Заметка о полном упразднении политических партий

От переводчика

В январе-марте 1943 года Симона Вейль, недавно прибывшая из Америки в Лондон и принятая в штат организации «Сражающаяся Франция» на скромную должность редактора, написала более десятка статей политического содержания. Эти статьи, не предназначенные для печати, носили характер служебных записок. Они подавались непосредственному начальнику Симоны Франсису-Луи Клозону. Следующим их адресатом был Андре Филип, комиссар по внутренним делам и труду. Никакой практической реализации проекты Симоны, предложенные в этих статьях, не получили. По всей вероятности, де Голлю не осмеливались передавать большую их часть, предвидя яростную реакцию: «этой дурой», «сумасшедшей» генерал называл Вейль если не в лицо, то, во всяком случае, так, чтобы и ей, и всем окружающим это было известно. Первые лица «Сражающейся Франции» очень скоро стали тяготиться и литературной деятельностью Симоны, и самим ее присутствием в организации. Симона была готова трудиться день и ночь, но делала она лишь то, что сама считала нужным; Симона хотела отдать жизнь за Францию, но ее неотступные требования отправить ее на континент в составе диверсионной группы вызывали раздражение и насмешки. Открытая и непримиримая критика ею многих аспектов политики генерала де Голля воспринималась как подрывная деятельность. Напряжение в отношениях между Симоной и ее начальством росло, грозя серьезным скандалом, от которого всех избавила (говорим это со скорбью) смерть Симоны от туберкулеза и истощения, наступившая в августе того же года¹.

Обнародование небольших и немногочисленных работ лондонского периода растянулось на десятилетия. «Заметка о полном упразднении политических партий» ждала публикации относительно недолго и была напечатана в 1950 году в журнале La Table Ronde, а позднее вошла в сборник «Лондонские сочинения и последние письма» (1957). Впоследствии она еще не раз выходила отдельными брошюрами – в том числе и совсем недавно: в 2006, 2014, 2016 и 2017 годах. Но в полном составе лондонское наследие Симоны Вейль было опубликовано лишь два года назад в пятом томе полного собрания ее сочинений, выходящего в издательстве «Галлимар». Не имея в распоряжении этого тома, я вынужден был пользоваться изданием 1957 года, где статья не снабжена даже минимальным комментарием.

Интерпретация лондонских статей Симоны Вейль, то есть самых последних ее работ, не такое простое дело, как могло бы показаться. Они внешне очень просты, едва ли не элементарны; при этом их легко счесть «благими пожеланиями», оторванными от реальной почвы. Да, проекты Симоны заведомо не могли быть приняты руководством «Сражающейся Франции»; во Франции послевоенной также не нашлось политической силы, которая сочла бы их желательными и исполнимыми. Ее работы не относятся к жанру привычной журнально-газетной политической публицистики, обзоров всевозможных экспертов, аналитиков, колумнистов и т.д. Хотя некоторые ее наблюдения и замечания удивительно зорки, а конкретные предложения могут оказаться по-настоящему дельными, если отнестись к ним с непредвзятым и глубоким вниманием², главная забота ее лежит вне политики в привычном современном понимании этого слова. Симона всегда и повсюду остается философом, наследницей платоновской традиции. Во всем, что она мыслит, пишет, делает, ее целью является благо как таковое. Ее собеседники – не генерал де Голль и его окружение, а Платон, Сократ, пифагорейцы и стоики; отзвуки платоновских диалогов слышны в ее статьях повсюду. Симона это зачастую специально не оговаривает, и непосвященному читателю бывает нелегко настроиться на ее стиль. Все сочинения Симоны Вейль, вся ее мысль в своем развитии – это, говоря ее собственными словами, «цельный слиток». «Все, что прибавляется к нему, – пишет Симона, – немедленно сплавляется с остальным. По мере того как слиток растет, он становится все компактнее. Я не могу раздробить его на мелкие части. Чтобы принять его, требуется усилие»³. Воспринимая мысль Симоны Вейль в форме отдельных фрагментов, афоризмов и даже небольших работ (таких как предлагаемая статья), мы рискуем понять ее совсем не так, как она сама того хотела. Напротив, нам требуется максимально широкий горизонт обзора: статьи лондонского периода находятся в тесной связи с «Тетрадями» 1940–1943 годов, а их политические идеи – в связи с идеями теологическими и, прежде всего, универсальной «теорией посредства», которую Симона одновременно кладет в основу и истолкования двух главных догматов церковного христианства – о единосущной Троице и о Боговоплощении, – и своей теории познания, и своей политической концепции. Впрочем, «теория посредства» не сведена в систему, и ее приходится собирать в сочинениях Вейль по крупицам.

Надо обратить внимание и еще на один аспект. «Те, кто подлинно предан философии, заняты на самом деле только одним – умиранием и смертью», – говорит Сократ в «Федоне». В отношении смерти, приближение которой она предчувствует, Симона ведет себя как философ. Все тексты последнего периода – кажется, различные по характеру и разбираемым в них вопросам – составляют ее завещание; они похожи на письмо, запечатанное в бутылке и брошенное с тонущего корабля. Симона бескомпромиссна в изложении своих идей, мало озабочена их подачей, систематизацией, привлекательностью ее текстов для читателя, потому что верит, что письмо рано или поздно, пусть через века, дойдет до того, кто будет способен прочесть и принять к сердцу ее весть.

Что касается публикуемой здесь статьи, я хотел бы обратить внимание лишь на одну вещь. Встает законный вопрос: к кому обращается Симона со своей идеей роспуска (и даже запрета!) всех вообще политических партий? Для нас привычно, что к этой мере прибегают военные диктатуры правого толка. Но так ли это в данном случае?

Авторитарные тенденции де Голля были прекрасно известны Симоне еще с довоенных лет. Но известно было ей и то, что роспуск партий – самое последнее, что могло входить в планы генерала. Симона сама непримиримо критиковала идею создания после войны «партии власти», основанной на культе вождя, спасителя Отечества, каким должен был предстать де Голль в глазах общественного мнения. «Сражающаяся Франция» и представляла собой не столько центр французского Сопротивления, сколько организационное ядро будущей голлистской партии, и все инвективы, которые обрушивает на партии Симона, в полной мере относятся и к ней. Этот дополнительный прицел статьи лондонские функционеры, конечно, сознавали.

Тогда же в другой служебной записке, разбирая проект будущего государственного устройства во главе с партией вождя, обсуждавшийся в кабинетах организации, Симона не стеснялась в выражениях: «…Эти люди (составители проекта. – П. Е.) – целиком, в чистом виде и сознательно – фашисты. Когда они говорят, будто не имеют целью сделать свою партию единственной, они лгут. Но в этом они еще утруждают себя хотя бы показным отмежеванием от фашизма. По всему остальному это фашизм неразбавленный и неприкрытый. Вождь, избранный плебисцитом, являющийся вождем своей партии, будет иметь абсолютную власть над экономической и культурной жизнью страны. Они не скрывают, что намерены взять власть насилием… Цинизм, с каким все это изложено, невероятен»⁴. Колкое упоминание о «девчушках» (вероятно, молодых клерках «Сражающейся Франции», непосредственных редакторах проекта, за которыми стояли, конечно, куда более серьезные личности), аплодирующих голлизму «как французскому эквиваленту гитлеризма», вставлено и в публикуемую нами статью. Симона совершенно не щадила «вождя свободных французов» (именно в таком статусе признавала генерала де Голля британская корона), рискуя стать ему смертельным врагом.

Итак, мы должны решительно отклонить мысль, что настоящим адресатом проекта Симоны мог быть де Голль. К кому же могла Симона мысленно обращаться при его составлении?

К гипотетическим преобразователям политического строя Франции на основе прямой демократии.

Реальной демократией Симона Вейль считает лишь непосредственное выражение общественной мысли, не отданное на откуп профессиональным политикам под маской «народных представителей» и свободное от растлевающего действия «коллективных страстей». Очевидно, она не считала установление такой демократии чем-то абсолютно несбыточным в Европе ХХ века. Откуда же и как мог, по ее мнению, прийти этот строй?

На этот вопрос помогает ответить другая статья того же периода – «Размышления о восстании», написанная, вероятно, несколько раньше, так как в ней Симона обращается к руководству «Сражающейся Франции» еще с надеждой, что ее услышат. Симона констатирует, что после неминуемого поражения нацизма Европа окажется перед двумя новыми угрозами, опасными более всего для ее духовно-нравственного состояния, для ее «корней». Если Европу освободят от немцев с одного фронта – сталинский СССР, а с другого – Соединенные Штаты Америки, обе соперничающие системы, борющиеся за мировое господство, станут беспрепятственно навязывать континенту свое влияние, которое Симона считает губительным для европейского будущего. Единственная возможность избежать нового внешнего господства – это прямое народное восстание против немецких оккупантов. Симона предлагала руководству «Сражающейся Франции» обратиться к английскому военному командованию с идеей создания Высшего совета по восстанию, который мог бы координировать подготовку таких выступлений во всех оккупированных странах Европы. Она считала, что в случае успеха изложенной ею программы у Англии и Франции появится шанс возглавить послевоенное возрождение континента. А во Франции восстание, по ее мысли, могло заложить и подлинно народные, укорененные в национальной истории основания будущего политического строя.

Освобождение французской земли важно, но не может разрешить ни одного вопроса. Оно важно для того, чтобы вопросы были поставлены. Если бы Германия одержала окончательную победу, никакие вопросы больше бы не ставились: у рабов не бывает вопросов. Но как только немцы уйдут, выявятся самые трагические проблемы. Франция находится в состоянии больного, которого грабитель застал во время кризиса и связал; как только веревки перерезаны, нужно заняться болезнью. Но это сравнение годится не вполне, так как в нашем случае лечение надо начинать даже прежде освобождения, и то, как осуществится освобождение, само по себе предопределит или усиление болезни, или начало исцеления. Если Франция, ныне порабощенная германским оружием, будет освобождена хоть американскими деньгами, хоть кровью русских солдат, придется опасаться, что она останется в рабстве – пусть менее явном, но почти столь же унизительном – либо в форме экономической полузависимости, либо в форме коммунизма. С другой стороны, накопившаяся сумма горечи, ненависти, возмущения такова, что гражданская борьба, ожесточенная и бессмысленная, почти неизбежна, если не будет растрачена в военных действиях»⁵.

Симона надеялась, что восстание, выявив силы, скрытые до поры до времени в народной толще, пробудит дух народа к прямой защите своих интересов и что герои освободительной борьбы не допустят, чтобы после войны судьбы страны вновь решались интригами политических дельцов под вывесками партий. Здесь и открывалась, по ее мнению, дорога для подлинного нравственного обновления страны (а в перспективе – и остальной Европы) на путях платоновского стремления к благу, выраженному в «справедливости и истине».

Петр Епифанов

Слово «партия» здесь берется в том значении, которое оно имеет на европейском континенте. В англо-саксонских странах то же слово означает совсем другую реальность. Это <значение> коренится в английской традиции, не поддающейся пересадке. Опыт полутора веков это достаточно показал. В англо-саксонских партиях есть элемент игры, спорта, который может существовать лишь в институции аристократической по происхождению, но в институции изначально плебейской все серьезно.

Идея партии входила во французскую политическую концепцию 1789 года разве что в качестве зла, которого нужно избегать. Но при этом существовал Клуб якобинцев. Сначала он был местом свободной дискуссии. Его трансформировал не какой-то фатальный механизм. Только давление войны и гильотины сделало его тоталитарной партией.

Борьба группировок при Терроре руководилась идеей, столь удачно сформулированной Томским: «Одна партия у власти, а все остальные – в тюрьме»⁶. Таким образом, на европейском континенте тоталитаризм является первородным грехом партий.

С одной стороны, это наследие Террора, с другой – влияние английского примера, введшего партии в европейскую публичную политику. Сам факт, что они существуют, ни в коей мере не является законным доводом в пользу их сохранения. Только благо – законный мотив сохранения <чего-либо>. Зло от политических партий очевидно. Нам предстоит обсудить, есть ли в них какое-то благо, которое преобладало бы над злом, таким образом делая их существование желательным.

Но куда уместнее спросить: есть ли в них хоть малейшая частица блага? Не суть ли они зло в чистом или почти чистом виде? Если они зло, тогда ясно, что по сути и на практике они могут приносить только зло. Это неоспоримо. «Не может ни доброе дерево приносить дурных плодов, ни дурное дерево – плодов добрых»⁷.

Однако для начала следует выяснить, каков критерий блага. Им может быть только истина, справедливость и, во вторую очередь, общественная польза.

Демократия, власть большинства не являются благом. Они суть средства для достижения блага, ошибочно или справедливо оцениваемые как эффективные. Если бы не Гитлер, а Веймарская республика самым что ни на есть парламентским и законным путем решила засадить евреев в концлагеря и доводить до смерти изощренными муками, эти истязания не стали бы ни на атом более законными, чем происходящие сейчас. И, однако, такой вариант отнюдь не является невообразимым.

Законно только то, что справедливо. Преступление и ложь ни в коем случае не бывают законными.

Наш республиканский идеал целиком исходит из понятия об общей воле, введенного Руссо. Но смысл этого понятия был потерян почти сразу с его появлением, так как оно сложно и требует повышенного внимания.

За вычетом нескольких глав, мало на свете книг столь прекрасных, сильных и ясных, как «Общественный договор». Утверждают, что немногие книги оказали такое влияние. На самом же деле все происходило и происходит так, будто она никогда не была прочитана.