Не удалось соединить аккаунты. Попробуйте еще раз!

In Memoriam

С Сергеем Юрским беседует Арнис Ритупс

Актер бросает пиджак

Интервью было взято в 2017 г. в Риге и Москве
img_4388-1.jpg
Фото: Māris Zemgalietis


«Я успел» – статью с таким названием Сергей Юрский (1935–2019) задумал в пятом возрасте жизни. Первые два были самые счастливые. Юность не кончилась, а расцвела в театре БДТ, куда Юрского приняли в 1957-м. Георгий Товстоногов был его Режиссером, шестидесятые – его Временем. Внутренне свободный, оттого – невольно бунтующий герой Юрского выражал собой дух хрущевской оттепели, когда с лица советского человека сняли подушку и разрешили подышать. Возникшее в обществе ощущение еще не вполне реализованной, но уже близкой свободы сделало актеров театра и зрителей единомышленниками: последние искали на сцене ответы на волнующие, созвучные эпохе вопросы, первые вживались в роль учителей поколения. «Шевелением греха» называл Юрский этот откровенный разговор со зрителем, видя в нем цель драматического театра: подвести человека к собственной душе.

Для Юрского эта свобода закончилась в августе 1968-го с вводом советских танков в Чехословакию. Герой проиграл и из бунтующего стал терпящим; Юрский на 22 года впал в уныние. Власти Ленинграда ввели запрет на появление актера во всех сферах, кроме БДТ. Причину Юрский так и не узнал. Считалось, так распорядился первый секретарь Ленинградского обкома КПСС Григорий Романов, полагавший местных интеллигентов фрондерами.

В театре зрел конфликт с Товстоноговым. Человек, переживший вместе с поколением крах надежд, больше не мог быть его лидером. В эпоху застоя он лишь «держал оборону». Вторым же режиссером в БДТ не мог быть вообще никто. А Юрский хотел ставить. «Фиесту» Хемингуэя Товстоногов не принял (в 1971-м Юрский снял телеспектакль с Барышниковым в роли матадора Ромеро), «Избранника судьбы» Шоу не поддержал. Не возражал против «Мольера», а постановку пьесы Аллы Соколовой «Фантазии Фарятьева» назвал эстетически чуждой. Расхождение во вкусах стало непреодолимым. В 1978-м, после 20 лет служения БДТ, Юрский уехал в Москву, где началась пора его одинокого стояния.

Оно было свойственно ему всегда. Один в чтецких концертах, индивидуальный в ансамбле, он сам был «человек-оркестр». Режиссер Нового Рижского театра Алвис Херманис назвал Юрского своим «идеалом актера»: «Его место в русском театре было уникальным, как актер он объединял в своей амплитуде самые разные традиции – от Чехова до Мейерхольда, от Таирова до Вахтангова. Самые лучшие актеры редко бывают столь универсальны». Это на сцене. А в жизни Юрский, для которого служение театру было неразделимо с изъявлением личных жизненных позиций, все больше чувствовал себя одиноким. 1990-е принесли людям свободу, в том числе и от театра как инструмента духовного познания. Об этом Юрский в 1991 году написал своему зрителю в «Литературную газету» в открытом письме: «Так сильно, как теперь, нас с тобой и в застойные времена не разделяли. Тогда от запретов возникало сопротивление и усиливалось взаимное желание видеться. А теперь вроде наша власть – твоя и моя. Я что хочу делаю, ты что хочешь смотришь. Только как-то буксует все на месте: я все меньше делаю, а ты все меньше смотришь».

Привыкший быть в диалоге со временем, Юрский отозвался на абсурд, водворившийся в России к началу 2000-х, схожим материалом. Поставил «Стулья» и «Лысую певицу» Ионеско, после сам занялся драматургией. К 2018 году под псевдонимом Игорь Вацетис (вымышленный журналист) написал четыре пьесы, которые поставил в Театре Моссовета, где служил после переезда в Москву. Это был его способ борьбы с желанием замолчать, в которое он впадал, глядя, как оттепель 1990-х в России сменили заморозки, как интеллигенты-шестидесятники снова оказались не у дел, а театр из учителя жизни превратился для зрителя в угодливого официанта.

И все же Юрский успел. Успел застать время, когда театр в России был важным фактором общественной жизни, а актеры силой фантазии и навыком перевоплощения во время спектакля добивались того, что между сценой и зрительным залом возникал мостик – место встречи обоюдного творческого усилия актеров и зрителей в «постижении истины театром».

Артур Юркевич


Начнем с серьезного вопроса, если вы не против.

Если я смогу быть умным.

Умность и серьезность – это две разные вещи.

Да.

Что вы поняли в жизни?

Я скажу, что независимо от того, есть бог или нет бога, ощущаешь его каждый день или не ощущаешь, христианские ценности – это самое важное, что я понял. А понял я это длинным путем и совершенно не фанатично.

Какие христианские ценности вы имеете в виду?

Вообще говоря, для меня это свобода личности. Свобода быть самим собой, осознать себя и быть самим собой. Это никому не удается, мне тем более. Но этот путь – самый не фанатичный. А фанатизм – это крайность. Отсутствие чувства меры.

И юмора?

Само собой. Но давайте юмор хоть как-то определим. Как я понимаю, юмор – это взгляд со стороны, взгляд сверху. Человек поднимается сам над собой и видит себя. И ничего кроме юмора здесь возникать не может. Разного уровня юмора: злого, черного, жестокого, абсурдистского, близкого к шутке.

У некоторых людей была идея, что Иисус никогда не смеялся.

Да, я тоже это допускаю. Хотя очень многие его разговоры, которые изложены в Новом Завете, можно трактовать и так, что он с серьезным лицом предлагает человеку такой выход из положения, который этого человека озадачивает, а для читающего или для тех, кто сказанное передает, это юмор. Это, я бы сказал, для меня великое равновесие. Я первый раз в жизни вообще формулирую такую вещь. Я понял, что это равновесие. Это то, что дает возможность людям дальше жить и примирять такие непримиримые вещи, как юмор и серьезность, богатство и бедность, власть и подчинение власти. Сейчас говорят – бога нет. А я говорю – это еще неизвестно. Какого бога? Люди, обсуждая эти темы, очень разделились, в том числе и внутри нашей православной церкви. С одной стороны, отход от церкви вообще, а с другой, фанатизм – все эти очереди на пояс Богородицы, на дары волхвов и это хождение на коленях – это совершенно противоположно основному посылу, основному месседжу, основному возгласу, который там изначально был.

Когда вы говорите про равновесие между богатством и бедностью, где оно?

В идее. В умах. В состоянии. В конце концов, в том слове, которое вызывает общее раздражение, мое тоже – в толерантности. Мы будем понимать другого, уважать другого, любить другого до тех пор, пока не забудем, что, собственно, сами любили до этого. Мы просто любим другого, а больше ничего не любим. (Смеется.)

Вы видите это как проблему или как возможность?

Это абсолютная проблема, причем, по-видимому, неразрешимая. XXI век, в котором нам посчастливилось остаться на этой земле, по-моему, очень отличается от предыдущих.

Где вы видите эти перемены ярче всего?

Для меня это крушение того, чему я прослужил столько лет, – это крушение театра.

В каком смысле крушение?

Театр, каким я его застал, был частью этого. Это была часть культуры и, можно сказать, общественного сознания, общественной жизни.Мы, конечно, впадали в самодовольство, довольно-таки серьезно, как и мой великий театр, Большой драматический ленинградский, товстоноговский театр имени Горького. Но он действительно влиял на свое поколение.

Какая роль у театра?

Определять сознание, развитие. Люди ходили в театр, читали книги с целью самопознания, самоулучшения. Об этом не думали так, что, мол, я пойду себя познавать. Но включенность в происходящее показывала особый мир людей. В России это касалось всей провинции. Трудно поверить, но городок, из которого родом мой отец, – маленький и к тому времени, к началу XX века, совершенно опровинциалившийся до незаметности городок. Почему отец стал Юрским? Почему изменил хорошую фамилию на довольно непонятную? Из подражания украинским актерам. Потому что в городе не было театра. Но городу хотелось иметь свой театр. Я там был всего один раз, и мне краеведы показали на бумаге самодеятельные театры того времени, которые подражали столичным. Они играли весь репертуар столичных театров, и классику – Островского и прочее. Они играли Ибсена! Они играли новое, самое горячее. Это был особенный мир. И он исчез.

Сергей Юрский в роли Чацкого в пьесе А. Грибоедова «Горе от ума» в постановке Большого драматического театра им. М. Горького, 1966. Фото: Sputnik

Вы не предполагаете, что тогда других возможностей определения сознания не было?

Ну, в советское время церкви не было. Мы были атеистами, сомневающимися в атеизме. Но театр во многом это заменял. В России, в которой свобода и вера разошлись, интеллигенция всегда была сомневающейся, или атеистической. И сейчас то же самое происходит. Церковь, которая пытается мгновенно соединиться с культурой, в лице своих начальствующих это замечает, и это табу абсолютное.


В чем вы видите проблему соотношения театра и церкви?

Театр не подчиняется ничему, даже внешне. Он сам о себе заявляет. Театр в том понимании, в котором он был здесь, – это зона хотя бы относительной, но свободы.

А в церкви свободы нет?

В церкви все-таки есть смирение в буквальном смысле слова. Я считаю, что христианство предполагает смирение более сложным способом, а не в буквальном смысле слова – как есть, так и будет. И самое главное – все уже сказано, «смотри назад», «читай». «А лучше не читай, а слушай, что я сейчас скажу»… Все сказано.

Но Сергей Юрьевич Юрский не считает, что все уже сказано?

Нет!

Что еще не сказано?

То, что будет сказано.По-моему, мы живем во время абсолютной новизны и неведомости. Мы свидетели начала. А начала бывают симпатичные, бывают зазывные. Меня не очень зазывает сегодняшнее начало. Я могу восхищаться его размером, объемом, но восхищаться его направлением не очень пoлучается. Но не мое мнение определяет то, что происходит (смеется).



Чтобы читать дальше, пожалуйста, войдите со своего профиля или зарегистрируйтесь

Статья из журнала 2019 Весна

Похожие статьи