Жажда красоты

Никогда прежде мне не доводилось слышать слова «трансархитектура», и, встретив его впервые, я почувствовал к нему – как и к любому слову, составленному из элементов двух языков, будь то «автобус» или «фаллологоцентризм», – не столько интерес, сколько подозрения и сомнения. Однако совет рижского архитектора Висвалдиса Сармы познакомиться и, возможно, поговорить с трансархитектором, защитником ликвидной архитектуры, пионером виртуальной архитектуры, художником и теоретиком Маркосом Новаком (род. 1957) оказался достаточной мотивацией к разговору. Выяснилось, что за придуманным самим Новаком понятием трансархитектуры скрывается довольно сложная, но при этом живая сеть мыслей, распутывание которой приносит радость, несмотря на то, что начинался наш разговор с самодовольных подозрений.

В последние годы Новак целенаправленно стирает свои следы в контролируемой гуглом части виртуального мира, поэтому при личной встрече о нем можно узнать больше, чем с помощью поиска в интернете. Его работы многократно выставлялись на Венецианской биеннале архитектуры, а в 2008 году его статья Transmitting Architecture («Пересылка архитектуры», 1995) стала основной темой XXIII Всемирного конгресса Международной ассоциации архитекторов. Его статьи опубликованы на 20 языках в 70 странах, однако его работы противятся любым современным академическим классификациям в науке и искусстве.

В последние годы он был главной движущей силой «АллоСферы», созданной в Калифорнийском университете в Санта-Барбаре. Это проект иммерсивного, то есть вовлекающего зрителей, виртуального пространства стоимостью 50 млн долларов, где, например, на некоторое время можно войти в центр трехмерной проекции мозга самого Новака или виртуально оказаться внутри кровеносной системы человека. Это только один из элементов разработанной Новаком докторской программы – единственной в США, которая объединяет искусство и науку: тем, кто ранее изучал искусство, придется заняться точными науками, а тем, кто изучал точные науки, предстоит освоить визуальное искусство и компьютерную графику. Это позволяет докторантам создавать удивительные интерактивные работы (происходящее на экране реагирует на присутствующих), а также визуализировать математические модели атомного ядра, созданные физиками из находящегося тут же рядом Института Кавли, одного из главных мировых центров теоретической физики.

А. Р.

Что общего между виртуальным и реальным пространством?

Как минимум разум – мы – присутствует и в виртуальной, и в реальной архитектуре.

Что вы понимаете под «мы»?

Нас тут трое, и когда я говорю «мы», ясно, кого я имею в виду. Стол не считаем, он не является частью «мы». Значит, есть некое имплицитное «мы» – мы, сложные живые организмы, способные беседовать о том, что есть «мы».

Итак, мы нечто общее для виртуального и реального пространства. А есть еще что-нибудь общее?

Это будут свойства виртуального или реального существа или конструкции по отношению к нам. Живу ли я в физическом доме или создаю виртуальный, у обоих зданий будут некие свойства. Это определенные свойства: даже если речь идет об алгоритме, у него есть структура, есть то, что он делает. В случае здания это определенные свойства – пропорции, формы, способы создания пространства, освещения и так далее. Неважно, идет ли речь о виртуальном или физическом – в итоге оно все равно будет воспринято моими чувствами и обработано моим мозгом и произведет какой-то результат.

То есть в этом смысле разницы между виртуальным и физическим нет?

Разница есть, но она преодолима. Есть ли разница между самолетом и подводной лодкой? Да. Должны ли мы выживать и там, и там? Да. Одинаково ли они опасны? Нет, в самолете вы не утонете, если только он не превратится в подводную лодку.

В одном из своих текстов вы упоминаете четырехмерное пространство. Не могли бы вы объяснить, что это и как оно работает?

Мы работаем над четырехмерным пространством. Я вам покажу дроны. Люди смотрят на дроны совсем не так, как я.

Они считают дроны удобным способом убивать других, не рискуя собственной жизнью.

Именно так. Я только что закончил инсталляцию в Корее. Там используется и военное оборудование, и игрушки из магазина. Вся инсталляция воспринимается на двух уровнях, причем они размыты и перепутаны. Это одновременно история об опасности и об игрушках: например, парашют защищает от падения, но он перевернут, то есть воздух раздувает его не снизу, а сверху… Все знаковые системы перевернуты.

Но почему же дроны стали четырехмерными?

Я давно занимаюсь виртуальным, и мне приходилось работать с четвертым измерением. Эти технологии чем-то похожи на телескоп. Представьте, что Галилей изобрел телескоп и смотрит в него на носы своих туфель. Он увидит лишь большие размытые туфли. То есть телескоп имеет смысл, если смотреть на звезды, на нечто далекое. И виртуальный инструмент имеет смысл, только если направить его на нечто далекое, виртуально далекое. Самые виртуально далекие вещи находятся в высших измерениях, потому что мы их не видим, они нам недоступны. Малое мы видим в микроскоп, далекое – в телескоп, а находящееся в четвертом измерении мы вообще не видим, именно поэтому оно интересно. Предположим, на этом экране показывают виртуальное (показывает на айпад), и мы погружаемся в эту глубокую виртуальность, и в конечном счете хотим ее перевернуть, вывернуть наизнанку и вытащить наружу. При чем здесь дроны? С их помощью я могу сделать кое-что – четырехмерные объекты в «АллоСфере» не проблема, – но я не могу вытащить четырехмерные объекты в реальное пространство, потому что физические объекты не могут так двигаться. А дроны могут! Я могу создавать четырехмерную геометрию в виртуальном пространстве, и потом в физическом пространстве дроны у меня летают в четырехмерных координатах, по четырехмерной геометрии. И получается очень интересно, потому что… Вы спросили, совпадают ли виртуальное и реальное, и я ответил, что нет, что мы их связующее звено. В философском смысле это правильно – можно углубиться в историю век за веком вплоть до Платона и Аристотеля, и мы увидим, что это две стороны одной медали. Можно сказать, что это похоже на отношения любовников.

Вы имеете в виду – между реальным и виртуальным?

Да. Мы знаем это на собственном примере: есть то, чем мы хотим быть и чего хотим достичь, а есть то, кто мы есть и чего можем достичь, а между ними – зазор, вектор желания. Когда пытаешься сделать четырехмерный объект, который в своей математической чистоте может все, ты переносишь его в физическое пространство и говоришь: ладно, я могу сделать так, чтобы точка работала в четырех измерениях, но ведь это физическая точка, у которой есть масса, аккумулятор, на нее действует атмосферное давление. Как только переносишь чистоту виртуального в реальное, появляется возможность ошибки, случайности, катастрофы. Приходится иметь дело с вещами, которые ломаются, что само по себе довольно занятно. Все, что можно увидеть в этом кампусе – любое произведение искусства, любое литературное произведение, собственную жизнь, – все это мера вектора желания, которое заставляет работать то, что скорее склонно сломаться. Все хрупко и держится исключительно за счет того, что мы настаиваем на том, чтобы оно не распадалось. Мне кажется, такие вещи составляют фундаментальный человеческий опыт, это часть нашей природы. Они становятся особенно интересными, если опутать их технологиями, наукой, новыми достижениями. Таким образом они делаются свежее, а наша борьба – нагляднее. Берешь четырехмерный объект, что само по себе странно, вот этот дрон, что само по себе странно, соединяешь их, и вдруг дрон начинает осуществлять нечто невозможное. Но ты видишь это, ты видишь, как эта штука борется за свою жизнь.

В вашем описании мелькнуло понятие желания. Какое у вас сейчас главное желание?

Я вырос в Греции, выучил там греческий. Это помогло мне выучить древнегреческий и латынь, но потом я уехал и забыл все это. Однако древнегреческий ко мне прицепился, потому что язык сам по себе многое может нам рассказать. С годами я понял, что этот взгляд на мир ближе мне, чем другие, – может, кроме синтоизма и буддизма. Например, древние греки здоровались друг с другом, говоря: «Как поживаешь, смертный?» – как мы говорим: «Как дела, дружище?» То есть они все время напоминали друг другу о своей смертности. Разумеется, все и так о ней знают. Но на Западе о ней забыли из-за обещания бессмертия, которое наступит потом. А сейчас об этом вообще избегают говорить, есть целая культура умолчания. В ней есть нечто хорошее, но так мы забываем, что все это очень ценно.

В смысле хрупко?

Хрупко, но также и ценно. Скажем, ты пренебрег каким-то мгновением, и вот оно исчезло. Я сейчас вам даю не интервью, а частичку своей жизни. Либо я стараюсь, либо я впустую трачу свое и ваше время, и между нами происходит лишь какой-то обмен сведениями, правда же? Останется запись, но все это ничего не значит. Все это звучит тривиально, до этого любой может додуматься… Интересно, однако, что в различные периоды мир таким вот способом понимали цивилизации – не один человек, а целые культуры. И это происходило как раз в тот момент, когда цивилизация процветала, когда в ней происходили удивительные вещи: Возрождение, Джотто, Древние Афины… Вы спрашиваете о моем главном желании, а оно таково: раз я здесь ненадолго, я хочу узнать и почувствовать как можно больше. Я хочу узнать о четвертом измерении, хочу узнать о технологиях моего времени, хочу узнать о прошлом, хочу узнать о цивилизации… И не просто узнать, а сделать.

Когда я читал о четырехмерном пространстве, я вспомнил о рисунках Эшера.

Эшер ответил бы то же самое, потому что Эшер пытался нарисовать бесконечность. Все его рисунки – это попытка нарисовать бесконечность на ограниченной плоскости. Мы ограниченны, мы рисунки Эшера.

Можете ли вы описать свои работы как попытки ухватить бесконечное, выразить его каким-то образом?

Да, в некотором смысле. Безусловно, все, чем я сейчас занимаюсь, отвечает такому критерию. Но сейчас мне гораздо проще так говорить. Я считаю так по ряду причин, которые начинаются с Эхнатона в Египте и всплывают в следующие столетия – Святой Августин сюда же относится. А также другие творения, мыслители, писатели. Это есть и в промышленной революции, и в «Богатстве народов» Адама Смита, и у Маркса… На протяжении всей истории цивилизации…

Что имеется в виду под «этим»?

«Это» в том, что мир на самом деле един, но не уникален. Мы называем мир единым, потому что так удобней – как будто мы все в сумку убрали. Но вообще же мир множественен, и это множество взаимосвязано. Поэтому мы говорим о единстве. В определенные моменты времени или у определенных людей это единство актуализируется, и все становится взаимосвязанным. А в другие моменты времени, особенно в западной культуре, это единство распадается и все рассыпается и расщепляется. Каждый остается с маленькой частичкой общего и фокусируется только на ней – так получаются доктора, ученые, инженеры, автомеханики. И у каждого только свое! То же самое происходит и с нашим сознанием. Люди читают что-то одно, они не читают все сразу. Дело не в том, чтобы изобразить беспредельное, дело в том, чтобы изобразить целое в равновесии. Как бы вам это показать… Вот, возьмем крышечку от объектива. Если я надавлю на какую-то точку на ней, она выйдет из равновесия, правильно? Любое прикосновение делает ее неустойчивой. А если я хочу, чтоб она оставалась устойчивой, надо надавить как минимум на две симметричные точки. Или на три, четыре, пять. Если бы я мог надавить на миллион симметричных точек – то на миллион. То есть задача показать целое сбалансированно. И науку, и искусство. В двух измерениях, в трех, в четырех, в восьми – и архитектуру, и танец, и литературу. Это значит: пространство, континуум, к которому как бы ты ни подходил, он будет сбалансирован. Это совершенно другое понятие! В западной культуре его не было уже несколько веков, оно появляется только у отдельных личностей. Мы до сих пор говорим «ренессансный человек» – про Леонардо да Винчи или любого, кто умеет делать много разных вещей. Но ведь они всего лишь делали то, что делает любой сбалансированный человек. Только и всего. И единственная причина, по которой нам сейчас это кажется странным и не внушающим доверия, в том, что все, что мы делаем, разбалансировано.

Вы пришли к таким выводам исходя из собственного опыта или вас подтолкнуло чтение каких-то книг?

Это была моя интуиция. Я очень рано понял, что меня интересует много вещей, а мне все советовали выбрать что-то одно. Помню, как я услышал по радио, что слово «решение» (decision) происходит от decidere, что значить «резать», то есть ампутировать. И я тогда подумал: я не хочу ничего от себя отрезать. Но если я хочу делать все, что хочу, надо найти для этого единое понимание. Я интересуюсь компьютерами – они должны стать частью архитектуры, потому что я ею интересуюсь, и наоборот. И потом находишь, что их связывает.

А есть ли в этом целом, единственности и единстве, которые вы хотите сохранить, некая сердцевина? Не могли бы вы ее описать?

Сердцевина в том, что единство множественно, что единство многообразно.

Это напоминает мне плотиновское описание человека: «Нас много». Каждый из нас множество.

Мы знаем это из нашей ДНК и стволовых клеток. Всего неделю назад мы узнали, что можно взять клетку кожи, превратить ее в стволовую клетку, а ее – в яйцеклетку. А еще раньше мы знали, что можно взять клетку кожи, превратить ее в стволовую, а ее в свою очередь – в сперматозоид. То есть из клетки кожи можно сделать человека. Это значит, что любая клетка нашего тела может стать нами целиком! Достаточно одной отдельной клетки, чтобы построить целую цивилизацию.

И что из этого следует?

Мы начали с архитектуры. В чем проблема? Я много работал с алгоритмической архитектурой, интерактивной архитектурой, виртуальной архитектурой, всякими реальными и виртуальными формами. И сейчас их строят! Их строят в Дубае, в Шанхае, кое-где в Европе и Соединенных Штатах. Так в чем же проблема? Почему я не радуюсь? А проблема в том… что это все неважно! Все это не имеет никакого значения, потому что все эти потрясающие штуки, которые человечество раньше не могло построить, не меняют условия жизни людей в цивилизации и культуре, частью которой они являются! Они превратились в нечто вроде кроссовок. Больше цветов, больше форм, больше способов шнуровки, новые липучки, блестки – а смысла все меньше и меньше.