Пиявочный барометр

Внетелесный опыт

Гуляя по горам Данденонг, я то и дело слышу щелчки. Как будто пиявки: присасываются и отстают. Как меня и предупреждали, пиявки падают с крон деревьев. Или: этот звук только у меня в голове. Так щелкает, проворачиваясь, крышка на пузырьке с лекарством. С таким щелчком трогаются с места люльки на американских горках.

Настроение средневековое – таков исторический стиль любой низины в тропическом лесу, где бы он ни находился. Пеньки – надгробия, их падшие прародители обратились под землей в мокрую труху. Гирлянды анаэробных гиф прорастают грибами: младенец обнажает свои редкие зубы. Если задеть ногой земляную звездочку, она выпустит столб спор, который уплывает вперед, как призрак ребенка, скользящий над листьями папоротника. Запах гемальный. Мокрое железо. В канавах грязь и брожение. Кто-то шаркнул ногой, кто-то поскользнулся; хаос ночного театра на тропе. Костяная крошка в помете; вон там, на грязи, вмятины и перья. В воздухе мертвая пыль. И пиявки. Все кишит пиявками, они сбиваются вместе, хоть их и не видно. Чувствуется, что они везде – на деревьях и в ручьях, в кустах и зарослях папоротников. Пиявки двигаются в унисон. Как монстр, которого порубили на мелкие части. Теперь эти части снова срастаются воедино, влекомые теплом и запахом моего тела – тела млекопитающего; они ползут сквозь тьму, все сильней извиваясь в своем макабрическом танце. Мне кажется, я слышу щелчки. Нет, это не хруст моей челюсти. Я подтягиваю носки, чтобы защититься от пиявок.

Во время спаривания две пиявки прижимаются друг к другу, как губы. То ли поцелуй без поцелуя на опавшей листве, то ли искривленный в недовольной гримасе рот. В любом случае в этом есть какая-то экспрессия. Совсем как створки диафрагмы в фотокамере – когда они размыкаются, отлипая друг от друга, то куда они размыкаются (в какие глубины, в какую тьму)? Блестящие черные губы на лесном мху. У каждой пиявки два сердца. Две пиявки соединяют свои чувствительные передние присоски и склеиваются боками. Эти губы пульсируют, сгибаются и разгибаются, размягчаясь, тая и капая. Покрытая слизью кожа пиявок как будто стремится растворить любую поверхность, с которой соприкасается, поэтому когда пиявка вытягивается рядом с другой пиявкой, граница между ними – просто представьте – смягчается, разжижается, а потом – правда ведь? – исчезает. Чем кусаются пиявки – не тем же ли самым, чем спариваются?

Посмотрев на пиявок, распластавшихся парами и крестиками на мху, напишите где-нибудь ХХ: знак двух поцелуев в конце сообщения. Так еще обозначают женскую хромосому, но не у пиявок. Что успеет вывести рука, прежде чем в голове родится мысль: а что мы этими крестиками зачеркиваем?

Пиявки гермафродиты. Но не все сразу. В начале жизни у них два набора гениталий, но развиваются они не параллельно, а одни за другими. В начале жизни пиявка мужского пола, потом она переходит в женский. Момент переключения: женская особь поглощает внутреннего самца. А может, этот процесс не похож на борьбу или пожирание жертвы – скорее, мягкая сдача, отступление.

Почему первый импульс, импульс бессознательный, был к вычитанию – считать эти значки поцелуев зачеркиванием? Х – это ведь еще и знак умножения. Х напоминает накладывание швов крестиком: ХХ – латание того, что было болезненно вскрыто. Есть ощущение, что пиявки, извивающиеся в горах Данденонг, к этому как-то причастны. Тонкая грань между нанесением раны и исцелением, а еще ее преодолением. (ХХХ на бутылочке: лекарство, алкоголь или яд?) Наблюдая за пиявками, никак не можешь понять, то ли они высасывают друг у друга кровь, то ли совокупляются – и тут на смену замешательству приходит удивление. Они множат число пиявок или уменьшают? Мне так хотелось к ним прикоснуться, прервать их объятья. Но я этого не сделала, потому что знала, что это опасно. Пиявка за себя постоит – может забраться в ноздрю или под веко. Будет очень неприятно.

У Фрейда в какой-то момент лечилась 30-летняя пациентка, «весьма красивая и привлекательная», как он сам пишет. Она обратилась к знаменитому психоаналитику, потому что ей слышались какие-то щелчки или клацание, источник которого она не могла объяснить. Она поведала такую историю: у нее появился новый любовник, и как-то днем, лежа обнаженной на диване в его «холостяцких покоях», она встрепенулась, услышав щелчок фотоаппарата – он как будто доносился с той стороны, где стоял его письменный стол.

Позже она пришла к выводу, что за шторой, висевшей позади стола, скрывался сообщник (или сообщники), которых он нанял, чтобы они сфотографировали ее обнаженной в его частных покоях. Женщина услышала щелчок затвора, и любовник превратился для нее в преследователя. Она убежала (так и не отдернув штору) и потом стала слать ему длинные, полные упреков письма. Мужчина отверг обвинение – никакого вуайера там не было! Однако эта мысль завладела ею настолько, что переросла в наваждение. Что это был за непристойный фотограф, сговорившийся с ее любовником? Был ли и он ее поклонником, или ему было стыдно? Стыдно за нее, как она опасалась. Не выглядела ли она вульгарно на этой фотографии? Были ли у нее разведены ноги? Хотел ли ее любовник показать эту фотографию кому-то еще или сразу многим? Может, он собирался наслаждаться снимком единолично и держать его в ящике или вставить в проложенный пергаментными листами альбом (возможно, вместе с фотографиями других женщин)?

По мнению Фрейда, эта женщина ни слова не говорит о том, чего боится: ей страшно, что она оказалась похотливой или стала предметом чужой похоти. Похотливым (lecherous) называют того, кто напористо предъявляет свои сексуальные желания. Развратник (lecher) – человек, предающийся похоти, невоздержанности и, как пишет словарь Уэбстера, человек ненасытный, распущенный, ведущий жизнь паразита. Женская форма этого слова lechiere или lickestre дословно значит «женщина, которая лижет (licks)». Распутная. При этом в английском языке прочные негативные коннотации есть только у мужской формы – lecher. Она связана с непреодолимым вожделением, избыточной и неуместной страстью. В современном смысле развратник – это извращенец, жаждущий заглянуть под каждую юбку, но также и потребитель, который лапает, вынюхивает, высасывает – как пиявка (leech).

Диагноз Фрейда преображает фотографа за шторой в галлюцинацию: там таился даже не фотограф и вовсе не мужчина, а женщина, следящая за другими женщинами, суррогат матери пациентки. Эта галлюцинация со сменой пола, решил доктор, была лишь экстернализацией подавленных лесбийских влечений пациентки.

Положим, с этим мы справились (хоть и не без некоторого раздражения!). Но как быть со звуком, со щелчком? А это был не звук, пишет Фрейд, а лишь восприятие внутреннего шума. Пациентка приняла за звук свои физические реакции. Почему? У нее были чувства, которые она не могла реализовать физически, – ощущение возбуждения в треугольнике с участием любовника и воображаемого вуайера. Звуком щелчка на самом деле было «ощущение покалывания или пульсации в ее клиторе», – пишет Фрейд. То есть щелчок был внутри. Фотоаппарат тоже. Фотоаппаратом был ее клитор.

Таким образом Фрейд сделал важное открытие: нет ничего более интроспективного, чем эксгибиционизм.

Однако меня всегда интересовало, какую роль в этой симптомологии играет письменный стол. То, что звук шел со стороны стола, не кажется незначительной деталью. Стол, эта твердая холодная поверхность, на которой любовник этой женщины писал ей любовные письма, подписывал и запечатывал их ХХ, – не могло такого не быть хоть до, хоть после ссоры, если ему нужно было привлечь ее или успокоить. (Один Х для того Я, который сочиняет письмо, другой Х для того Я, который хочет того, чего он хочет на диване, – разница между ними может быть как большой, так и маленькой.)

А может, он подписывался одним Х – взамен своего настоящего имени. Такой Х – это и стирание, самоустранение (Х может относиться к кому угодно, если письмо кто-нибудь перехватит), и одновременно знак высшей близости. Чьи желания раскручивались по оси этого Х? Женщина, должно быть, знала чьи, раз поклонник считал себя исключительным, единственным Х в ее почтовом ящике.

Напишите Х ручкой на бумаге: эти чирк-чирк похожи на щелчок. Напишите прямо сейчас. А потом отойдите ненадолго в другой конец комнаты и прислушайтесь.

Фотограф за шторой доставляет психологические мучения: то ли он там есть, то ли его нет. Пиявки мучают так же. Они кусали меня дважды – во всяком случае, двух я видела. Первая – когда я была подростком, вторая – в прошлом году. Куда больше пиявок были воображаемыми, этих впившихся в меня фантомных пиявок я искала на коже с зеркальцем в руках, возвратившись из леса. Первая пиявка присосалась к подмышке, когда я купалась в безымянном ручье в Уолполе, штат Западная Австралия. Холодная вода цвета кока-колы. Если ты можешь смириться с укусом пиявки – в самом что ни на есть экзистенциальном смысле, – то вообще-то он безболезненный. Ее не нужно снимать с кожи, пока она не насытится, нельзя ни солить, ни прижигать сигаретой, потому что тогда она может отрыгнуть из желудка токсичную жидкость, что приведет к воспалению. Лучше переждать. Перед тем как отпасть, уолполская пиявка стала большой и плотной, как фига. Она соскользнула на землю. Я долго смотрела на эту пиявку. Она ушла, неся в себе мою кровь, а я сидела на берегу, не смея зайти в воду. Я никому об этом не рассказала из чувства брезгливости. Где начинается и кончается тело? В юности я часто задавала себе этот вопрос, и ответы порой были связаны с удовольствием, а порой с паранойей.

Про вторую пиявку рассказывать не буду.

Ладно, так и быть. Вторая пиявка была малюсенькой. Она заползла по шершавой коре циатеи, на которую я опиралась спиной, и присосалась к бедру. Я сбила ее раньше, чем в голове прозвучало слово «пиявка», раньше, чем я поняла, что это (когда опознаешь ее, ощущаешь какой-то эволюционный ужас). Потом я попросила мужчину, с которым была, чтобы он прекратил, и увидела на его груди две красные полосы от моей помады, как две пылающие пиявки. Уже смеркалось. Мне нужно было, чтобы он осмотрел меня всю в поисках других пиявок – пиявок, которых я не чувствовала, но от которых, я была в этом уверена, не укрылся ни сантиметр наших тел, как не укрылись они от взглядов туристов, привидевшихся мне в эротической фантазии несколько минут назад, – а может, и правда они там были на тропинке с фотоаппаратами наперевес и жарким от похоти дыханием.

Теперь я и слышу, и не слышу эти тихие щелчки. Может, это кузнечики, может, лопаются перезревшие стручки. Может, это предчувствие письма, которое мне хочется написать и которое я мысленно сочиняю. А может, это те птицы, которые разбивают раковины улиток за один-два удара о камешек. Пиявка сама по себе шума не производит, ведь она всего лишь скобка, одна из двух губ, всегда открытая, всегда жаждущая еще.