес

Эх, Саня, поверь мне, с твоими руками тебе бы быть пластическим хирургом! Вот бы делал день-г--и! А так что? Что ты видишь в жизни? Одни стружкес!

Сами работы моих деревенеющих стариков не представляют никакой ценности.

Все или почти все старики перед смертью начинают «творить».

Моя покойная мама за два года до взяла тетрадку в клеточку и стала писать стихи. Как в довоенной Москве в тринадцать лет.

Мой покойный папа перед смертью наговорил семнадцать полных кассет текста про всю свою жизнь.

Переворот происходит, когда ты видишь деревяшку, поскребанную человеком, о котором тебе известно,

что ему за 90 лет;

что он перенес два инсульта и все равно приходит к тебе и иногда на своих ногах;

что он не знает, как вернуться в свою квартиру обратно после занятий, и поэтому его забирает жена;

что у его отца в Польше была столярка, и он с детства помнит запах сосновой стружки, и поэтому и пришел к тебе на урок;

что похожая коричневая лошадь, которую он выскреб из досочки, была у его отца;

что когда он решил убежать из дома в Палестину в 36 или 37-м году, его мама сказала: «Теперь у меня нет сына», а потом они все сгорели в Польше в концлагерях;

что он сам прошел через лагеря смерти;

что у него с детства вытатуирован порядковый номер на руке;

что на следующий день после своей свадьбы у него пропал без вести сын на войне и его опознали по подаренным ключам от новой квартиры через полгода после войны в Египте в подбитом танке;

что он был контужен во время своего первого боя на Синае в 1956 году и у него отнялись руки, что он полжизни провел на операционных столах, а сейчас приходит ко мне на занятия, скребет по деревяшке и рассказывает одни и те же анекдоты по десять раз;

что после операции по удалению раковой опухоли он спросил врача, сможет ли он продолжать стучать по деревяшке;

что сейчас он не помнит даже какой месяц на дворе – август или неёбырь;

что почти у каждого старика или старушки, приходящих ко мне, теперь дома есть вырезанный из досочки «мыслитель родена» или на худой конец «ван-гог»;

что я смеюсь над ним и вместе с ним на занятиях.

И тогда все увиденное приобретает совсем другой смысл.

И вся эта правда, как я ее вижу, когда смотрю на них и когда живу их жизнью, становится искусством.

Надо только найти художественную форму, которая передаст всю эту накопленную информацию без всех этих лишних слов.

Всего-то и делов.