Заметка о полном упразднении политических партий

От переводчика

В январе-марте 1943 года Симона Вейль, недавно прибывшая из Америки в Лондон и принятая в штат организации «Сражающаяся Франция» на скромную должность редактора, написала более десятка статей политического содержания. Эти статьи, не предназначенные для печати, носили характер служебных записок. Они подавались непосредственному начальнику Симоны Франсису-Луи Клозону. Следующим их адресатом был Андре Филип, комиссар по внутренним делам и труду. Никакой практической реализации проекты Симоны, предложенные в этих статьях, не получили. По всей вероятности, де Голлю не осмеливались передавать большую их часть, предвидя яростную реакцию: «этой дурой», «сумасшедшей» генерал называл Вейль если не в лицо, то, во всяком случае, так, чтобы и ей, и всем окружающим это было известно. Первые лица «Сражающейся Франции» очень скоро стали тяготиться и литературной деятельностью Симоны, и самим ее присутствием в организации. Симона была готова трудиться день и ночь, но делала она лишь то, что сама считала нужным; Симона хотела отдать жизнь за Францию, но ее неотступные требования отправить ее на континент в составе диверсионной группы вызывали раздражение и насмешки. Открытая и непримиримая критика ею многих аспектов политики генерала де Голля воспринималась как подрывная деятельность. Напряжение в отношениях между Симоной и ее начальством росло, грозя серьезным скандалом, от которого всех избавила (говорим это со скорбью) смерть Симоны от туберкулеза и истощения, наступившая в августе того же года¹.

Обнародование небольших и немногочисленных работ лондонского периода растянулось на десятилетия. «Заметка о полном упразднении политических партий» ждала публикации относительно недолго и была напечатана в 1950 году в журнале La Table Ronde, а позднее вошла в сборник «Лондонские сочинения и последние письма» (1957). Впоследствии она еще не раз выходила отдельными брошюрами – в том числе и совсем недавно: в 2006, 2014, 2016 и 2017 годах. Но в полном составе лондонское наследие Симоны Вейль было опубликовано лишь два года назад в пятом томе полного собрания ее сочинений, выходящего в издательстве «Галлимар». Не имея в распоряжении этого тома, я вынужден был пользоваться изданием 1957 года, где статья не снабжена даже минимальным комментарием.

Интерпретация лондонских статей Симоны Вейль, то есть самых последних ее работ, не такое простое дело, как могло бы показаться. Они внешне очень просты, едва ли не элементарны; при этом их легко счесть «благими пожеланиями», оторванными от реальной почвы. Да, проекты Симоны заведомо не могли быть приняты руководством «Сражающейся Франции»; во Франции послевоенной также не нашлось политической силы, которая сочла бы их желательными и исполнимыми. Ее работы не относятся к жанру привычной журнально-газетной политической публицистики, обзоров всевозможных экспертов, аналитиков, колумнистов и т.д. Хотя некоторые ее наблюдения и замечания удивительно зорки, а конкретные предложения могут оказаться по-настоящему дельными, если отнестись к ним с непредвзятым и глубоким вниманием², главная забота ее лежит вне политики в привычном современном понимании этого слова. Симона всегда и повсюду остается философом, наследницей платоновской традиции. Во всем, что она мыслит, пишет, делает, ее целью является благо как таковое. Ее собеседники – не генерал де Голль и его окружение, а Платон, Сократ, пифагорейцы и стоики; отзвуки платоновских диалогов слышны в ее статьях повсюду. Симона это зачастую специально не оговаривает, и непосвященному читателю бывает нелегко настроиться на ее стиль. Все сочинения Симоны Вейль, вся ее мысль в своем развитии – это, говоря ее собственными словами, «цельный слиток». «Все, что прибавляется к нему, – пишет Симона, – немедленно сплавляется с остальным. По мере того как слиток растет, он становится все компактнее. Я не могу раздробить его на мелкие части. Чтобы принять его, требуется усилие»³. Воспринимая мысль Симоны Вейль в форме отдельных фрагментов, афоризмов и даже небольших работ (таких как предлагаемая статья), мы рискуем понять ее совсем не так, как она сама того хотела. Напротив, нам требуется максимально широкий горизонт обзора: статьи лондонского периода находятся в тесной связи с «Тетрадями» 1940–1943 годов, а их политические идеи – в связи с идеями теологическими и, прежде всего, универсальной «теорией посредства», которую Симона одновременно кладет в основу и истолкования двух главных догматов церковного христианства – о единосущной Троице и о Боговоплощении, – и своей теории познания, и своей политической концепции. Впрочем, «теория посредства» не сведена в систему, и ее приходится собирать в сочинениях Вейль по крупицам.

Надо обратить внимание и еще на один аспект. «Те, кто подлинно предан философии, заняты на самом деле только одним – умиранием и смертью», – говорит Сократ в «Федоне». В отношении смерти, приближение которой она предчувствует, Симона ведет себя как философ. Все тексты последнего периода – кажется, различные по характеру и разбираемым в них вопросам – составляют ее завещание; они похожи на письмо, запечатанное в бутылке и брошенное с тонущего корабля. Симона бескомпромиссна в изложении своих идей, мало озабочена их подачей, систематизацией, привлекательностью ее текстов для читателя, потому что верит, что письмо рано или поздно, пусть через века, дойдет до того, кто будет способен прочесть и принять к сердцу ее весть.

Что касается публикуемой здесь статьи, я хотел бы обратить внимание лишь на одну вещь. Встает законный вопрос: к кому обращается Симона со своей идеей роспуска (и даже запрета!) всех вообще политических партий? Для нас привычно, что к этой мере прибегают военные диктатуры правого толка. Но так ли это в данном случае?

Авторитарные тенденции де Голля были прекрасно известны Симоне еще с довоенных лет. Но известно было ей и то, что роспуск партий – самое последнее, что могло входить в планы генерала. Симона сама непримиримо критиковала идею создания после войны «партии власти», основанной на культе вождя, спасителя Отечества, каким должен был предстать де Голль в глазах общественного мнения. «Сражающаяся Франция» и представляла собой не столько центр французского Сопротивления, сколько организационное ядро будущей голлистской партии, и все инвективы, которые обрушивает на партии Симона, в полной мере относятся и к ней. Этот дополнительный прицел статьи лондонские функционеры, конечно, сознавали.

Тогда же в другой служебной записке, разбирая проект будущего государственного устройства во главе с партией вождя, обсуждавшийся в кабинетах организации, Симона не стеснялась в выражениях: «…Эти люди (составители проекта. – П. Е.) – целиком, в чистом виде и сознательно – фашисты. Когда они говорят, будто не имеют целью сделать свою партию единственной, они лгут. Но в этом они еще утруждают себя хотя бы показным отмежеванием от фашизма. По всему остальному это фашизм неразбавленный и неприкрытый. Вождь, избранный плебисцитом, являющийся вождем своей партии, будет иметь абсолютную власть над экономической и культурной жизнью страны. Они не скрывают, что намерены взять власть насилием… Цинизм, с каким все это изложено, невероятен»⁴. Колкое упоминание о «девчушках» (вероятно, молодых клерках «Сражающейся Франции», непосредственных редакторах проекта, за которыми стояли, конечно, куда более серьезные личности), аплодирующих голлизму «как французскому эквиваленту гитлеризма», вставлено и в публикуемую нами статью. Симона совершенно не щадила «вождя свободных французов» (именно в таком статусе признавала генерала де Голля британская корона), рискуя стать ему смертельным врагом.

Итак, мы должны решительно отклонить мысль, что настоящим адресатом проекта Симоны мог быть де Голль. К кому же могла Симона мысленно обращаться при его составлении?

К гипотетическим преобразователям политического строя Франции на основе прямой демократии.

Реальной демократией Симона Вейль считает лишь непосредственное выражение общественной мысли, не отданное на откуп профессиональным политикам под маской «народных представителей» и свободное от растлевающего действия «коллективных страстей». Очевидно, она не считала установление такой демократии чем-то абсолютно несбыточным в Европе ХХ века. Откуда же и как мог, по ее мнению, прийти этот строй?

На этот вопрос помогает ответить другая статья того же периода – «Размышления о восстании», написанная, вероятно, несколько раньше, так как в ней Симона обращается к руководству «Сражающейся Франции» еще с надеждой, что ее услышат. Симона констатирует, что после неминуемого поражения нацизма Европа окажется перед двумя новыми угрозами, опасными более всего для ее духовно-нравственного состояния, для ее «корней». Если Европу освободят от немцев с одного фронта – сталинский СССР, а с другого – Соединенные Штаты Америки, обе соперничающие системы, борющиеся за мировое господство, станут беспрепятственно навязывать континенту свое влияние, которое Симона считает губительным для европейского будущего. Единственная возможность избежать нового внешнего господства – это прямое народное восстание против немецких оккупантов. Симона предлагала руководству «Сражающейся Франции» обратиться к английскому военному командованию с идеей создания Высшего совета по восстанию, который мог бы координировать подготовку таких выступлений во всех оккупированных странах Европы. Она считала, что в случае успеха изложенной ею программы у Англии и Франции появится шанс возглавить послевоенное возрождение континента. А во Франции восстание, по ее мысли, могло заложить и подлинно народные, укорененные в национальной истории основания будущего политического строя.

Освобождение французской земли важно, но не может разрешить ни одного вопроса. Оно важно для того, чтобы вопросы были поставлены. Если бы Германия одержала окончательную победу, никакие вопросы больше бы не ставились: у рабов не бывает вопросов. Но как только немцы уйдут, выявятся самые трагические проблемы. Франция находится в состоянии больного, которого грабитель застал во время кризиса и связал; как только веревки перерезаны, нужно заняться болезнью. Но это сравнение годится не вполне, так как в нашем случае лечение надо начинать даже прежде освобождения, и то, как осуществится освобождение, само по себе предопределит или усиление болезни, или начало исцеления. Если Франция, ныне порабощенная германским оружием, будет освобождена хоть американскими деньгами, хоть кровью русских солдат, придется опасаться, что она останется в рабстве – пусть менее явном, но почти столь же унизительном – либо в форме экономической полузависимости, либо в форме коммунизма. С другой стороны, накопившаяся сумма горечи, ненависти, возмущения такова, что гражданская борьба, ожесточенная и бессмысленная, почти неизбежна, если не будет растрачена в военных действиях»⁵.

Симона надеялась, что восстание, выявив силы, скрытые до поры до времени в народной толще, пробудит дух народа к прямой защите своих интересов и что герои освободительной борьбы не допустят, чтобы после войны судьбы страны вновь решались интригами политических дельцов под вывесками партий. Здесь и открывалась, по ее мнению, дорога для подлинного нравственного обновления страны (а в перспективе – и остальной Европы) на путях платоновского стремления к благу, выраженному в «справедливости и истине».

Петр Епифанов

Слово «партия» здесь берется в том значении, которое оно имеет на европейском континенте. В англо-саксонских странах то же слово означает совсем другую реальность. Это <значение> коренится в английской традиции, не поддающейся пересадке. Опыт полутора веков это достаточно показал. В англо-саксонских партиях есть элемент игры, спорта, который может существовать лишь в институции аристократической по происхождению, но в институции изначально плебейской все серьезно.

Идея партии входила во французскую политическую концепцию 1789 года разве что в качестве зла, которого нужно избегать. Но при этом существовал Клуб якобинцев. Сначала он был местом свободной дискуссии. Его трансформировал не какой-то фатальный механизм. Только давление войны и гильотины сделало его тоталитарной партией.

Борьба группировок при Терроре руководилась идеей, столь удачно сформулированной Томским: «Одна партия у власти, а все остальные – в тюрьме»⁶. Таким образом, на европейском континенте тоталитаризм является первородным грехом партий.

С одной стороны, это наследие Террора, с другой – влияние английского примера, введшего партии в европейскую публичную политику. Сам факт, что они существуют, ни в коей мере не является законным доводом в пользу их сохранения. Только благо – законный мотив сохранения <чего-либо>. Зло от политических партий очевидно. Нам предстоит обсудить, есть ли в них какое-то благо, которое преобладало бы над злом, таким образом делая их существование желательным.

Но куда уместнее спросить: есть ли в них хоть малейшая частица блага? Не суть ли они зло в чистом или почти чистом виде? Если они зло, тогда ясно, что по сути и на практике они могут приносить только зло. Это неоспоримо. «Не может ни доброе дерево приносить дурных плодов, ни дурное дерево – плодов добрых»⁷.

Однако для начала следует выяснить, каков критерий блага. Им может быть только истина, справедливость и, во вторую очередь, общественная польза.

Демократия, власть большинства не являются благом. Они суть средства для достижения блага, ошибочно или справедливо оцениваемые как эффективные. Если бы не Гитлер, а Веймарская республика самым что ни на есть парламентским и законным путем решила засадить евреев в концлагеря и доводить до смерти изощренными муками, эти истязания не стали бы ни на атом более законными, чем происходящие сейчас. И, однако, такой вариант отнюдь не является невообразимым.

Законно только то, что справедливо. Преступление и ложь ни в коем случае не бывают законными.

Наш республиканский идеал целиком исходит из понятия об общей воле, введенного Руссо. Но смысл этого понятия был потерян почти сразу с его появлением, так как оно сложно и требует повышенного внимания.

За вычетом нескольких глав, мало на свете книг столь прекрасных, сильных и ясных, как «Общественный договор». Утверждают, что немногие книги оказали такое влияние. На самом же деле все происходило и происходит так, будто она никогда не была прочитана.

Руссо говорил о двух очевидных вещах. Первая – что разум различает и выбирает справедливость и невинную полезность и что всякое преступление имеет своим мотивом страсть. Вторая – что разум тождествен у всех людей, тогда как страсти чаще всего различны. Следовательно, если над общей проблемой каждый размыслит в одиночку и выразит свое мнение, а затем эти мнения сравнить, то, вероятно, они совпадут в части справедливой и разумной каждого из них, но будут различаться в том, что несправедливо и ошибочно. Только на основании подобного рассуждения можно допустить, что всеобщий консенсус указывает на истину.

Истина одна. Справедливость одна. Ошибки и несправедливости бесконечно разнообразны. Итак, люди сходятся в справедливом и истинном, тогда как ложь и преступление ведут их к бесконечному расхождению. Поскольку единство есть материальная сила, можно надеяться найти в нем ресурс, позволяющий сделать здесь, на земле, истину и справедливость материально более сильными, чем преступление и заблуждение.

Нужен подходящий механизм. Если демократия представляет собой такой механизм, она хороша. Иначе – нет.

Несправедливая воля, общая для всей нации, в глазах Руссо была ничем не выше несправедливой воли одного человека. И он был прав. Руссо считал лишь, что общая воля всего народа на практике наиболее часто согласуется со справедливостью посредством взаимной нейтрализации и компенсации частных страстей. Это было для него единственным доводом в пользу предпочтения воли народа частной воле.

Так, некоторая масса воды, состоящая из беспрерывно движущихся и сталкивающихся частиц, находится в совершенном равновесии и покое. Она с безупречной верностью возвращает предметам их отраженные образы, представляет собой совершенную горизонтальную плоскость, позволяет безошибочно определить плотность погружаемых в нее предметов.

Если, подобно воде, страстные личности, по причине страсти склонные к преступлению или ко лжи, объединятся в некий правдивый и справедливый народ, тогда хорошо, чтобы народ был сувереном. Демократическая конституция хороша, если она в первую очередь создает в народе это состояние равновесия и лишь затем обеспечивает осуществление желаний народа.

Подлинный дух 1789 года заключается не в мысли, что такая-то вещь справедлива, поскольку ее хочет народ, но что при определенных условиях воля народа имеет больше шансов, чем любая другая воля, быть согласной со справедливостью.

Есть множество условий, необходимых для того, чтобы иметь возможность применить понятие общей воли. Два из них особенно требуют нашего внимания.

Первое: чтобы в момент, когда народ осознает какое-то из своих желаний и выражает его, не давалось места никакому виду коллективной страсти.

Вполне ясно, что рассуждение Руссо теряет смысл там, где действует коллективная страсть. Руссо и сам прекрасно это понимал. Коллективная страсть бесконечно сильнее любой индивидуальной страсти толкает на преступление и обман. Дурные побуждения в этом случае, отнюдь не нейтрализуя друг друга, напротив, взаимно и тысячекратно друг друга увеличивают. Преодолеть их напор под силу разве что подлинным святым.

Вода, приведенная в движение бурным, неукротимым потоком, уже не отражает предметов, не имеет горизонтальной поверхности, не дает определить плотность грузов. И не так важно, несется она одним потоком или пятью-шестью потоками, которые, сталкиваясь, образуют водовороты. В том и другом случае она одинаково взбаламучена.

Если одна-единственная страсть охватывает всю страну, целая страна оказывается единодушной в преступлении. Если ее раздирают четыре, пять, десять коллективных страстей, она разделяется на многие шайки преступников. Разнонаправленные страсти не нейтрализуют друг друга, в отличие от пыли индивидуальных страстей, сплавленных в массе; для того чтобы произошла нейтрализация, число здесь слишком мало, а сила каждой <из страстей> слишком велика. <Взаимная> борьба только растравляет их. Сталкиваясь, они производят поистине адский шум, не дающий ни на секунду услышать голос справедливости и истины, всегда почти неразличимый.

Когда в стране действует коллективная страсть, есть вероятность, что любая частная воля будет ближе к справедливости и разуму, чем воля общая – или, лучше сказать, чем то, что представляет собой карикатуру на нее.

Второе условие: народ должен выражать свою волю относительно общественных проблем, а не просто выбирать личности. Не говоря уже о выборе коллективов, которые не несут ни за что никакой ответственности. Ибо общая воля не имеет никакого отношения к подобному выбору.

Если в 1789 году имело место определенное выражение общей воли (хотя была принята представительная система, так как другой просто не знали и не могли вообразить), то это происходило посредством совсем другой вещи, чем выборы. Все, что было живого в целой стране (а жизнь в ней била ключом), стремилось выразить свою мысль в депутатских наказах. Представители большей частью выдвигались в ходе этого сотворчества в мысли; они поддерживали ее жар; они чувствовали, что страна внимательна к их словам и ревниво следит, верно ли они проводят ее чаяния. В течение некоторого (недолгого) времени они на самом деле являлись простыми органами выражения общественной мысли.

Ничего подобного больше не было никогда.

Простое изложение этих двух условий показывает, что мы никогда не знали ничего, хотя бы отдаленно напоминающего демократию. В том, что мы называем этим словом, народ вовсе не имеет ни случая, ни средства выразить мнение по какой-либо проблеме общественной жизни; а все то, что не принадлежит частным интересам, оставлено на произвол коллективных страстей, которые систематически и официально поощряются.

Само использование слов «демократия» и «республика» заставляет рассмотреть с наивысшим вниманием следующие два вопроса:

Как на деле дать людям, составляющим народ Франции, возможность периодически выражать свое суждение по главным проблемам общественной жизни?

Как в тот момент, когда народ спрашивают, помешать распространению в нем какой-либо коллективной страсти?

Если мы не задумываемся над этими двумя вопросами, бессмысленно говорить о республиканской законности.

Найти ответы непросто. Но при внимательном рассмотрении становится ясно, что любой ответ прежде всего остального предполагает роспуск политических партий.

Чтобы оценить политические партии по критериям истины, справедливости и общественного блага, нужно для начала разобраться в их существенных свойствах.

Таковых можно назвать три:

Политическая партия есть машина для фабрикации коллективной страсти.

Политическая партия есть организация, созданная, чтобы осуществлять коллективное давление на мысль каждого человека, являющегося ее членом.

Первая и в конечном итоге единственная цель всякой политической партии есть ее собственный неограниченный рост.

В силу этого тройного свойства, всякая партия в потенции и в стремлении тоталитарна. Если она не является такой на практике, то лишь потому, что и окружающие ее партии в неменьшей степени потенциально тоталитарны, чем она.

Эти три свойства суть истины факта, очевидные всякому стоящему близко к жизни партий.

Третье из них – частный случай явления, имеющего место везде, где коллектив господствует над мыслящими существами. Это отношение между целью и средством, вывернутое наизнанку. Везде без исключения все вещи, обычно рассматриваемые как цели, по природе, по определению, по сути и со всей очевидностью являются средствами. Можно привести сколько угодно примеров этого в любой области. Деньги, власть, государство, национальное величие, производство, университетские дипломы и многое другое.

Одно лишь благо является <истинной> целью. Все принадлежащее к области фактов относится к разряду средств. Но коллективная мысль не способна подняться выше области фактов. Это мысль животная. Ее понятие о благе справедливо лишь в той мере, чтобы ошибочно принимать за абсолютное благо те или иные средства.

Так и партии. Партия, в принципе, орудие, служащее некоему представлению об общественном благе.

Это верно даже для тех из них, которые связаны с интересами определенной социальной категории, ибо всегда существует некое представление об общественном благе, видящее совпадение между общественным благом и этими интересами. Но это представление крайне смутно – всегда без исключения и почти одинаково на любом уровне. Как самые непрочные, так и самые строго организованные партии одинаковы по неопределенности их доктрин. Ни один человек, сколь бы глубоко ни изучил он политику, не в состоянии дать относительно точное и ясное изложение доктрины какой-либо партии, в том числе – в случае надобности – и его собственной.

Люди вовсе не признаются в этом. А если признаются, то наивно пытаются усмотреть здесь знак личной неспособности, лишь бы не позволить себе убедиться, что выражение «доктрина политической партии» по самой природе вещей не может иметь никакого смысла.

Человек, даже если он всю жизнь только и делает, что описывает и изучает проблемы, связанные с идеями, очень редко обладает каким-то учением. Коллектив же не имеет его никогда. Это не коллективное достояние.

Можно, впрочем, говорить о христианском учении, индуистском учении, пифагорейском учении и т.д. То, что в таких случаях означается этим словом, не индивидуально и не коллективно, но расположено бесконечно выше и того и другого. Это – в чистом и простом виде – истина.

Цель политической партии – вещь смутная и ирреальная. Будь она реальна, она потребовала бы очень большого усилия внимания, ибо представление об общественном благе – не простой предмет для размышления. Существование же партии ощутимо, очевидно и не требует от нас никакого усилия, чтобы мы его признали. Таким образом, партия неизбежно сама является собственной целью.

И это – идолослужение, ибо один лишь Бог может законно считаться целью Себя Самого.

Переход <к следующей мысли> нетруден. Положим за аксиому, что необходимое и достаточное условие того, чтобы партия действенно служила своей концепции общественного блага, в целях которого существует, – это обладание обширной властью.

Но никакое конечное количество власти никогда нельзя счесть удовлетворительным, особенно когда мы ее получили. Партия фактически находится вследствие отсутствия мысли в непрерывном состоянии бессилия, которое она всегда объясняет недостатком власти, имеющейся в ее распоряжении. Будь она даже абсолютной хозяйкой страны, неустранимые факторы международного характера держат ее в тесных границах.

Итак, основная тенденция партий тоталитарна, и не только по отношению к одной нации, но и по отношению ко всему земному шару. Представление об общественном благе, свойственное той или другой партии, есть фикция, есть нечто пустое, не имеющее реальности, и именно это побуждает ее стремиться к тотальному могуществу. Всякая реальность сама по себе предполагает предел. Но то, что вообще не существует, никогда не может быть подчинено пределу.

Вот почему имеют место сродство и союз между тоталитаризмом и ложью.

Правда, есть много людей, которые никогда не мечтают о тотальном могуществе; мысль о нем их испугала бы. Она головокружительна, требуется некий масштаб личности, чтобы ее вынести. Такие люди, будучи сторонниками партии, довольствуются тем, что желают ей роста, но как такой вещи, которой вовсе не поставлено предела. Если в этом году, по сравнению с прошлым, в партии прибавилось три человека, если взносов собрали на сто франков больше, они довольны. Но они хотят, чтобы дело шло в этом направлении без конца. Им не приходит в голову, что их партия в каком-то случае может иметь слишком много членов, слишком много избирателей, слишком много денег.

Темперамент революционера ведет к мысли о тотальности. Темперамент мелкого буржуа – к тому, чтобы воображать себе прогресс, медленный, непрерывный и не имеющий предела. Но в обоих случаях материальный рост партии становится единственным критерием, по которому относительно всего определяются добро и зло. Так, будто партия – это откармливаемое животное и весь мир сотворен лишь для того, чтобы оно становилось жирнее.

Нельзя служить Богу и Маммоне. Если наш критерий блага отличается от блага, мы теряем само понятие о благе.

Если критерий блага – рост партии, неизбежным следствием этого является коллективное давление партии на мысли людей. Это давление осуществляется на практике. Оно производится публично. Оно провозглашается открыто. Это ужасало бы нас, если бы привычка не делала нас столь черствыми.

Партии суть организации, публично, официально учрежденные для того, чтобы убивать в душах чувство истины и справедливости.

На широкую публику коллективное давление осуществляется посредством пропаганды. Открытая цель пропаганды – не просвещать, но убеждать. Гитлер хорошо понял, что пропаганда – всегда попытка порабощения умов. Все партии ведут пропаганду. Та, что не будет вести ее, исчезнет, потому что ее ведут другие. Все они признают, что ведут пропаганду. Ни у одной из них не хватит наглости лгать, будто она занимается воспитанием общества, формируя у народа способность к суждению.

Правда, партии говорят о «воспитательной работе» с теми, кто к ним пришел: с симпатизирующими, с молодежью, с новыми членами. Но это неправда. Речь идет о дрессировке с целью подготовить их к гораздо более жесткому воздействию, которое партия оказывает на умы своих членов.

Представим себе члена партии – депутата, кандидата в депутаты или просто активиста, – который публично дал бы такое обещание: «Каждый раз, рассматривая какую-либо политическую или социальную проблему, я обязуюсь, полностью забывая о том, что я являюсь членом такой-то группы, заботиться лишь об уяснении того, что согласно с общественным благом и справедливостью».

Такие слова никому не понравятся. И свои, и даже многие чужие обвинят сказавшего их в предательстве. Менее враждебно настроенные скажут: «Тогда зачем он вступал в партию?», тем самым наивно признавая, что, вступая в партию, ты отказываешься искать одного лишь общественного блага и справедливости. Этого человека исключат из партии или по меньшей мере лишат мандата; вне всякого сомнения, он не будет избран.

Но, более того, нам и не кажется возможным, что вообще кто-то заговорит таким языком. На самом деле такого никогда и не бывало, разве что по ошибке. Если когда и произносились слова, внешне напоминающие эти, то разве что людьми, желавшими управлять при поддержке не только своей партии, но и других. Но и тогда эти слова звучали как нечто бесчестное.

Напротив, находят совершенно естественным, здравым и достойным уважения, если кто-то заявляет: «Как консерватор (или: как социалист) я думаю то-то…»

Надо признать, что это свойственно не только партиям. Мы не краснея говорим: «Как француз я думаю, что…», «Как католик я думаю, что…».

Те девчушки, которым, по их словам, голлизм нравился как французский эквивалент гитлеризма, прибавляли: «Истина относительна, даже в геометрии». Они попадали в точку.

Если истины нет, законно думать так или этак, будучи тем-то или тем-то. Как волосы у нас бывают черные, русые, рыжие или белые, так, будучи тем-то или тем-то, мы выражаем такие или другие мысли. Мысль, как волосы, в таком случае есть естественный продукт физического процесса выделения.

Если мы признаем, что истина существует, тогда позволительно думать лишь о том, что истинно. Тогда мы думаем так-то не потому что нам довелось быть французами, католиками или социалистами, но потому что непреодолимый свет очевидности обязывает нас думать так, а не иначе.

Если очевидности нет, если есть сомнение, тогда очевидно другое: при том качестве знаний, которое мы имеем, вопрос остается под сомнением. Если, с одной стороны, есть лишь слабая вероятность, очевидно, что есть слабая вероятность, и так далее. В любом случае внутренний свет предоставляет каждому, кто к нему обращается, явственный ответ. Содержание ответа бывает более или менее утвердительным, что не так важно. Он всегда может быть пересмотрен; но ни одну поправку нельзя внести иначе как посредством еще большего внутреннего света.

Если человек, будучи членом такой-то партии, полностью решится во всех своих мыслях быть верным лишь внутреннему свету и ничему другому, он не сможет поведать об этом своей партии. Значит, перед ней он находится в состоянии лжи.

С этим положением можно смириться только по причине необходимости, вынуждающей быть в партии, чтобы действенно участвовать в публичной политике. Но, значит, такая необходимость есть зло, которому следует положить конец, распустив партии.

Человек, который не принял решения об исключительной верности внутреннему свету, водворяет ложь в самом центре своей души. Карой ему за это будет внутренняя тьма.

Мы тщетно пытались бы отделаться, проводя для себя границу между внутренней свободой и внешней дисциплиной. Потому что в этом случае приходится лгать обществу, перед которым каждый кандидат, каждый избранный особенно обязан говорить правду.

Если я готовлюсь во имя своей партии высказать вещи, которые сам считаю противоположными истине и справедливости, скажу ли я слушателям об этом заранее? Но если я этого не делаю, я лгу.

Из этих трех форм лжи – перед партией, перед публикой, перед собой – первая издалека кажется меньшим злом. Но если принадлежность к партии всегда, каждый раз, принуждает ко лжи, значит, существование партий есть зло абсолютное, безраздельное.

<До войны> часто приходилось читать в объявлениях о межпартийных встречах: «Месье X представит точку зрения коммунистов (по вопросу, который является темой встречи). Месье Y представит точку зрения социалистов. Месье Z представит точку зрения радикалов».

Как исхитрялись эти несчастные узнавать точку зрения, которую должны были представлять? Кто мог их проконсультировать? Какой оракул? У коллектива как такового нет ни языка, ни пера. Все средства выражения <мыслей> индивидуальны. Коллектив социалистов не воплощается ни в какой личности. Коллектив радикалов – тоже. Коллектив коммунистов воплощается в Сталине, но тот далеко; ему не позвонишь перед тем, как выступать на встрече.

Нет, господа X, Y и Z консультировали себя сами. Но если они были честными, они перед этим вводили себя в особое ментальное состояние, в состояние, в которое столь часто приводила сама атмосфера в среде коммунистов, социалистов или радикалов.

Если, войдя в это состояние, поддаться своим реакциям, то, естественно, произведешь некую речь, сообразную с коммунистической, социалистической или радикальной «точками зрения». Конечно, при условии, что строго запретишь себе любое усилие внимания, чтобы выяснить, что на самом деле справедливо и истинно. А коль сделаешь такое усилие, то рискуешь – о ужас! – выразить «личную точку зрения».

Ибо в наши дни верность справедливости и истине выглядит как следование лишь некой личной точке зрения.

Когда Понтий Пилат спросил у Христа: «Что есть истина?», Христос не стал ему отвечать. Потому что ответил еще раньше, сказав: «Я пришел, чтобы свидетельствовать истину»⁸.

Есть лишь один ответ. Истина – это мысли, которые возникают в уме мыслящего существа, желающего единственно, безраздельно, исключительно истины.

А ложь, заблуждение – слова-синонимы – это мысли не желающих истины или тех, кто желает истины, но в придачу и чего-то еще. К примеру, истины, но вдобавок еще и соответствия той или иной принятой мысли.

Но как желать истины, ничего о ней не зная? Здесь тайна из тайн. Слова, выражающие невозможное для человека совершенство, – Бог, истина, справедливость, – внутренне произносимые с желанием, не соединяемые при этом ни с каким представлением, имеют власть возвысить душу и погрузить ее во свет.

Свет получают, желая истины, словно в вакууме, не пытаясь заранее предугадывать ее содержание. В этом весь механизм внимания.

Невозможно рассматривать сложнейшие проблемы общественной жизни, одновременно прилагая внимание, с одной стороны, к выяснению истины, справедливости, общественного блага, а с другой стороны, к тому, чтобы сохранить взгляды, положенные для члена такой-то группы. Для человеческой способности внимания невозможно иметь две заботы сразу. На деле всякий, прилагая внимание к одному предмету, оставляет второй.

Но тем, кто пренебрегает справедливостью и истиной, в партиях не грозит никакая беда. Тогда как за строптивость система предусматривает самые болезненные наказания. Наказания, затрагивающие почти все сферы: карьеру, личные симпатии, дружбу, репутацию, внешние знаки уважения, порой даже семейную жизнь. Коммунистическая партия довела эту систему до совершенства.

Даже у того, кто внутренне не сдается, наличие этих наказаний искажает способность к суждению. Ибо если он хочет как-то противодейство-вать партийной тирании, эта воля к противодействию сама по себе становится чуждым истине мотивом, которому не следует доверяться. Но и с этим нежеланием доверяться происходит то же; и так далее. Истинное внимание есть состояние, столь трудное для человека, столь

насильственное (violent), что любого нарушения в сфере личной восприимчивости достаточно, чтобы поставить ему преграду. Из этого вытекает настоятельная обязанность защищать, сколько возможно, способность к суждению, которую мы носим в себе, от смятения личных надежд и страхов.

Если человек, выполняющий сложные вычисления, знает, что каждый раз, когда он получит в результате четное число, его ударят хлыстом, положение этого человека очень затруднительно. Что-то в плотской части его души будет подталкивать его к каким-нибудь уловкам в вычислениях, чтобы всегда получать нечетное. А настроившись на сопротивление, он рискует получать четное число даже тогда, когда это не нужно. Под воздействием колебания между первым и вторым его внимание уже не чисто. Если вычисления столь сложны, что требуют всей полноты внимания, он неизбежно будет часто ошибаться. Будь он сколь угодно умен, мужествен, правдолюбив, ничто из этого ему не поможет.

Что делать? Очень просто. Если он в состоянии убежать от тех, кто грозит ему хлыстом, надо бежать. Если в его силах было не попадаться им в руки, надо было не попадаться.

Точно так же и с политическими партиями.

Если в стране имеются партии, рано или поздно возникнет такое положение, когда будет невозможно действенно участвовать в публичной политике, иначе как вступив в партию и проводя ее линию. Всякий, кто интересуется публичной политикой, хочет интересоваться ею с каким-то практическим выходом. Так вот, люди, склонные к заботе об общественном благе, или перестанут думать о нем, переключившись на что-то другое, или партии их перемелют. И в последнем случае их тоже увлекут другие заботы, исключающие заботу об общественном благе.

Партии составляют удивительный механизм, повинуясь которому ни один ум в целой стране не совершает усилие внимания с целью различать благо, справедливость и истину в общественных делах.

В результате, исключая немногие счастливые совпадения, принимаются и исполняются только меры, противоположные общественному благу, справедливости и истине.

Если бы организацию общественной жизни вверили дьяволу, он не смог бы выдумать ничего коварнее.

Если <довоенная> реальность была чуть менее мрачной, то это потому, что партии тогда еще не поглотили все. Но была ли она менее мрачной? Разве не была она в точности так мрачна, как нарисованная здесь картина? Разве не показал этого сам ход событий?

Следует признать, что механизм духовного и мысленного подавления, свойственный партиям, был введен в историю католической церковью в ходе борьбы с ересями.

Неофит, вступающий в Церковь, – или верный, который, поспорив сам с собой, решает в ней оставаться, – <делает это потому, что> нашел в догматах Церкви истину и благо. Но, переступая ее порог, он одновременно заявляет, что не подлежит анафеме, то есть что принимает во всей совокупности пункты, «обязательные для веры». Этих пунктов он не изучал. Даже при высоком уровне интеллекта и культуры ему не хватит жизни для их изучения, так как оно включает и исторические обстоятельства осуждения каждой из ересей.

Как принимать утверждения, которых ты не знаешь? Достаточно безусловно подчиняться авторитету, от которого они исходят.

Поэтому св. Фома <Аквинский> и подкрепляет свои утверждения лишь авторитетом Церкви, исключая всякую другую аргументацию. Ибо для принимающих этот авторитет, по его словам, большего не требуется, а отвергающих его никакой иной аргумент не убедит.

Итак, внутренний свет очевидности, этот дар различения, даруемый свыше человеческой душе в ответ на желание истины, отправляется на свалку, обрекается на решение лишь рабских задач вроде арифметических действий, исключается из всяких исследований относительно духовного предназначения человека. Двигателем мысли отныне является не безусловное и безграничное желание истины, но желание соответствовать установленному заранее учению.

В том, что таким образом Церковь, основанная Христом, в немалой степени удушила дух истины (и если, несмотря на инквизицию, не удушила его до конца, то лишь благодаря тому, что ему давала надежное убежище мистика), заключена трагическая ирония. Это нередко признают. Реже отмечают другую трагическую иронию: движение протеста против удушения умов инквизицией обернулось дальнейшим удушением умов.

Реформация и ренессансный гуманизм, двойной продукт этого протеста, в значительной мере помогли вызвать к жизни после трех веков вызревания дух 1789 года. Что через какое-то время привело и к нашей демократии, основанной на соперничестве партий, каждая из которых есть маленькая светская церковь, вооруженная угрозами отлучения. Влияние партий заразило всю умственную жизнь нашей эпохи.

Предположим, человек, вступивший в некую партию, увидел в деятельности и пропаганде этой партии то, что ему показалось справедливым и добрым. Но он далеко не изучил позицию этой партии относительно всех проблем общественной жизни. Вступая в партию, он принимает и позиции, о которых не знает. Так он подчиняет свою мысль авторитету партии. Постепенно узнав ее позиции, он уже примет их без собственной проверки.

Это в точности похоже на положение приверженца католической ортодоксии, согласно св. Фоме.

Если, желая получить членский билет, человек скажет: «Я согласен с партией в таком, таком и таком пункте, но я не изучил другие ее положения и полностью сохраняю за собой свободу мнения, пока не изучу их», его, несомненно, попросят зайти как-нибудь в другой раз.

На практике, за очень редкими исключениями, человек, вступая в партию, послушно принимает тот настрой ума, который будет затем выражать фразами: «Как монархист (или: как социалист) я думаю, что…» Как удобно! Ведь это значит просто: не думать. Нет ничего удобнее, чем не думать.

Что до третьего свойства партий, – что они суть машины для выработки общественных страстей, – оно столь наглядно, что не нуждается в доказательстве. Коллективная страсть – единственная энергия, которой располагают партии для пропаганды вовне и для давления на душу каждого из своих членов.

Признают, что дух партии слеп, что он делает глухим к справедливости, что он внушает даже честным людям самую лютую свирепость по отношению к невиновным. Признают, но не думают остановить организации, фабрикующие такой дух.

Наркотики, однако, запрещают.

При этом остаются, конечно, наркоманы. Но таких людей было бы куда больше, если бы государство организовало торговлю опиумом через все табачные киоски, с рекламой для завлечения потребителей.

Итак, вывод: институт партий представляется почти беспримесным злом. Он дурен как в своих началах, так и в практических последствиях.

Упразднение партий было бы почти чистым благом. Это дело безупречно законное в принципе и, как представляется, повлечет лишь добрые последствия.

Кандидаты будут говорить избирателям не: «Вот я ношу на себе такую-то этикетку», что на деле не сообщает публике ровно ничего об их конкретных взглядах на конкретную проблему, но: «Я думаю то-то, то-то и то-то по такой, такой и такой проблеме».

Избранные будут объединяться или разъединяться по причинам естественным и побуждающим к сближению. Я могу быть в полном согласии с месье А по вопросу о колонизации и не соглашаться по проблеме крестьянской собственности, а с месье Б наоборот. Если речь пойдет о колонизации, я перед встречей потолкую немного с месье А, а если о крестьянской собственности, то с месье Б.

Искусственное формальное соединение в партии так мало совпадало с реальными сближениями, что один депутат мог быть не согласен по всем конкретным позициям с коллегой из собственной партии и согласен с человеком из другой партии.

Как часто в Германии 1932 года бывало, что, дискутируя на улице, коммунист и нацист испытывали шок, обнаружив, что они в согласии по всем пунктам!

Вне парламента, если будут существовать журналы, посвященные обзору политических идей, то вокруг каждого из них, естественно, будут образовываться кружки. Но нужно, чтобы эти кружки сохраняли текучесть. Именно текучесть отличает кружок по интересам от партии и препятствует вредному партийному воздействию. Когда мы дружески встречаемся у издателя такого-то журнала с теми авторами, которые часто в него пишут, когда мы сами для него пишем, то знаем, что находимся в контакте с кругом этого журнала. Но у нас нет партийного самосознания: между теми, кто внутри и кто вне <нашего> круга, нет строгого различия. Чуть дальше находятся читающие этот журнал плюс знакомые с одним-двумя его авторами. Еще дальше – регулярные читатели, которым близок его дух. Еще дальше – читатели эпизодические. Но никому не взбредет на ум или на язык фраза: «Как связанный с таким-то журналом, я считаю, что…»

Когда сотрудники какого-то журнала будут выставлять свои кандидатуры на выборах, надо запрещать им рекламировать себя с помощью журнала. Должно быть запрещено журналу выдвигать их от своего имени, проталкивать их прямо или косвенно, а то даже и упоминать о них.

Всякая организованная группа «друзей» такого-то журнала должна быть под запретом.

Если какой-то журнал препятствует своим сотрудникам под угрозой разрыва сотрудничать с какими-либо другими печатными органами, он должен быть запрещен, как только это будет доказано.

Это предполагает облик прессы, не допускающий возможности существования изданий, сотрудничать с которыми бесчестно (вроде «Гренгуара», «Мари-Клер» и подобных)⁹.

Каждый раз, когда какой-то кружок попытается формализоваться, предоставляя своему члену определенный статус, на него будут налагаться штрафные санкции, как только факт будет установлен.

Конечно, будут возникать подпольные партии. Но совесть их членов будет запятнана. Они уже не смогут открыто профессионально заниматься порабощением умов. Не смогут вести никакую пропаганду от имени партии. Партия больше не сможет соединять их в единую сеть, не рискуя интересами, симпатиями и обязательствами.

Когда закон беспристрастен, равен для всех и основан на видении общественного блага, которое просто и доступно для народа, он ослабляет то, что воспрещает. Ослабляет самим фактом своего существования, помимо карательных мер, призванных обеспечить его исполнение.

Это имманентное величие закона есть давно забытый фактор политической жизни, которым следует воспользоваться.

Любое неудобство, происходящее от наличия подпольных партий, создается в куда большей степени существованием партий легальных.

В целом при внимательном рассмотрении в связи с роспуском партий не обнаруживается помех ни с какой стороны, никакого рода.

Странный парадокс: на практике бывает меньше всего шансов на принятие тех мер, которые не несут никаких неудобств. Мы говорим себе: если б это было так просто, почему не сделано уже давно?

Притом что вообще великие дела просты.

Это оказало бы оздоравливающее воздействие отнюдь не только на публичную политику. Потому что партийный дух поразил все.

Институты, определяющие ход политической жизни в стране, всегда оказывают влияние в ней на всю сферу мысли по причине престижа, соединяемого с властью.

Мы дошли до того, что почти уже не мыслим ни в какой сфере, иначе как принимая позицию за или против какого-то мнения. И затем подыскиваем соответствующие аргументы – или за, или против. Вот в точности перенос принадлежности к партии.

Как в политических партиях имеются демократы, которые симпатизируют не одной партии, так и в области мнений множество людей признают ценность за мнениями, с которыми они на словах не согласны.

Это полная утрата самого чувства того, чтo истинно и что ложно.

Другие, приняв позицию в пользу такого-то мнения, не хотят рассматривать ничего, что было бы с ним не согласно. Это перенос тоталитарного духа.

Когда Эйнштейн жил во Франции, все принадлежавшие к более-менее интеллектуальным кругам, включая самих ученых, разделялись на два лагеря – за и против него. Всякая новая научная мысль имеет в научных кругах своих сторонников и противников: и те и другие до прискорбной степени возбуждаются партийным духом. Впрочем, в этих кругах тенденции и оценки находятся в состоянии более или менее закостенелом.

В искусстве и литературе еще нагляднее. Кубизм и сюрреализм – что-то вроде партий. Подобно «моррасианцам», у нас были «жидианцы»¹⁰. Чтобы создать себе имя, надо быть окруженным кучей поклонников, одержимых партийным духом.

Подобным образом не было большой разницы между приверженностью к такой-то партии и приверженностью к такой-то церкви или даже антирелигиозной позицией. Люди стояли за или против веры в Бога, за или против христианства и так далее. Дошло до того, что применительно к сфере религии заговорили об «активных борцах»¹¹.

Уже и в школах не умеют стимулировать мысль детей, иначе как предлагая им принять позицию за или против. Зачитывают им фразу какого-нибудь большого писателя и спрашивают: «Вы согласны или нет? Изложите ваши аргументы». Тогда как на сочинение уделяется три часа времени, на экзамене этим беднягам дают не более пяти минут для ответа на вопрос, согласны они или нет. А ведь так просто было бы сказать им: «Подумайте над этим текстом и изложите мысли, которые приходят вам на ум».

Почти повсюду – порой даже при обсуждении чисто технических вопросов – принять чью-то сторону, встать за или против заменило обязанность мыслить.

Это – проказа, которая, начавшись в политической среде, распространилась во всех странах почти на всю сферу мысли.

Сомнительно, чтобы эту проказу, убивающую нас, можно было одолеть, не положив начало роспуском политических партий.

«Заметка о полном упразднении политических партий», «Размышления о восстании» и ряд других работ лондонского периода будут опубликованы в 2021 году петербургским Издательством Ивана Лимбаха в качестве приложений к четвертому тому «Тетрадей» Симоны Вейль.