Просто чтобы их не было

Есть такие писатели, которых ты никогда не встречал и, вероятнее всего, уже и не встретишь (живут в тысячах километров или давно уже написали свое и умерли), но чьи работы дивным образом свидетельствуют об обратном: вот ты берешь книгу такого никогда не встреченного автора, прочитываешь пару страниц и уже не испытываешь сомнений, что только-только, накануне, вы сидели вместе на лавочке под цветущей вишней, попивали водочку «Хлебный дар» и до рассвета трепались о Важнейшем. Разумеется, у каждого читателя этот условный круг литературных друзей свой, но для некоторых авторов, если можно так выразиться, на фоне других эта «степень дружелюбия» гораздо выше.

Дмитрий Горчев – один из самых дружелюбных писателей из тех, кого мне когда-либо доводилось не повстречать. Впервые я не встретил его в 2005 году, когда по пути на поезд дальнего следования завернул в русский книжный магазин и спросил, нет ли чего-нибудь из Хармса. Продавщица сказала, что из Хармса нет ничего, но затем, критически изучив меня с головы до ног, взяла с полки книжку в яркой обложке и спросила: «А Горчева вы читали?» Отвечаю, что нет. «Тогда непременно почитайте. Вам пойдет на пользу!» Изрядно подивившись такой уверенности, книжку я все-таки купил – это был новейший на тот момент сборник рассказов Горчева «План спасения». И в самом деле, жизнь тут же стала налаживаться. В своих коротких, абсурдных текстах, нередко сравниваемых с миниатюрами Зощенко, Горчев не старался ни пророчествовать, ни кому-либо что-либо доказывать, не пытался решать важные для человечества вопросы, но и не паясничал. Я, откровенно говоря, вообще не понял, чего он пытался этими текстами достичь, но с поезда сошел с ощущением, что проделал путь вместе с очень приятным, хотя и хрупким и легкоранимым человеком.

Но Горчев к тому времени уже стал одним из заметнейших персонажей русскоязычного интернета, и так я вместе с тысячами других читателей его блога в «Живом журнале» продолжал не встречать нашего общего виртуального друга как минимум раз в неделю. В ту пору идея о переселении всех литераторов – а вместе с ними и литературы – в интернет-среду еще не утратила правдоподобности, но Горчев был одним из редких писателей, понимавших художественные возможности и ограничения формата интернет-дневника. Его блог изначально прекрасно действовал в жанре кратких хармсовских этюдов и наверняка шел читателям на пользу, но с течением времени превратился в нечто вроде романа с продолжением.

Этот роман обрел неожиданный сюжет в 2007 году, когда Горчев переехал в глухую деревню в псковской глубинке. Абсурдист Дмитрий Горчев, прежде считавшийся классическим питерским очкастым интеллигентом, вдруг начал писать о том, как косить бурьян и правильно топить баню. Совсем крошечный взгляд на свой новый миропорядок он обрисовал в ток-шоу Татьяны Толстой и Авдотьи Смирновой «Школа злословия»в октябре 2008 года. Зато главы «живого» романа, документирующие постепенное укоренение горожанина на селе, по-прежнему в полном объеме можно прочесть в его дневнике dimkin.livejournal.com, а теперь в сокращенном виде и здесь.

Горчев умер в своей деревне в 2010 году. В последней записи в своем блоге он спрашивал, где в Петербурге можно купить проявитель и фиксаж для черно-белой пленки.

Свен Кузминс

Татьяна Толстая: А почему вы не хотели к нам идти?

Потому что я вообще в телевизор не очень люблю ходить. И как-то не вижу особенного смысла в нем находиться.

T. T.: Эгоизм, Дмитрий Анатольевич. Вас люди любят и хотят видеть.

Это не эгоизм. Просто торговать лицом и так далее – мне это не надо.

T. T.: Ну, расскажите про себя, Дмитрий Анатольевич.

Про себя я могу рассказать, но боюсь, что в одной передаче не поместится.

Авдотья Смирнова: Вы как-то сказали, что лучшая воспитательная доктрина, по вашему мнению, это детей забрасывать.

Да.

А. С.: Что у вас было очень счастливое детство, потому что вы были совершенно заброшенным ребенком.

Нет, не могу сказать, что я был совершенно заброшенным ребенком, я не собираюсь обижать свою мать, но у нее была очень активная жизненная позиция: она была член партии, завуч, учитель в школе, еще отец был. Просто у нее на меня не было времени. А я вместо того, чтобы пойти воровать или тырить мелочь, читал книжки. Слава богу, у нас в учительской семье было два шкафа книг. Дедушки вашего десятитомник прочел от начала и до конца.

Т. Т.: Желтенький, что ли?

Желтенький, такой бледный. Самые дикие книги, начиная от учебника гинекологии. Все подряд, первую полку, потом вторую полку. И как-то так вот стал грамотным человеком.

А. С.: Меня заинтересовала формулировка «счастливое детство», потому что вообще детство – пора несчастливая в жизни человека.

Счастливое детство в том смысле, что меня никто не заставлял заниматься тем, чем я не хочу. Меня не заставляли играть на скрипке или записываться на фигурное катание. Что мне было интересно, тем я и занимался. У меня был классический такой, литературный друг Миша – толстый, активный. Мы что-то с ним строили, какие-то автомобили, плот «Кон-Тики», плавали по лужам, то есть нормальное детство без особого присмотра, без контроля. Трудно сказать, счастливое или несчастливое – нормальное. Я без отвращения его вспоминаю, во всяком случае.

А. С.: Я очень люблю ваши миниатюры. Вы сделали мизантропию очень привлекательной и симпатичной. У моего друга Жени Муравича есть присказка, особенно с похмелья: «Ненавижу все живое». С этого начинается день – бодрый, радостный, полный хохота. Нечто подобное делаете и вы в ваших текстах.

Людей необходимо уничтожать.

А. С.: Да, это программный текст. А вы при этом сами говорите: я человек не публичный, в телевизор не хожу, не люблю, не понимаю зачем, живу в деревне и так далее. То есть вы такой мизантроп не только в литературе. При этом счастливое детство. Когда вы себя осознали как мизантропа?

Ну я всегда как-то не очень любил… Не то что не очень любил людей вообще, но люди все время напрягают, все время от тебя чего-то хотят. Только выполз – они от тебя чего-то хотят. Ты должен себя как-то вести – не кричать или, наоборот, кричать, когда надо; и все время они вот вокруг. А потом, когда я еще стал жить в большом городе Петербурге, где просто не пропихнуться среди этих людей, где они сверху, снизу, слева, справа, они там чего-то стучат, чего-то сверлят, действительно нормальное желание человека большого города – их всех уничтожить. Знаете, книжка есть Уиндема «День триффидов»? Мертвый, пустой город, по которому ты ходишь, заходишь в магазины, берешь что хочешь.

А. С.: А что бы вы взяли?

А мне ничего не нужно.

Т. Т.: Вот сейчас закончим передачу, вы выйдете, и все будет по словам вашим – вы первым делом что возьмете?

Бутылку коньяку.

Т. Т.: Так. А закусить чем?

А я не закусываю.

Т. Т.: Да? Вы любите коньяк без закуси?

Да.

А. С.: А еще что возьмете?

Только это. Понимаете, у меня, когда я захожу в гипермаркеты, примерно через десять секунд начинается клаустрофобия вместе с агорафобией, мне хочется биться головой. Я человек, которого с миллионом долларов запусти в магазин, а он купит банку пива и больше ничего. У меня такая печальная судьба, что все, что мне нужно, у меня уже есть.

Т. Т.: Господь бог пришел к вам и говорит: «Дмитрий Анатольевич...»

«…чего ты хочешь?» Я бы сказал, чтобы меня оставили в покое в то время, когда я не хочу с ними разговаривать, и чтобы со мной разговаривали, только когда я с ними хочу разговаривать. А больше, пожалуй, я ничего бы не попросил.

Т. Т.: То есть второе и третье желания будут болтаться?

Ну а что? Счастья всему человечеству? Вам кажется, что я придуриваюсь, но мне действительно ничего не нужно. Все, что нужно, у меня есть.

А. С.: А что?

У меня есть прекрасный мальчик, у него ресницы полтора сантиметра. Ему полтора года. У меня есть дом в деревне, и это все, что мне нужно.

Т. Т.: А может, вы хотите крыльцо к дому или вторую трубу?

А, ну если переходить на этот уровень, то, конечно, пару кубов вагонки я бы…

А. С.: Взял бы у господа бога.

...взял бы. Даже, наверное, побольше.

Т. Т.: Шифер.

Шифер. Колун у меня вот украли.

А. С.: Я все ждала, когда вы вспомните о колуне. Колуна-то нет.

Дрова колоть совершенно нечем. Они там лежат, высохнут – их потом не расколешь.

А. С.: А вы любите колоть дрова?

Это же удовольствие, а не работа. Их можно взять уже поколотыми, но это как взять бутерброд уже пожеванный. Иногда где-то читаю, что деревенская жизнь – это какое-то убожество, а я от нее получаю удовольствие. Мне нравится, это просто нормальный образ жизни.

А. С.: Вы курите?

Много. Очень.

А. С.: Что вы пьете, знает любой ваш читатель. Про курение просто не заходила речь.

Т. Т.: Не все знают, что коньяк.

Нет, лучше всего водку. Когда-то на заре, когда началось вот это благоденствие, я перепробовал абсолютно все напитки: текилу, ром – а потом понял, что лучше водки все равно ничего нету.

А. С.: Лучше водки может быть только водка – это безусловно.

Т. Т.: Но как же без закуси?

Нет, я могу и закусить.

Т. Т.: А чем вы предпочитаете закусить? Вот вы устали, пришли домой с мороза. И купили хорошую водку. Ставите ее на стол. Вы что под нее мыслите? Нельзя же просто пить это белое безмолвие.

Ну естественно. Тогда пельмени. Я сам их мелю, у меня есть ручная мясорубка, ни в коем случае не механическая. Механическая – бесчувственная, она мясо разбивает вдребезги. А там рукой чувствуешь все: как оно идет, как оно похрустывает.

Т. Т.: Как она забивается жилами, как ты ее отвинчиваешь, вытаскиваешь, выбрасываешь, снова привинчиваешь.

Все равно это тоже приятный процесс. Сам мешу тесто.

Т. Т.: А мясо как делаете? Что кладете?

Я беру кило свинины, кило говядины и перемешиваю.

Т. Т.: Без баранины?

Нет, без баранины.

Т. Т.: И что? А дальше?

Чеснок, перец, пару яиц туда разбиваю. Не знаю, насколько это канонически. Когда я в детстве жил, опять же, в деревне в Северном Казахстане, вся семья садилась и лепила пельмени. Это единственный рецепт, который я знаю. И получается продукт, который с водкой гармонирует.

Т. Т.: Прекрасно.

А. С.: Вы говорили, что все детство читали книжки. А кто у вас в итоге получились любимые писатели?

В итоге у меня получились любимые писатели очень неинтересные: Николай Васильевич Гоголь и Федор Михайлович Достоевский. Притом что в детстве я их, естественно, не читал, как всякий нормальный школьник. Ну то есть читал «Преступление и наказание», чтобы…

Т. Т.: Отвязались учителя.

Да. Сейчас у меня в деревне стоит десятитомник Достоевского, шеститомник Гоголя – ну и несколько книжек типа «Ловля пресноводных рыб» и «Определитель птиц». И вполне ими совершенно замечательно обхожусь.

А. С.: Понятно, что мы перебираем одни и те же книжки. Много про человека говорит то, кого именно он выбирает. Гоголь и Достоевский – одно сочетание. Пушкин и Толстой – совершенно другое.

Совсем другое. Льва Николаевича у меня тоже стоит «Анна Каренина», я все порываюсь ее прочитать и все время чувствую, что еще недозрел.

Т. Т.: Очень интересно. Вообще определять человека через его мечты, вкусы и пристрастия – это такое увлекательное занятие! Иначе душу никак не прочтешь – мало ли человек врет, но он же не может врать, что у него любимый писатель тот, а не этот. Какая, казалось бы, разница? Но можно же почувствовать. Гоголь с Достоевским – это вот... это пельмени без баранины, например. А ведь другой человек бы сказал, к примеру, что он любит побольше бараньего мяса и курдючного сала туда еще добавить, и у него, смотришь – манты вышли, а не пельмени. И это совсем другой край кулинарии. Иначе выпивают, иначе выходят во дворик.

Я тридцать пять лет своей жизни прожил в Казахстане, поэтому я баранину не очень люблю – ее там было слишком много.

Т. Т.: А к поэзии вы как относитесь?

Осуждаю.

А. С.: Замечательно.

Вот Дима Быков, например. Мне нравится у него несколько стихов, но это вовсе не то, чем…

Т. Т.: Так вы в этом смысле поэзию осуждаете.

Да в любом смысле. Пушкина не люблю. Как скажешь в приличном обществе, что не любишь Пушкина, так сразу разговаривать перестают. Руки не подадут.

Т. Т.: Мы не навязываемся.

А. С.: Я думаю, Пушкин к этому совершенно спокойно бы отнесся.

Думаю, да. Александр Сергеевич был человеком, безусловно, симпатичным, просто стихи мне его не очень нравятся.

Т. Т.: Давайте еще. Пошли сначала по крупняку. А вот художники – кто нравится, кто не нравится? Какая страна, какой век?

Я сам немножко рисую... Для меня лучше Рембрандта ничего нету. Я могу прийти в Эрмитаж, простоять полчаса перед «Возвращением блудного сына» и больше ничего не смотреть, уйти. Современное так называемое искусство я вообще никак не понимаю.

Т. Т.: А с какого момента вас от него воротит? Где последний бастион? Какой последний год, художник или стиль, который приемлем?

Где-то начало ХХ века, если брать российских: Серов, Врубель – это я еще понимаю. Дальше уже Пикассó или Пика́ссо – даже не знаю, куда ставить ударение – он вообще сначала плохо рисовал и, чтобы это замаскировать, стал рисовать женщин с двумя глазами в профиль и всякую прочую ерунду, потому что он просто был плохой художник.

Т. Т.: С изобразительным искусством разобрались. К скульптуре, думаю, вы равнодушны совершенно.

Почему? Мне нравится очень памятник Петру Первому у вас в Москве.

Т. Т.: Церетели?

Да.

Т. Т.: Это скульптура?

Это совершенно восхитительное сооружение, я его рассматривал.

Т. Т.: Большое сооружение. Стратегический запас меди – если вы не знали – на случай Третьей мировой войны. Это другой вид искусства. А к скульптуре как вы относитесь? (Смеется.)

Никак не отношусь. Скульптура предназначена для пролетающих птиц, чтобы им было где посидеть.

Т. Т.: Или для подпирания балконов.

Да, это чисто утилитарная вещь, а как отдельное искусство я ее вообще никак не воспринимаю.

А. С.: А с музыкой в каких вы отношениях?

Никто не верит, что у меня на компьютере записан «Владимирский централ». Музыку я слушаю любую, которая мне нравится, – абсолютно независимо от того, кто ее поет, какого она года, в каком она стиле. Песни рождают у человека именно те ассоциации, которые собирался донести, например, покойный Михаил Круг, и человек сидит и задумывается о том, как жизнь несправедлива.

Т. Т.: Песни в последние лет сорок – это современное явление. А вот музыка с момента ее основания?

Я абсолютно невежественный в этом. Я в Петербурге прожил почти уже десять лет и ни разу не был в Мариинском театре.

А. С.: А Петербург вам нравится?

С ним отношения – как давнийдавний брак. То есть хорошие, но без особой любви.

Т. Т.: А что вам там нравится и что не нравится?

Нравится мне то, что это, безусловно, волшебный город, который изменяет людей под себя. Развеселый Николай Васильевич Гоголь приезжает сюда и начинает писать всякую ахинею типа «Носа» или «Шинели». У меня первые два года натурально слезала кожа. Не сразу, а постепенно. Этот город действительно меняет людей; всегда заметно, что человек из Питера. Вот в Москве тоже можно встретить человека в очочках, но понятно, что это московский. У Петербурга характер свой, причем очень тяжелый, очень вздорный, очень сварливый. Людей или берет к себе, или не берет. Ну меня он взял. А потом я от него устал, и он, наверное, от меня устал.

А. С.: Да он же вообще людей не любит, он же вроде вас в этом смысле: он очень не любит людей.

Да, это, наверное, мечта Петербурга: пусть останутся прекрасные проспекты, Адмиралтейство и биржа – и ни одного человека.

Т. Т.: Это дважды отмечали люди, как говорится, не глупее нас, а, напротив, много умнее, что Петербург был невыразимо прекрасен в худшие годы, в 1918 и 1919-м, когда людей практически не было и не было никакого транспорта. Ходили пешком, потому что даже лошадей съели. И в блокаду. Это два раза, когда он, видимо, представлял собой нечто невероятное. Сейчас тень этого можно увидеть в белые ночи, часа в три, когда все видно, а людей почти нет.

Я смотрел какой-то альбом шестидесятых годов, когда еще не было личного автотранспорта, и там Невский проспект, по которому едет одинокий троллейбус и какой-то автомобиль «Москвич», – это тоже безумно прекрасно. Сейчас невозможно смотреть на забитые набережные. Я иногда даже не хочу там ходить.

Т. Т.: А где вы живете в Питере?

На Удельной. Парк Сосновка прямо у меня за окнами. Это, наверное, лучшее место в Питере, потому что в центре я бы жить не смог, там ни одного дерева, это каменные джунгли. А тут парк. Но, опять же, сейчас приезжаю из деревни, смотрю – ну какой это лес? Издевательство.

А. С.: Важный вопрос из разряда «Гоголь и Достоевский»: какой у вас любимый вид в Питере?

Самый хороший вид был из прошлой квартиры, с двенадцатого этажа, как раз на ту же самую Сосновку.

А. С.: А в центре? Представьте: мы убрали оттуда всех людей, все машины.

Коломна. Причем именно вот в этом своем полуразрушенном виде с исписанными стенами и кучами мусора. Она абсолютно совершенна: Крюков канал, канал Грибоедова, Львиный мостик – там мне хорошо. Там, по счастью, нет станций метро, туда добираться тяжело.

А. С.: И кстати, всегда очень мало народу.

А. С.: Вы какое-то время, достаточно недолгое, работали в школе учителем английского и немецкого языков.

И рисования.

А. С.: И рисования. А вы были в Англии и Германии?

Нет. А собственно говоря, зачем – чтобы поговорить на английском языке?

А. С.: Я не сомневалась, что вы не были, совершенно не хотите туда ехать и считаете, что незачем.

Ну когда-то не было никакого шанса поехать в Англию или Германию. Потом мне выпал шанс пожить в Швеции – вы, Татьяна Никитична, кстати, тоже там были, на острове Готланд. Я видел вашу запись в книге [гостей]¹. Я там прожил месяц и уже на третьей неделе думал, как удавиться. До того там все хорошо, до того прекрасно – все улыбаются, ни одной проблемы, нигде не наплевано.

Т. Т.: А у вас окна были с видом на церковь?

На церковь. Нет, там страшно хорошо, там замечательно. Но когда возвращаешься и на пропускном пункте Торфяновка переходишь границу… С той стороны было солнце, а у нас сразу дождь идет мелкий, комары и деревья все кривые.

Т. Т.: Это известный феномен.

Вот. И я зашел в какой-то притаможенный магазин, там продавщица, у которой на лице написано, что вас много, а я одна, купил у нее бутылку какой-то мерзкой водки.

А. С.: Теплой еще.

Теплой, да. Налил в пластмассовый стаканчик, выпил – и нашло пошлое, бездарное желание расцеловать этот грязный асфальт. (Смеется.) Я вернулся домой. С тех пор я не рвусь вообще. Почему-то физиологически не могу за границей находиться, меня что-то раздражает.

А. С.: Я по-другому устроена, но я знаю нескольких людей, устроенных так же, как вы, и вот для них есть только одно исключение – Италия. Там очень-очень наплевано, но при этом совершенно прекрасно. Там ничего не работает, там все подводят.

И все галдят.

А. С.: Чудовищно галдят.

Т. Т.: И никто не соблюдает правила дорожного движения.

А. С.: И там при этом совершенно прекрасно. Вот это единственное место, куда при вашем устройстве можно и нужно съездить.

Надо съездить.

Т. Т.: Запад не всем показан, как говорится. Есть разные направления – например, кому-то страшно нравится Русский Север: юг претит, а Русский Север – волшебный совершенно.

Я как раз из этой серии. В этом году ездил за полярный круг, провел там десять дней, понял, что означает «который месяц не снимал я гимнастерку, который месяц не расстегивал ремней». Абсолютно мужской лагерь: мужики ловят семгу. Кто-то приезжает сначала вроде приличный, а через два дня уже в кустах валяется с разбитой мордой. Замечательно. Вот такое мужчинское, тюремное даже что-то – там я как раз дома. На юге я тоже жил – я же в Алма-Ате жил десять лет.

Т. Т.: Не в этом смысле юг. Не по температуре, а по…

По темпераменту, да.

Т. Т.: Могут быть такие направления, которые, находясь за рубежами нашей великой и огромной родины, тем не менее могут прийтись вам по вкусу. Вот я знаю, повторюсь, таких людей, которым ничто не мило, но покажи им какую-то страну – скажем, Монголию – и любовь на века.

Вот-вот. Монголия, Северная Корея и какой-нибудь еще Вьетнам.

Т. Т.: Во Вьетнаме змеи, желтая лихорадка и влажная жара. А Северная Корея, где море забрано колючей проволокой, – это как раз то, что надо.

Я был в Литве, когда она еще не входила в Евросоюз, – чудеснейшая страна. Еще все осталось от Советского Союза, и бомжи на улицах стреляют сигареты. Хорошая страна, мне понравилось.

Т. Т.: А почему вы любите эту палитру печали, оборванности и свинства?

Зачем уж так вот – свинство?

Т. Т.: Я не вкладываю ничего дурного в это слово.

Я понимаю счастье как равновесие с окружающим пространством: чтобы температура снаружи и внутри была примерно одинаковой. Задача жизни – постоянно поддерживать это равновесие между собой и окружающим пространством. Если мне это где-то не удается, я уезжаю туда, где удается. Вот у меня сейчас деревня, в которой шесть дворов, старухи, сосед с конем. Мне там нормально.

Т. Т.: Это где?

Псковская область, Невельский район. В общем, хорошо там. Дороги нет. Электричество есть.

А. С.: Скажите, а ЖЖ кого из писателей, помимо Достоевского и Гоголя, вам было бы интересно почитать?

У Федора Михайловича был ЖЖ, а Николая Васильевича мне, скорее всего, было бы читать неинтересно. Хармса, может быть, Олейникова, Зощенко – если каждый день читать. Да, я же еще забыл самого моего любимого писателя: это Николай Николаевич Носов. Он написал самый великий роман ХХ века – «Незнайка на Луне». Там есть про все. Как раз про современное искусство и так далее.

А. С.: Я думаю, что Розанов вел бы восхитительный дневник.

Т. Т.: К сожалению, 99% православных, которые хотят доносить какие-то свои мысли, пишут, как будто это какая-то каторга. А вот дневники отца Шмемана – фантастические…

Совершенно восхитительная книжка. У меня в деревне она называется «Ежедневное чтение». Я просто открываю на любой странице и читаю.

Т. Т.: Это что-то невероятное – какой ум и свет!

А. С.: Кто из современных писателей вам нравится?

Ой, какой бестактный вопрос вы задаете!

А. С.: Почему?

Сейчас скажу, кто нравится, а потом те, кого не назвал, обидятся.

Т. Т.: Обидьте.

Последние лет десять я современную литературу читаю только по необходимости или если очень сильно порекомендовали. Даже не знаю, кого бы отметить. Если посмотреть, чьи книжки у меня вообще есть, то, в конце концов, тот же Пелевин, «Чапаев и Пустота». Я читал с удовольствием.

А. С.: Мы Пелевина тоже очень любим.

Он местами замечательный. Если бы он еще не шутил юмор, ему просто цены бы не было.

А. С.: А вы юмор вообще не любите?

Я ненавижу юмор.

А. С.: Вы же сами пишете смешно.

Смешно и юмор – это разные вещи. Когда целью высказывания является вызвать смех – это юмор. Мне абсолютно безразлично, смешно я пишу или несмешно. Я знаю огромное количество людей, которые пишут юмор. Это действительно тяжелая работа: засмеется публика или не засмеется. Если засмеялась, это хороший текст. Если не засмеялась, то это плохой текст.

А. С.: Вы имеете в виду, что не любите, когда Пелевин шутки шутит не ради смысла?

А ради шутки. Я очень хорошо чувствую, когда меня пытаются рассмешить, и немедленно ухожу.

А. С.: Обидевшись.

Нет, не такой уж я обидчивый. Я человек вообще не злой, как мне кажется. Людей уничтожать – это одно дело... Я же не зла им желаю, а просто чтобы их не было. (Смеется.)

А. С.: Мне кажется, прелесть вашей идеи в том, что вы предлагаете их уничтожать в таких количествах и по таким абсурдным сценариям, что это невозможно воплотить, слава богу. Вот из говна, кажется, назначается президент, а вечером он расстреливается. Поскольку так никто делать не будет, то так можно писать.

Будем надеяться, что никто делать не будет. Смешно, в общем.

А. С.: Как-то правильно устроено все в том мире, и теперь стало понятно, почему вы так хотите.

Чтобы не галдели.

А. С.: Да. Простите нас, что мы тут немножко погалдели, большое спасибо, что вы к нам пришли.

Вам спасибо, я думал, что будет гораздо страшнее, как-то внутренне мобилизовался, купил новые штаны.

А. С.: Вот видите, мы вам пользу принесли. Теперь у вас есть от нас новые штаны.

Т. Т.: Колуна нету, но есть хотя бы штаны.

Да, в Москве колун решительно негде купить. Поеду в Невель.

1 Речь идет о резиденции в Балтийском центре писателей и переводчиков в Висбю.