Как уничтожить в себе городского жителя

2007

Я вообще по происхождению крестьянин. И отец мой, и мать родились в деревнях: отец в селе Журавлёвка Вишнёвского района в Акмолинской области, а мать – в деревне Привольное Чистопольского района другой области, Кокчетавской. Теперь там везде Казахстан и называется все по-другому.

Незадолго до смерти моего деда я пытался выяснить у него российские корни, но дед ничего не помнил: родился он уже в Казахстане в тринадцатом году.

Если изобретать себе родину, ориентируясь на ощущения, то это, скорее всего, Вологодская или Архангельская губерния – страшно мне нравится тамошнее устройство быта: двухэтажная архитектура, в которой корову заводят в дом по специальному пандусу; печь посреди единственной жилой комнаты самым естественным образом делит эту комнату на спальню, гостиную, рабочий кабинет, умывальню и прихожую.

Я себе обязательно куплю такой дом. Пятнадцать тысяч рублей – это деньги, что ли? Посею лук, картошку и хрен. Во время заката, когда слепни уже заснули, а комары еще не проснулись, можно будет сидеть на крыльце в сатиновых трусах до колена и курить трубку.

И вообще, мне кажется, что всё будет заебись.

01.01.

Как-то так получилось, что единственной книжкой для чтения в деревне у меня оказался перестроечный роман «скажи юзюм» видного диссидента Аксёнова. Книжка эта была издана где-то в конце восьмидесятых каким-то прибалтийским издательством (то ли Рига, то ли Таллин) в чрезвычайно скверной обложке, на очень плохой бумаге. Ну тогда всё жрали что дают, это потом читатель охуел и затребовал сиську на обложке и прочий дизайн.

Да, а книжка оказалась очень полезная. Выяснилось, что в доме нет совсем никакой бумаги, кроме глумливого настенного календаря «хорошо в краю родном» за 1992 год. Так что я прочитывал страниц десять романа (больше не получалось – полынь надо косить, то да се) и тут же употреблял их на растопку двух печек: в доме никто не жил больше года, так что было сыровато.

И так мы вполне мирно жили с этим романом и главным его героем, фотографом Огородниковым, дня два, пока наконец я не добрался до растопки бани.

Баня топиться категорически отказывалась, а вообразить себе дом в деревне без бани – это мне не под силу. В отчаянии я извел на растопку весь роман и даже его розовую обложку, но ничего не помогло.

Только на следующий день я догадался залезть на банную стреху, где узнал, что труба совершенно прохудилась и никакой роман даже самого выдающегося писателя ей бы не помог. Только менять. Что мы с одним отроком и осуществили. После этого баня разгорелась без всякой литературы от простого толя, ободранного с крыши сарая, и разгорелась так хорошо, что я едва остался жив.

Ну, в общем, так я и не знаю – и никогда уже не узнаю, – что там в конце концов вышло с этим фотографом, да хуй с ним.

Из романа запомнилось, впрочем, одно место – где главный герой мечтает о том, чтобы мрачный социалистический арбат украсился стильными бутиками и кофейнями с живописными посетителями. И ведь сбылась его мечта! (в этом месте находится так чаемый всеми ныне позитив.)

Да, а баня очень замечательная. Мыши, правда, на полу серут, но, как говорил слесарь Серпокрылов, приличный дом без мышей не бывает.

13.08.

Тут спрашивали, зачем мне нужны четыре печки на один дом. Отвечаю.

Во-первых, печка, которая в бане, не считается, так что всего остаются три.

Из трех одна – это не печка, а плита. Запарить пшеницу для порося, чугунок вскипятить для стирки. Честно скажу, я ее даже еще ни разу не растопил. Остаются две: русская и голландская.

Голландская хороша, когда надо быстро прогреть помещение: вот затрещали дрова, потекла смола, и пошло тепло, и уже можно скинуть тулуп и закурить. Но, увы, остывает она так же быстро, как нагревается. Не так быстро, как буржуйка, но к утру уже из-под одеяла вылезать так себе.

А в русскую закинул очень много дров, и они сгорели. И ничего не произошло. Потом еще раз закинул, и опять ничего не произошло. И еще раз, и еще… и вообще, глупый перевод дров, и давно уже потухла, а пощупаешь: теплая. И завтра теплая, и послезавтра. Подбросишь еще дров, теплее не станет, но зато останется теплой и послепослезавтра. Моя самая любимая печка.

28.08.

Все сколько-нибудь работящие мужики уехали из нашей деревни в Белоруссию. Остались Серёга, дядя Витя да дед Пахом, но про них как-нибудь в другой раз.

А до Белоруссии двенадцать километров, и все знают, что страшнее места, чем Белоруссия, нет. Ничего там нет: ни оппозиции, ни свободы слова, ни педерастии, ни прогрессивного искусства, ни макдональца, и вообще ничего нет, что бы не нравилось заскорузлому Батьке с фальшивым начесом на лысине, но все равно почему-то едут. И едут по одной причине: там в каждой деревне есть такая штука, которая называется «прием излишков сельскохозяйственной продукции».

Вот вы задумайтесь: лично вам нужно куда-нибудь сдавать эти излишки? Или, может быть, кому-то из ваших знакомых это нужно? Готовы ли вы пожертвовать за возможность сдавать излишки вашей сельскохозяйственной продукции драгоценной возможностью пиздеть все, что вам придет в голову? И это притом, что вам никогда – вы слышите, никогда! – не позволят пройти по центральной улице города Минска в разноцветных колготках.

29.08.

Попытался сегодня вырваться из заколдованного этого леса. То есть встал ни свет ни заря, умылся и даже почистил зубы (причесаться, правда, не нашлось чем, так что и так сойдет), уложил в рюкзак то, что ношу с собой, запер ворота на потешный навесной замок и отправился на железнодорожную станцию Изоча к дизелю до Невеля. Там, в Невеле, планировалось совершить решительно мне непонятные действия с причитающимися мне 0,6 га сельскохозяйственных угодий (это страшное слово «кадастр»), а потом исследовать собачий маршрут Невель – Дно – Оредеж – Петербург. В случае неудачи сесть на давно и хорошо изученные поезда из полюбившейся мне страны-украины: львовский, херсонский или одесский.

Я честно шел! Ни разу не присел передохнуть и даже вспотел, карабкаясь с горки на горку. И все равно опоздал к дизелю ровно на десять минут и остался стоять на пристанционной площади поселка Изоча: слева почтовое отделение с надписью «киберпочта», каковое я еще ни разу не видел открытым, справа магазин бакалейных продуктов и еще один, который раньше назывался бы «смешанные товары»: в нем продают все – от галош, керосина и цемента до мороженого и водки.

Махнул на все рукой, купил в бакалейном магазине толстую бутылку крепленого пива красный восток, от которой с ужасом отшатнулся бы в городе Петербурге, дошел до безымянного, ровно на полпути, озера, скинул рюкзак, откупорил пиво и уселся на берегу. И никого: купальный сезон закончился позавчера.

Простучал над моей головой дятел, и совершил надо мной круг летучий хищник, но я его не заинтересовал, и обследовала мою шею одинокая землеройная оса и тоже не впечатлилась.

Завтра еще раз попробую.

30.08.

А чего я, собственно, ебанулся с этой деревней? Я родился в городском роддоме, и матушка моя была первой из всей семьи, кто вырвался наконец в Город. Туда, где течет из крана горячая вода, где теплый сортир и где не нужно каждый день топить печку.

Она поступила в педагогический институт, и дети ее, то есть я, через двадцать лет тоже поступили в педагогический институт, и жить бы, казалось бы, да жить, в наше время вообще очень много возможностей для достойной жизни.

А я вот сейчас смотрю в окошко на небо, отражающееся из окон расположенного напротив фальшиво-кирпичного элитного дома, и мечтаю об одном: поехать бы сейчас в деревню и копать там яму под сортир, а то в старом говна очень много насрано.

04.09.

Беседовали с дедом Пахомом о насущных вещах типа где тут можно купить оконного стекла. Ну и бабка его, конечно, участвовала, бывшая бригадирша доярок, очень бодрая, очень.

Речь, как водится, постепенно переключилась на соседей и их сына-алкаша. «И наркомана», – добавил дед Пахом, хитро улыбаясь. Он всегда вообще хитро улыбается, он сам очень хитрый фрукт, непьющий.

«Да ладно тебе, старый! – возмутилась бабка. – Чего болтаешь-то! Скажешь тоже – наркоман! Алкаш он! Чистый алкаш!»

17.09.

Долго-долго я отдавал обратно квартиру. От меня требовали, чтобы я вернул ее в точности в том же виде, в котором взял, как будто бы меня тут никогда не было, но я же так не умею. Выткнул гвоздик, который воткнул, и воткнул тот, который выткнул, и получилось похоже, но не очень. Я все-таки там жил некоторое время и все сделал не так.

Сел в поезд, приехал в город Невель, сидел семь часов в присутствии, и семь часов за мной следили: не наебу ли? не сбегу ли? Отдал им все деньги, все вздохнули с облегчением: «Надо же, не наебал!» – и я остался стоять один на базарной площади. Купил чебурек у узбеков – понравилось, купил еще самсу – понравилось еще больше, сфотографировал церковь. Внутрь зайти постеснялся, ибо местная достопримечательность.

Поехал потом ездить по Невельскому району с другими людьми, и каждая следующая деревня была гаже предыдущей, везде крадут, и там, где в прошлом году просили десять тысяч, теперь просят сто.

Уехали оттуда, заблудились, пересекли железнодорожный путь, повернули налево – а там «киберпочта» написано! Я теперь все знаю! Я теперь дома! Вот сюда надо ехать – тут у нас озеро, мы в нем купаемся. А тут можно хоть по левой дороге, хоть по правой – один хуй. А вот тут я живу. Тазик новый пластмассовый на месте – никто не украл, вода только в нем заржавела. Недопитый мой чай заплесневел в кружке. Ввинтил лампочку – горит, принес дров и растопил сразу две печки, потому что в городе все время холодно. Вышел в огород и надкусил яблоко: хуевое. У соседа-серёги вскрикнула без любви выебанная на сон грядущий курица. Сел на крыльцо, закурил.

Ну и все, в общем-то.

17.09.

Каждый вечер, когда стемнеет, я думаю: «Нужно немедленно отсюда уебывать!»

Каждое утро, когда светает, я думаю: «Как же тут заебись!»

Вспоминается по этому поводу один шведский кулик с острова Готланд, где я как-то на закате сидел на берегу моря и курил трубку.

Когда солнце совсем исчезло, кулик этот закричал так горестно и тоскливо, что солнце на одну секунду снова высунулось из-за моря. Ну а потом исчезло навсегда, конечно.

07.10.

По утрам я пью кофе «Гранд» – другого наша автолавка не возит. С обложки его ухмыляется прибалтийский артист Калныньш, и ухмыляется так убедительно, что нельзя усомниться: это охуительнейший напиток! А разведешь в кружке, выпьешь – говно какое-то.

И от рожи этого Калныньша вспоминается мне самый, наверное, гадкий из советских фильмов – «Зимняя вишня», страшно популярный среди домохозяек, матерей-одиночек и работниц бухгалтерии. Вся советская страна тогда вставала в конце фильма (когда героиня не уехала в какую-то страну с этим красавцем Калныньшем) и орала в один голос: «Дура!!! Ну еб твою мать, какая дура!!!»

Тогда же ведь не было такого вопроса – уебывать отсюда или не уебывать. Был вопрос, КАК уебать, если ты не еврей, не немец и не замужем за иностранцем. Даже я, помнится, что-то такое подумывал в начале девяностых: а чего – языки знаю, в компьютерах тогда еще разбирался.

Но из-за лени и распиздяйства так и не собрался, слава богу.

Кстати, напомните потом кто-нибудь, пожалуйста, что в следующий понедельник я собирался съездить в центральную усадьбу нашего колхоза под названием Опухлики и зарегистрироваться там в качестве помещика.

19.10.

Отправился сегодня в путешествие до районного центра Новосокольники за оконным стеклом. На полпути к станции встретил очень дремучего колхозника: в грязной телогрейке, ватных штанах и, несмотря на сырую погоду, в валенках. Из левой его ноздри бурно росли неопрятные седые волосы.

«Здравствуйте, – поприветствовал я Дремучего Колхозника. – А я успею на дизель до Сокольников?»

Дремучий Колхозник надолго задумался. «Боюсь ввести вас в заблуждение, – сказал он наконец, – я сам этим поездом не пользуюсь. Но, кажется, он проходит где-то без четверти двенадцать. Так что если вы поспешите, то вполне его застанете».

«Благодарю вас! – ответил я, слегка охуевши от таких изысканных выражений, каких и в Петербурге-то услышишь не на каждом углу. – Всего вам доброго!» – «И вам всего доброго!» – покивал Дремучий Колхозник и пошел дальше своим путем.

3.11.