Одесса, карантин, «хорела»

Kульминацией или скорее нижним кругом ада была змея. И раз уж я начала in medias res, раскрою сразу и финал: в итоге мы, конечно же, развелись.

Не все равно, как произносить «Одесса» – с мягким «д» или твердым. Я говорила с мягким на русский манер. За два года до этого я уже искала здесь следы, запахи, воздух писателя, о котором собиралась писать диплом, потому что еще в ранней юности готова была связать с этим автором чуть ли не всю свою жизнь. Но его и след простыл. Молдаванка лежала в пыли, в развалинах – тут и там между домами зияли пустыри.

Мы приехали на месяц на языковую практику. В четырехместной комнате в женском общежитии вскоре стали ночевать еще и трое парней. У моего, как позже выяснилось, был туберкулез. Я считала, что кроме вечной грязи виной тому алкоголь и недоедание. На лето я пригласила его к себе в Будапешт. Чтобы перехитрить советские власти, мы молниеносно расписались, и теперь я приехала к нему на год со стипендией на написание диплома. По нашему плану к концу года, когда он получит диплом, я должна была выцарапать его из лап Советов.

За три недели до этого, 1 августа 1975 года, были подписаны Хельсинкские соглашения. Мы вырезали соответствующую заметку из газеты «Непсабадшаг», в одном из подпунктов подчеркнули фразу «воссоединение семьи» и, размахивая этой вырезкой с приложенной к ней справкой из тубдиспансера, стали обивать пороги советских контор. Туберкулез освобождал не только от воинской повинности, но также и от последующего обязательного распределения, то есть преподавания в деревне в течение пяти лет.

Заграница при Брежневе считалась далеким, вражеским континентом. Жен в исключительных случаях выпускали к мужьям-иностранцам, но мужей к женам – никогда. В провинции принимать такие решения боялись еще больше, чем в столицах. А иной раз именно там проскользнуть было проще – как повезет, в какой момент сунешься. В провинции никто ничего не знал. Все было непредсказуемо – так это и работало.

Чего мы не учли, так это того, что через неделю после моего приезда, еще до начала учебного года, у меня полностью откажет пищеварение. Из меня, из собственного моего тела, исторгались невообразимые вещи. Я металась в постели от боли. Знакомые из общежития предупредили, что к врачу идти не следует, потому что тогда сразу засунут в больницу – из-за холеры, как они говорили. Тогда я впервые услышала это слово не в контексте Средневековья. Однажды, уже в нашем XXI веке, я заговорила в компании о своих одесских приключениях, и меня переспросили, в третий раз с известным уже раздражением: «Я не понял, какая хорела?» Ну да, я картавлю, но обычно мне удается с этим справляться. «Болезнь такая», – смущенно объясняла я. Не знаю, удалось ли мне донести смысл, потому что за ужином вдаваться в подробности уже не хотелось.

Новости о демаршах моего живота дошли до личного состава общежития, и мне предписали врачебный осмотр. Вооружившись всеми необходимыми инструкциями, я нехотя, с нехорошим чувством пошла в медпункт. Ужас по поводу грозившей мне больницы многократно усиливался основательным знанием сюжетов, почерпнутых из русской литературы. Согнувшись в три погибели, я изучала каменный пол в приемной, безуспешно пытаясь вытеснить горячечный бред «Палаты № 6» гротескными больничными сценами из «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен». В конце концов вызвала в памяти образы милейших своих педиатров, которые – после ритуального мытья рук – оставляли у моей кровати свои чудесные пузатые кожаные портфели с медными замками, а сами шли в гостиную пить кофе с моей матерью. Я слепо верила всем медикам без исключения, потому что все они видели во мне внучку моего знаменитого дедаврача. С любовью и уважением они пичкали меня сначала опасными антибиотиками, а потом смертельными для печени противозачаточными таблетками.

В Одессе у врача я пыталась симулировать бодрость, дескать, просто пришла за лекарством. Я умоляла их не отправлять меня в больницу, но их интересовал только мой кал, и я по наивности его сдала. Приговор стал известен через пару дней: за мной приехала белая скорая со шторками на окнах. Общежитие оккупировали санитары с громадными баками, которые принялись опрыскивать все подряд вонючей дезинфицирующей жидкостью. Особенно нашу восьмиметровую комнату, где нам в порядке исключения разрешили жить вместе, опять же благодаря туберкулезу. Это была единственная комната во всем общежитии, куда не заходили тараканы – еще не успели привыкнуть к запаху венгерского мыла и прочих чистящих средств. Щели мы заклеили нарезанными из газет лентами. По соседству, однако, был общий туалет, где три ниши без дверей обслуживали, наверное, сто двадцать живших на нашем этаже девушек. В дыру, находившуюся между двумя рифлеными подставками для ног, бумагу бросать запрещалось, но мусорку дежурные опорожняли только тогда, когда было уже некуда ступить из-за вывалившегося из нее содержимого. Примостившись на корточках, можно было наблюдать с близкого расстояния за общественной жизнью тараканов – довольно живой и при свете дня, а непосредственно у железной мусорки также и за их пищевыми пристрастиями.

Таракана я впервые в жизни увидела всего года за три до этого – у друзей в Пеште, в интеллигентском районе Уйлипотварош; это было первое, что я увидела, едва проснувшись. Комнату пересекало внушительных размеров черное членистоногое. Я долго думала, спрашивать ли мне, что это за существо, и наконец спросила. Они отмахнулись: ну, тараканы, швабы, приходят из канализации, при свете дня скрываются.

Одесские тараканы при свете дня не скрываются. Рыжие, овальной формы, с довольно-таки длинными усами, точнее, усиками. В ходе моих все более частых и продолжительных сидений на корточках над дырой мне поневоле пришлось вступить с ними в довольно-таки близкие отношения. Я упорно приучала себя создавать между ними и мной четкую дистанцию. Надо было научиться наблюдать за ними отстраненно, затуманенным взором и следить только за тем, чтобы они не забирались мне на ноги. Меж тем удержание этой внутренней дистанции забирало у меня силы, так что пока я сидела, низко опустившись на корточках, у меня постепенно прекращалось кровообращение. Увы, со временем полуприседание, отдалявшее меня от тараканов, стало даваться мне с трудом. Одной библиотеки в качестве физической подготовки было для этого явно недостаточно.

Из-за занавесок на окнах я в какой-то момент перестала понимать, куда направляется видавшая виды, подпрыгивающая на каждой кочке вонючая скорая, но сильно далеко мы не уехали. Машина свернула во двор больницы. За нами с грохотом закрылись зеленые ворота высотой в два человеческих роста, с шипами наверху. Я оказалась в карантине.

То, что я иностранка, сильно смутило администрацию. После некоторой перебранки меня положили в четырехместную палату, где кроме меня была еще одна девушка. Не успела я оглянуться, как всю мою одежду унесли. Взамен своей пижамы я получила сшитую из рваной простыни ночную рубашку. Единственное, что имело значение, было расстояние до туалета: дойду ли я туда, не упав в обморок. Принесли пригоршню таблеток «Фталазола» и стакан воды. Воды из-под крана, которую я до этого не пила, как раз опасаясь инфекций. Зараженной была вся система одесского водоснабжения, потому что в 1794 году, когда город только закладывался, там устроили открытую систему канализации. Со времен Екатерины II всюду сновали крысы и упоминавшиеся уже абстрактные орды тараканов, а каждое лето объявлялась холера. Советский карантин сопровождался информационной блокадой. Во время самой серьезной вспышки в 1970 году направлявшихся туда в отпуск спокойно впускали, но обратно уже не выпускали. Рассказывали о внезапных случаях смерти, ходили истории о побегах. С тех пор местные власти следили за этим с бдительностью многоокого Аргуса и тут же заметали все инфекционно-подозрительные элементы.

Я попросила чаю и предалась мучениям. У соседки по комнате настроение было получше – она, по ее словам, уже готовилась к выписке. Ей передали небольшую посылку с едой – родственники принесли ее к воротам с соответствующим денежным сопровождением. Когда ее выписали, мне хотели отдать остатки: борщ, жареную курицу, биточки, малосольные огурцы, пирожки, соленые грибы и что-то еще, казавшееся абсолютной фантастикой на фоне всеобщего дефицита продуктов. Я устояла перед соблазном, потому что дико боялась боли, которая возвращалась, стоило мне что-нибудь съесть, и потому что очень хотела выбраться из карантина.

Оставшись одна в палате, я сталкивалась с людьми, только когда тащилась в туалет. Убедившись, что более-менее крепко стою на ногах, я стала искать душ. Вопрос восприняли с некоторым удивлением – и направили меня в подвал. Я надеялась, что тут с душем будет получше, чем в общежитии. Там душевой служила деревянная будка, идти в которую надо было по черной лестнице и потом через двор по проложенной наискосок грязной доске. Из почерневших стен торчали шесть душевых головок, точнее, одна головка и пять ржавых труб.

В больничном подвале я ничего не смогла найти, даже выключателя. Дотащившись обратно и получше разузнав, где это, ближе к вечеру я снова собралась с силами и отправилась туда еще раз. Мои шаги гулко отдавались в безлюдном полутемном подвале под низким потолком, по которому прямо у меня над головой тянулись толстые трубы. В недрах освещенного тусклой лампочкой извилистого лабиринта на душевые кабинки намекали две прогнившие, покривившиеся двери. Одну я открыла и через две секунды закрыла – медленно, тихо и очень аккуратно. Змея, свернувшаяся кольцами на бетонном полу, стала постепенно выходить из своего умиротворенного состояния. Стараясь сохранять осторожность, я бросилась прочь. Новоприобретенное умение отключать чувствительность помогло мне сохранить бдительность и воспринять пресмыкающееся в качестве удаленного объекта. Оглушенная, я машинально поднялась обратно на этаж, где и доложила о ситуации медсестрам. Те удивились: обычно они туда не ходили и ни с какими змеями знать не знались.

Со временем одиночная камера стала меня тяготить. Я начала выходить в коридор знакомиться. Тут я и узнала, что поправилась бы гораздо быстрее, если бы принимала венгерский препарат «Энтеросептол». Но его назначают только за взятку, то есть назначили бы за взятку: денег у меня с собой не было. Я направилась в сторону ординаторской, решив, что посмотрю им прямо в глаза, а потом объясню, что раз «Энтеросептол» делают у меня на родине, то я тем самым могу на него претендовать. «Он редко бывает», – сказали мне; никаких дальнейших объяснений не последовало. Десятки лет спустя, пока этот препарат еще существовал, куда бы я ни ехала, я брала с собой упаковку «Энтеросептола»; у нас его продавали без рецепта.

После нескольких знакомств в коридоре я попросила, чтобы меня перевели в общую палату. Мне казалось, что я, как некогда народники, иду в народ. Я попала в восьмиместную палату, где нас было шестеро, и с этого момента ела со всеми остальными за столами, стоявшими в коридоре. Не помню, чем занимались мои соседки, но две горластые тетки, которые день и ночь перекрикивались друг с другом с противоположных концов палаты, могли быть, по моим представлениям, управдомами, воспитательницами в детдоме или торговками на базаре.

Как выяснилось, к нам клали только страдающих дизентерией, холерные находились в дальнем крыле. Из этого я заключила, что никакой холеры у меня нет, но мне этого так и не сказали. Кал нужно было сдавать ежедневно. На стене в туалете были полки, на которые каждый день нужно было ставить подписанную открытую баночку с образчиком утреннего стула. С тех пор любые испражнения для меня – органичная часть идентичности, равноценная имени. Я тело, и ничто мне не чуждо. Отрицательные результаты три дня подряд – и ты на свободе.

Как-то вечером мы выбежали из палаты на жуткий гвалт. Все суетились вокруг женщины, лежавшей в коридоре на скамейке; ее рвало. «Надо промыть ей желудок, она химик, нечаянно выпила какую-то отраву в лаборатории», – выпалил врач и растерянно огляделся в поисках помощи. Других врачей не было, была только сестра, да и то одна. Оказалось, что они не знают, как это делается. Подробности я помню смутно. В пылу мгновенных решений и общего стремления помочь я взяла на себя заботу о бидоне с водой: его надо было держать довольно высоко, чтобы по закону сообщающихся сосудов вода перелилась в женщину, откуда потом изверглась бы обратно. Позже я спросила медсестру, почему она не помогала. «Потому что это сумасшедший дом», – ответила она небрежно, мол, ее специальность – психиатрия. Придурков каждое лето отсылают домой, чтобы освободить место для холерных. А осенью сумасшедшие возвращаются обратно.

Я провела там уже две недели, когда поздно вечером к нам в палату положили молоденькую девушку. Лену – ей было четырнадцать лет – мучили страшные боли. В перерывах между спазмами, сопровождавшимися криками и стонами, она в полном изнеможении пыталась задремать, но не могла, потому что у нее над головой перекрикивались торговка с управдомшей. Мои укоризненные взоры на них не действовали. В конце концов я попросила их разговаривать тише – или выйти в коридор. Они осеклись, уставились на меня, а потом заорали: «Сразу видно, что тебя не комсомол воспитывал! Никакого коммунистического воспитания! Нахальная какая иностранка! Советский Союз кормит весь соцлагерь! И арабов тоже! Мы тут из-за этого всю жизнь голодаем! Сама отправляйся в коридор, сейчас же! Не место тебе в советской больнице! Дармоедка!» Они с грозным видом подошли к моей кровати, сорвали с меня одеяло, смахнули с тумбочки все мои вещи. Я вышла, не дожидаясь, пока начнут бить. Ночь я провела, пытаясь спать за столом, с достоинством и сознанием декабриста в сибирской ссылке. Отказавшись от идеала хождения в народ, я начала строить лихорадочные планы, как отсюда выбраться. Народнические настроения частично вернулись, когда я стала общаться с Леной (она была очень мне благодарна) и с энтузиазмом читать ей лекции по литературе. Тем не менее у меня зрел план побега.

Как только кто-нибудь получал отрицательный результат анализа, об этом узнавали все. Этим я и решила воспользоваться. На следующий день в туалете я отыскала среди баночек с этикетками ту, что принадлежала счастливой обладательнице вчерашнего отрицательного результата, и деревянной лопаткой переместила часть содержимого в склянку с моим именем. На второй день операция повторилась. На третий день обладательницу этого кала выписали, мне нужен был новый образец, но отрицательными результатами никто не хвастался. Анализы регистрировали в специальной тетрадке, и я долго вертелась вокруг стола, чтобы туда заглянуть. Но все напрасно, никого я в списке не нашла. На третий день утром я заявила, что стула у меня утром не было и что если будет днем, я скажу. После чего спокойно начала собираться, а когда к работе приступила вечерняя смена, вышла с вещами в тамбур, заявив заступившему на смену врачу, что сегодня иду домой. Он сверился с тетрадью и не нашел там результатов третьего анализа. Я сказала, что мне сказали, что они там были. Но заключения о выписке там нет. Я в ответ крайне удивилась. Не помню как, но к вечеру я получила на руки все документы вместе с одеждой.

Как я сообщила об этом мужу, тоже не помню. Вероятно, попросила кого-то позвонить в общежитие. Один раз мне удалось бросить ему записку через ограду, завернув в нее камень, еще мы перекрикивались друг с другом через этот забор. Кажется, однажды нам даже удалось поговорить на проходной, дав кому надо на лапу, но уже тянуло сентябрьской сыростью, и я страшно мерзла в своем драном одеяле. Тоже не помню как, но мне удалось устроить, чтобы он приехал за мной и забрал домой на такси. Идти сил у меня не было. За две недели до этого в Будапешт отправили записку с просьбой прислать «Энтеросептол». Вообще, мы с родителями поддерживали информационную блокаду. Это было несложно, потому что письма либо приходили с большим опозданием, либо вообще терялись. Следуя неписаному семейному правилу, о проблемах в поездках мы все равно никогда друг другу не сообщали. Раз уж другой помочь тебе ничем не может, то к чему его беспокоить. Уже весной в одном из писем был намек, что мама слегка приболела и что, возможно, будут делать несложную операцию… Особо мнительной я тогда не была, да и сейчас не мнительна, но в тот момент – а у меня как раз был день рождения – меня охватил страх, что мать не доживет до моего возвращения.

В течение учебного года я так и не выздоровела – просто прозябала. Лежа на кровати в общежитии, я читала всю обязательную литературу. Каждый поход в библиотеку или на лекции нужно было тщательно готовить. Из-за карантина я начала учиться гораздо позже, и меня сразу же направили к некой доцентке. После утомительного ожидания мне удалось сообщить ей, что тема моей дипломной работы – Исаак Бабель. «Нет такого советского писателя», – сказала она, и по ее потемневшему взгляду я поняла, что она это серьезно. Зря я копалась в каталоге городской библиотеки: нашлась одна только карточка с вышедшей в 1926 году книгой. Я заполнила на нее требование и положила его на стойку. Библиотекарша посмотрела на меня с ужасом, вскочила и спросила, где я такое нашла. Я подвела ее к каталогу. Она выдернула карточку из ящика, разорвала ее пополам и сказала: «У нас такой книги нет».

А я все худела. По диете мне нужны были картошка и яблоки, но это был дефицит. На ближайшем рынке, куда, впрочем, мне все равно было тяжело дойти пешком, они стоили по три рубля кило, а стипендия у меня была восемьдесят рублей, у мужа – сорок. Иногда добрые знакомые звали нас на обед, но с этим тоже было непросто: они не понимали, почему я все время на диете, а главное, почему я не пью, ведь водка – лекарство от всех болезней.

К концу октября зарядили дожди, потом резко похолодало. Улицы покрылись льдом, грузоперевозки прекратились, водопроводы замерзли. Под тяжестью льда рвались линии электропередач, мы по нескольку дней жили без света, холодильник не работал, воды не было. Я доковыляла по льду до булочной на углу – там было пусто. Вспомнила, что есть еще две булочные поблизости. В третьей я сразу заметила мешок под полкой. Спросила, что там. «Печенье», – ответила продавщица. Я купила пять кило. На этом печенье мы и пережили ледниковый период.

В феврале 1976 года проходил XXV съезд КПСС, и по этому случаю то тут, то там в магазинах стали выбрасывать кое-какие продукты. Выбрасывать в буквальном смысле: перед магазином ставили стол, на него весы, через какое-то время появлялась продавщица. Что дают? Осознавая свою власть, отвечали они пренебрежительно. Напряжение росло, и вот наконец появлялся товар. Это могло быть все что угодно, иной раз он вообще был никак не связан со специализацией магазина. Продавали, что привезли. Едва в дверях появлялся стол, к нему тут же выстраивалась очередь. Как-то мне удалось молниеносно подскочить к одной такой очереди. Я сама не верила: никогда в жизни я еще не была второй в очереди. То есть в советской очереди. Давали говядину – большие килограммовые куски на кости с толстыми прослойками желтого мерзлого жира. Я не видела мяса с тех пор, как уехала из дома, то есть уже полгода. Мы стояли. Внезапно стоявший за мной мужчина вытолкнул меня и, вплотную придвинувшись к первому в очереди, занял мое место. «Я здесь стояла!» – закричала я. Он пожал плечами и брезгливо отвернулся. Я хотела встать за ним, но стоящий следом тоже придвинулся. Я попробовала встать за третьим… Охватила взглядом всю очередь. Встретила враждебные или равнодушные взгляды; большинство, впрочем, тянули шеи в сторону говядины. С тех пор мне часто вспоминается, как одно из моих «я» наблюдает за тем, что делает другое, которое мной уже не было. Я набросилась на двух мужиков, пытаясь вытолкать их из очереди. Они меня оттолкнули, и я упала, отлетев на край тротуара. Под ноги мужу, который не сказал ни слова. Мы пошли домой. То есть в общежитие.

Поскольку состояние мое не менялось, знакомый уролог устроил меня на рентген в деревенской больнице. С абсолютно пустым нутром – рентген надо было делать на голодный желудок – я приехала на междугороднем автобусе в эту полуразвалившуюся больницу. На ней остались следы всех минувших войн, внутри тоже. Уложив меня на липкое, ничем не покрытое гинекологическое кресло, мне поставили клистир. С ним я и направилась вдоль бесконечно длинного коридора. Нормальный унитаз, каких я давно уже не видела, стоял в самом-самом дальнем углу громадного пустого помещения, больше похожего на манеж. Раньше в этом старинном замке здесь явно была ванная. Я дошла туда, сосредоточившись на чередовании пожелтевших и почерневших плиток на щербатом полу. В каком-то таком здании снимали «Сталкера».

Летом, за две недели до моего отъезда домой, мы поехали за город. Крестьяне, сидевшие вдоль улицы перед своими домами, провожали нас долгими подозрительными взглядами. Громко сказали мне в глаза: «Блядь». Уже смеркалось, когда нам нужно было пересечь кочковатое заболоченное поле. Осторожнее, сказали нам, смотрите под ноги, там полно змей. Меня вдруг охватил панический ужас: тут меня и настигнет смертельный укус змеи, домой я так и не попаду. Я весила тридцать восемь килограммов, но домой я все-таки попала.

Лишь много позже я узнала бесценную фразу, которой Тевье-молочник завершает свое горькое письмо: «Знаете что, пане Шолом-Алейхем? Давайте поговорим о более веселых вещах. Что слышно насчет холеры в Одессе?»