Как, разве Женя тоже красивый?

Евгений Борисович Пастернак, старший сын великого поэта, прожил долгую (скончался в 2012 году в 88 лет), и, несмотря на неизбежные тяготы, счастливую и необычайно плодотворную жизнь. В 1931 году у отца появляется новая семья, в 1942-м Евгений поступил в Академию бронетанковых войск, чтобы не попасть на фронт рядовым; на десять с лишним лет его жизнь кадрового офицера оказалась связана с армией. С 1950 по 1954 год ему пришлось служить и в Киевском военном округе, и на Дальнем Востоке. После демобилизации около 20 лет он преподавал в Московском энергетическом институте, в 1969 году защитил диссертацию кандидата технических наук.

В 1975-м – после того как он провожал семью Солженицына – его вынудили покинуть институт, но уже в 1976 году Институт мировой литературы, рассчитывавший таким образом получить архив поэта, принял Евгения Борисовича сотрудником в отдел рукописей.

Собственно, это место службы наиболее соответствовало тому делу, которому Евгений Борисович посвятил столько времени и сил. С 1960 года главным делом его жизни стало издание книг, собирание и публикация материалов и переписки отца. В 1966-м он вместе с Зинаидой Николаевной Пастернак подготовил книжку стихотворений для издательства «Художественная литература», десятки публикаций писем в журналах, однотомник прозы, где в 1982 году была впервые с 1930-х переиздана «Охранная грамота», двухтомник «Избранное», в котором был предложен опыт развернутого комментария к стихам и прозе, намного превосходивший комментарии, сопровождавшие первое издание Пастернака в «Библиотеке поэта» 1965 года. Неизменным соавтором и помощником в этом деле была жена Евгения Борисовича, Елена Владимировна. В 1988 году состоялось наконец и издание на родине «Доктора Живаго», но и во все последующие годы Евгений Борисович переводил и публиковал отцовскую переписку, плодом его и Елены Владимировны усилий стало 11-томное собрание сочинений Пастернака. Перу Евгения Борисовича принадлежит и первая, чрезвычайно богатая материалами отечественная биография его отца, вышедшая сперва под названием «Материалы для биографии». Забота о сохранности отцовского наследия была неотделима от щедрой помощи исследователям со всех концов света, обращавшимся за советами, материалами, документами.

В 1989 году Евгению Борисовичу довелось на торжественной церемонии в Стокгольме получить за отца диплом и медаль Нобелевского лауреата, от которых Борис Пастернак был вынужден отказаться из-за обрушившейся на него непристойной государственной травли (риторика которой – «оплаченное предательство», «в интересах разжигания войны», «пусть отправляется к своим капиталистическим хозяевам» – увы, до сих пор не ушла из языка пропаганды).

Из нижеследующего давнего, 2001 года, интервью видно, что значил для Евгения Борисовича отец, вся его жизнь и все написанное им. Разумеется, интерпретации Евгением Борисовичем и событий жизни, и отношений, и произведений отца – это индивидуальное сыновнее восприятие, было бы странно, если бы это было не так; но мне представляется, что тем, кому интересна и дорога история русской литературы ХХ столетия и фигура Бориса Пастернака, будет интересен и рассказ человека, который много и долго думал не только о содержании работ отца, но и феномене культуры в ХХ веке.

Константин Поливанов

Вы не раз говорили, что не следует предполагать за Пастернака, что он думал. А вы сами можете более или менее определенно сказать, что думал Пастернак?

По поводу романа есть много писем, в которых он говорит, что он думает. Наверное, по науке ближе всего в своих разборах к этому подошел Борис Гаспаров. А если не по науке, то отец всю жизнь мечтал написать большую прозу или, как он говорил Цветаевой, вернуть истории поколение, отпавшее от нее. В «Охранной грамоте» сказано, что большинство ушло, не оставив после себя следа, потому что они предпочли земную судьбу судьбе вечной – исторической, бессмертной. Они испугались тех неудобств, тех опасностей, тех жертв, которых требует от человека его детский опыт.

Детский?

Да. В смысле непосредственного отношения к происходящему. Будьте…

…как дети.

Да. Но это не инфантильность, понимаете... Никакой инфантильности в этом нет – это именно та детская непосредственность, которую подразумевает Спаситель, когда он говорит, что никто не войдет в царство божие, если не воспримет его с той непосредственностью, с какой его воспринимают дети. Но такое детское, непосредственное отношение к истории требует жертв. Вот это чувство, между прочим, у Мандельштама, это знаменитое его стихотворение:

О, как мы любим лицемерить

И забываем без труда

То, что мы в детстве ближе к смерти,

Чем в наши зрелые года.

Еще обиду тянет с блюдца

Невыспавшееся дитя,

А мне уж не на кого дуться,

И я один на всех путях.

Вот это ощущение, что поколение в свои начальные годы способно на много большее, чем потом, когда эти уже взрослые люди начинают бояться самих себя. Это же есть в стихотворении «Рассвет»:

Ты значил все в моей судьбе.

Потом пришла война, разруха,

И долго-долго о Тебе

Ни слуху не было, ни духу.

(Относится к богу, да?) У Пастернака было ощущение, что его поколение потеряло лицо. Конечно, больше всего он это чувствовал у Маяковского и Асеева. Но дальше наступает период, когда он хочет вернуть историю своего поколения, то есть написать о нем, от его лица, вещь, которая говорила бы обо всем периоде, прошедшем за первое пятидесятилетие XX века. «Доктор Живаго» в подзаголовке называется «Картины полувекового обихода». Вот он всю жизнь старался выразить в искусстве голос этого поколения, отчитаться за всех, потому что этого голоса не было. Этого голоса не было и внутри России. Что значит советская литература? Это социальные заказы и социалистический реализм. И сейчас его не существует, если говорить о памяти. И в русском зарубежье, которым многие сейчас увлекаются, многое говорилось, но действительно самый замечательный писатель русской эмиграции, Набоков, выдумывал Россию. Все его вещи о России – выдуманы. Все его вещи об эмиграции – скажем, о берлинской эмиграции – живые, их читаешь, как читаешь вещь, написанную с натуры. Эмигрантская литература – это литература о русской истории: Бунин писал о прошлом, Бердяев, Ремизов – это все какое-то неотчетное слово. А Пастернак мечтал это сделать, всю жизнь он совершенствовал какую-то вещь, которая потом стала «Доктором Живаго» и которую он смог написать только после войны. Почему? Потому что все-таки революция для него была каким-то знаком появления новых ценностей, новых устремлений. Во время войны он почувствовал, что ценности – то, о чем надо писать, – остались существенно прежними, что это по-прежнему русские люди (хотя они стали советскими, но это совершенно ничего не значит), что у христианства есть глубокие корни и глубокие возможности, о которых можно только мечтать, и его приход во время написания романа, его, так сказать, возвращение к детской вере – это чрезвычайно важное событие. Поэтому за ним, за романом в России пошло целое поколение. То, что называется диссидентами, и то, что за ними следует в духовной атмосфере нашего «теперь», – это все читатели и почитатели «Доктора Живаго».