Что я увидел после смерти

Первый приступ пневмонии случился со мной в Соединенных Штатах. После десятидневного пребывания в больнице в Нью-Йорке врачи сказали, что я вполне здоров. Однако утром того дня, когда меня уже собирались выписывать, рентген показал, что в одном из легких продолжается воспалительный процесс. Врач, который больше всего мне сочувствовал, предложил остаться в больнице еще на несколько дней. Я уважал его мнение, однако психологически уже был настроен на то, что болезнь прошла, поэтому решил рискнуть. После этого я несколько дней жил в квартире у своей приемной дочери [Найджелы Лоусон], занимаясь подготовкой к перелету домой, в Англию.

После прибытия я считал себя совершенно здоровым и незамедлительно погрузился в еще более бурную светскую жизнь, чем вел до отъезда в Америку. Возмездие пришло в воскресенье, 30 мая. Я отобедал в ресторане, где много ел, пил и беспрерывно болтал. А вечером у меня случился рецидив. Я не мог ничего есть, хотя ко мне пришла моя приятельница специально, чтобы что-нибудь приготовить.

На следующий день – это был выходной – я должен был обедать в «Савойе» еще с одной приятельницей, которая очень хотела познакомить меня со своим сыном. Я бы отменил встречу, но она жила в Эксетере, и я не знал ее лондонского телефона. Я поехал в ресторан на такси и с трудом доковылял до столика. К заказанному мной запеченному палтусу я едва притронулся, хотя он был неплох: все мои силы ушли на поддержание разговора. При первой же возможности я вернулся домой на такси.

Вечером мне стало еще хуже. Я едва попробовал ужин, который мне принесла еще одна приятельница. Ее так напугал мой бледный вид, что она осталась на ночь. К утру мне не полегчало, и она позвонила моему терапевту и старшему сыну Джулиану. Врач лишь пообещал, что свяжется со специалистом, зато Джулиан – человек ненавязчивый, но очень эффективный – сразу же вызвал скорую. Вскоре приехал врач с двумя санитарами, и очень кстати подошел еще один мой приятель, предложивший забрать ключ, он же был со мной, когда меня везли в больницу Университетского колледжа Лондона.

Я плохо помню, что происходило дальше. Де­журный специалист осмотрел меня и определил в отдельную палату на том же этаже. После рентгена и множества анализов стало ясно, что у меня острая пневмония, и меня перевели в реанимацию в главном крыле больницы.

К счастью для меня, молодой врач, отвечавший за мое лечение, окончил Нью-колледж Оксфорда, профессором которого я состоял, поэтому обходился со мной особенно бережно: он даже запретил беспокоить меня по ночам, хотя опытная медсестра считала это необходимым.

Под их присмотром состояние мое резко улучшилось, и я ожидал уже через неделю вернуться из реанимации в отдельную палату. Но я сам испортил себе жизнь. Я даже не пытался есть больничную еду. Друзья и родственники приносили мне все, что было нужно. Я особенно люблю копченый лосось, и однажды вечером я небрежно закинул кусочек себе в рот. Он попал не в то горло, и почти сразу же пульс на моем кардиомониторе стал резко падать. На помощь примчалась медсестра, но, несмотря на все ее усилия, у меня остановилось сердце. Позже мне сказали, что в этом смысле я был мертв четыре минуты, и у меня нет оснований этому не верить.

Врач напугал моего сына Николаса, который прилетел из Нью-Йорка, что шансов поправиться у меня немного, но даже в случае физического выздоровления мои умственные способности едва ли восстановятся. Сестры были настроены более оптимистично, и Николас разумно предпочел встать на их сторону.

Я не помню ничего из того, что происходило со мной все это время. Друзья рассказывали, что я весь был увешан трубками, но я так и не знаю, сколько их было и – за единственным исключением – в чем было их предназначение. Я не помню, как мне в горло вставляли трубку, чтобы откачать мокроту из легких. Я даже не знаю, сколько человек приходили навестить меня – а их было так много, что сестре пришлось ввести квоту. Я знаю, что врачи и сестры были удивлены быстротой моего выздоровления, а когда я заговорил, специалист сказал, что впервые видит человека в ясном сознании, у которого так мало кислорода в легких.

Моими первыми словами, убедившими тех, кто меня услышал, что я не превратился в овощ, было восклицание: «Вы все сошли с ума». Я не уверен, как это следует интерпретировать. Возможно, я счел своих слушателей христианами и таким образом сообщил им, что не видел ничего «на том свете». А может, я решил, что они скептики, и имел в виду обратное – что я открыл там нечто. Пожалуй, первое более вероятно, ибо во втором случае я должен был бы закричать: «Мы все с ума сошли». И все же полной уверенности у меня нет.

Другие первые слова, оставшиеся у меня в памяти, помимо первого восклицания, относятся к периоду через несколько часов после того, как я вернулся к жизни. Они были адресованы моей французской приятельнице, с которой мы знакомы более пятнадцати лет. Очнувшись, я увидел, что она сидит у моей кровати, и, узнав ее, заговорил с ней по-французски. Я свободно говорю на этом языке и бегло рассказал ей что-то в этом роде: «Ты знаешь, что я был мертв? Когда я в первый раз пытался перейти реку, у меня не получилось, но со второй попытки удалось. Это было невероятно. Мои мысли превратились в людей».

Смысл этих слов показывает, что я не совсем забыл свое классическое образование. В греческой мифологии души мертвых, превратившись в бесплотные тени, должны пересечь Стикс по дороге в Аид, заплатив один обол паромщику Харону. Возможно, мне вспомнился мой любимый философ Дэвид Юм, который, умирая от «непорядка в кишечнике», воображал, как потерявший терпение Харон называет его «ленивым, замешкавшимся негодяем». На что Юм со свойственной ему вежливостью отвечал, что смерть его уже близка, о чем он не сожалеет и никоим образом не пытается ее отсрочить. Это один из редких случаев, когда я не вполне понимаю Юма. Я, несомненно, пытался продлить свои дни.

Единственное воспоминание, связанное с моим умиранием, весьма ярко.

Я увидел красный свет, яркий настолько, что на него было больно смотреть, так что я отвернулся. Я понимал, что этот свет правит вселенной. Два его служителя отвечали за пространство. Они периодически проверяли пространство, причем последний раз – совсем недавно. Однако работу свою они сделали плохо, поэтому пространство, как неправильно собранный пазл, было немного искажено. В результате законы природы действовали неправильно. Я почувствовал, что мне поручено это исправить. Еще мне хотелось найти способ убрать болезненный свет. Я предположил, что он дает мне понять, что пространство перекосило, и если его поправить, он выключится. К сожалению, я понятия не имел, куда подевались хранители пространства, и боялся, что даже если найду их, не смогу с ними общаться. Мне пришло в голову, что хотя вплоть до ХХ века физики принимали ньютоновское разделение времени и пространства, после подтверждения теории относительности Эйнштейна пространство-время принято считать единым целым. Поэтому, думал я, исправить пространство можно путем манипуляций с временем. Я смутно осознавал, что служители, ответственные за время, находятся где-то рядом, и я начал их звать. Но у меня снова ничего не вышло. То ли они меня не слышали, то ли не обращали внимания, то ли не понимали. Я подумал, что имеет смысл походить взад-вперед, размахивая часами, чтобы они обратили внимание не на сами часы, а на измеряемое ими время. Ответа не последовало. Я начал приходить в отчаяние, но вдруг все исчезло.

Весь этот опыт вполне мог быть галлюцинацией. Слабый довод в пользу его достоверности [объективной реальности] привела моя французская приятельница, а точнее, ее мать, которая много лет назад пережила остановку сердца. Когда дочь спросила ее, что она чувствовала, она ответила, что помнит только одно: надо держаться поближе к красному цвету.

Внешне кажется, что эти переживания – если предположить, что второе достоверно – являются весьма мощными свидетельствами того, что смерть не обрывает деятельность сознания. Значит ли это, что есть жизнь после смерти? Не обязательно. Проблема в том, что критериев смерти несколько, и даже если удовлетворены некоторые из них, окончательная смерть еще не наступила.

В данном случае остановка сердца не приво­дит – логически или каузально – к прекращению мозговой деятельности. Учитывая не­-
оспоримые свидетельства того, что мысли зависят от состояния мозга, самая очевидная гипотеза состоит в том, что мой мозг продолжал функционировать, несмотря на то, что сердце остановилось.

Будь у меня достаточные основания верить в загробную жизнь, это бы относилось не только ко мне. Пожалуй, твердая вера в то, что другие сознания существуют и имеют собственное содержание, еще должным образом философски не обоснована («Проблема других сознаний»). Несмотря на это, ни один философ не скатывался в солипсизм (возможно, за исключением Фихте, говорившего, что мир – его выдумка, хотя он мог понимать это не буквально) и не утверждал всерьез, что он единственное сознательное существо в универсуме. Да и вообще уверенность в том, что сознание других вполне подобно нашему, считается само собой разумеющимся – и не только у философов. Соответственно, если бы мне предоставили разумные основания рассчитывать на загробную жизнь, другие вполне могли бы надеяться на то же самое.

Предположим, что после смерти жизнь не кон­­-
чается. Какую форму она может принять? Са­мый простой ответ – продление нашего опыта без его физической составляющей. Эта теория должна быть близка радикальным эмпирикам, ведь она согласуется с понятием самотождественности личности в духе Юма и Уильяма Джемса, согласно которым идентичность личности основана не на обладании бессмертной душой, а на непрерывности опыта, обеспечиваемой памятью. К загробной жизни они эту теорию не применяли – Юм, в частности, в нее и не верил.

Для тех, кого привлекает эта теория – и меня в том числе, – главная проблема (Юм признавал, что не может ее решить) состоит в нахождении отношения или отношений, скрепляющих опыт, так что он остается опытом одного и того же «я». Уильям Джемс полагал, что нашел ответ на этот вопрос: единство и непрерывность разделенных во времени чувств и мыслей обеспечивает память. Однако память является необходимым, но недостаточным звеном в данном вопросе.

Я подробным образом анализирую эту теорию и ее последствия в книге «Происхождение прагматизма» (1968). Там я без особого энтузиазма был вынужден признать, что не могу объяснить идентичность личности, не прибегая к идентичности – во времени – одного или нескольких тел, которые эта личность последовательно занимает. Но даже в этом случае я не мог удовлетворительно объяснить, каким образом серия опытов в каждый конкретный момент времени привязана к данному телу.

В христианстве неожиданным образом утверждается, что для идентичности личности во вре-­
мени необходимо тело. Я считаю это неожиданным, потому что христиане, как мне кажется, часто забывают, что воскрешение тела – элемент их веры. Вопрос о том, как сохраняется во времени идентичность тела, не так сложен. В качестве ответа можно постулировать воссоединение тех же самых атомов, что образует внешне подобное существо, вероятно, с похожим поведением.

Широко распространенным заблуждением является мысль, что наличие жизни после смерти доказывает бытие бога. Это отнюдь не так. Если вместе со мной признать, что нет никаких оснований верить, что бог сотворил этот мир и правит им, точно так же нет никаких оснований верить, что бог сотворил тот мир, даже если бы он существовал. Можно представить, что опыт в загробном мире, если таковой все же существует, предоставит свидетельства бытия бога, но мы не имеем права строить на этот счет предположения, поскольку никогда подобного опыта не имели.

В этой связи следует отметить, что два значимых кембриджских философа этого века, Дж. Э. Мак-Таггарт и Ч. Д. Броуд, которые в это верили – Мак-Таггарт в то, что он продолжит жить после смерти, Броуд в то, что существует 50-процентная вероятность этого, – оба были атеистами. Мак-Таггарт черпал уверенность из собственной метафизической теории, согласно которой то, что мы ошибочно воспринимаем как материальные предметы, в отдельных случаях наделенные разумом, на самом деле души, бесконечно смотрящие друг на друга с чем-то вроде любви.

Менее мечтательный Броуд был впечатлен открытиями физиков. Он был слишком умен, чтобы думать, будто наличие у отдельных людей удивительных способностей угадывать карты (он доказал их реальность, используя статистический инструментарий) может что-то сказать нам о загробной жизни. Поэтому он, скорее всего, опирался на свидетельства медиумов. Он наверняка знал, что большинство из них были в итоге разоблачены как шарлатаны, однако некоторые были настоящими. Я не хочу сказать, что он был излишне оптимистичен. Он полагал, что наш мир ужасен, но мир загробный, если он существует, возможно, еще ужаснее. Поэтому ему не особенно хотелось жить после смерти. Однако он считал, что вероятность этого нельзя исключать. В одной из своих самых удачных эпиграмм он писал, что если руководствоваться свидетельствами медиумов, загробная жизнь похожа на бесконечный банкет в каком-нибудь уэльском университете.

В отличие от Броуда, мой приятель Джеймс Альфред Юинг атеистом не был. Он несколько наивно считал, что Броуд как философ лучше Витгенштейна и даже по академическим стандартам был немного не от мира сего – тончайший ум, бескомпромиссная честность, твердая вера в Христа. Однажды, желая подшутить над ним, я спросил: «Скажи мне, Альфред, что ты больше всего хочешь увидеть на том свете?» Он ответил не раздумывая: «Что Бог расскажет мне, существуют ли априорные суждения». Тот факт, что мы находим этот ответ смешным, сам по себе подчеркивает странность обсуждаемого нами предмета.  

Я решил рассказать эту историю, чтобы напомнить: философские проблемы, вроде той, являются ли логические и чисто математические суждения аналитическими или синтетическими, а если аналитическими, является ли их истинность конвенциональной, не могут быть решены путем получения новых данных. Для их решения необходимо более ясно увидеть затрагиваемую ими область. Можно рассчитывать на это в загробной жизни, но у нас нет реальных оснований полагать, что на том свете – если он существует – мы окажемся умнее, чем на этом. Бог, если и он есть, мог бы в этом поспособствовать, но на это не рассчитывают даже самые ревностные деисты.

Единственная философская проблема, решение которой может прийти к нам после смерти, касается связи души и тела – если наша жизнь продолжится не в воскресшем теле, а в дальнейшей череде опытов. В этом случае мы станем свидетелями триумфа дуализма, хотя и не в том виде, как его задумал Декарт. Если наша жизнь сводится к череде опытов, у нас нет серьезных оснований считать себя духовными существами.

На этом все. Мой недавний опыт слегка ослабил мою уверенность в том, что моя настоящая смерть, до которой все равно рукой подать, станет окончательным концом, хотя я не перестаю на это надеяться. Мой опыт не ослабил моей убежденности в том, что бога нет. Тот факт, что я остаюсь атеистом, должен успокоить моих коллег по Британской ассоциации гуманистов, Ассоциации рационалистической прессы и Этическому обществу в Конвей-холле. 

Послесловие к некрологу[1. Это послесловие к своей статье Айер опубликовал в газете «Спектейтор» 15 октября 1988 года.^]

А. Дж. Айер был «мертв» четыре минуты и теперь размышляет о том, что это значило

Я решил написать послесловие к статье о своей «смерти», опубликованной 28 августа в «Сандей Телеграф», не совсем для того, чтобы взять назад какие-то свои слова или посетовать на то, что редактор изменил мой шекспировский заголовок – «Безвестный край, откуда нет возврата», – а чтобы развеять недоразумение, которое она породила.

Я говорю «не совсем для того, чтобы взять назад свои слова», потому что в одном предложении я выразился так неосторожно, что получилась чистейшая неправда. В последнем абзаце я пишу: «Мой недавний опыт слегка ослабил мою уверенность в том, что моя настоящая смерть… станет окончательным концом». Никакие события эту уверенность не ослабляли и не смогут ослабить в будущем. Я должен был сказать – и сказал бы, если бы не старался так сильно не выглядеть догматиком, – что мой опыт ослабил не мою веру в то, что нет жизни после смерти, а мое безапелляционное отношение к такой вере. Прежде мой интерес к этой теме был сугубо полемическим. Я хотел указать на слабые места в позиции тех, кто надеется на жизнь после смерти. Мой опыт заставил меня задуматься о том, что гипотетические варианты жизни после смерти сами по себе достойны рассмотрения. Я не имел в виду, что в результате моих размышлений вероятность одного из таких сценариев станет чуть выше, даже если допустить, что в данном случае речь вообще может идти о ненулевой вероятности.

К написанию первой статьи меня побудили две вещи. Я полагал, что мой опыт достаточно любопытен, чтобы его описать, а кроме того, я хотел развенчать приписываемое мне нелогичное утверждение, что я якобы открыл нечто «на том свете». Очевидно, мое открытие чего-то на том свете имеет своим условием необходимость в полной мере там оказаться. Из этого следует, что если я ничего не открыл, то меня там и не было и у меня нет права предполагать, что это «там», куда можно попасть, существует. И наоборот: если бы имелись свидетельства, что я прошел через некий необычный опыт, из этого вовсе не следует, что это опыт «потусторонний». В частности, из этого невозможно определить, побывал я там или нет.

В своей статье я говорил, что наиболее вероятное объяснение моего опыта в том, что в течение четырехминутной остановки сердца мой мозг работать не переставал. Позже меня уверили – не знаю, насколько обоснованно, – что мозг может функционировать в таком состоянии гораздо дольше без необратимых последствий. Продолжение функционирования мозга казалось мне настолько очевидным объяснением, что я не подчеркнул это отдельно. Делаю это сейчас. Все остальные гипотезы представляются гораздо менее правдоподобными.

У Декарта в наши дни мало последователей. Не так много современных философов самых разных убеждений верят в духовные субстанции. Те, кто отступает от нынешней моды не рассматривать человеческую идентичность с материалистической точки зрения, обычно приравнивают личность к последовательности восприятий. В принципе, нет оснований обрывать эту последовательность после того, как восприятия перестанут относиться к конкретному телу. Но, к сожалению, как я отмечал в статье, пока никому не удалось определить, какого рода отношения связывают воедино отдельные восприятия, из которых образуется личность. Есть и более серьезное возражение. Какими бы ни были такие отношения, они должны быть контингентны, их нельзя развить. Однако тогда получается, что возможны восприятия, которые никому не принадлежат, опыт сам по себе. Невозможность этого не является для меня чем-то очевидным, однако следует отнести это к неисправимым недостаткам данной теории.

Если же отбросить все эти предположения, можно обратиться к христианской доктрине телесного воскрешения. Однако и она, по правде говоря, сталкивается с массой трудностей. Упо­мяну лишь две. Так, можно спросить: в каком виде вернутся к нам наши тела – в том, какими они были, когда мы умерли, или в самом расцвете сил? Будем ли мы способны болеть и вообще испытывать боль? Каковы перспективы у младенцев, калек, шизофреников или больных амнезией? В каком виде будут жить они?

«Блистательной, великолепной, больная плоть, воскреснешь ты»[2. Цитата из церковного гимна, приписываемого Фоме Кем­пийскому.]. Вот эта моя плоть? А зачем оставлять будущему ненужных заложников? Допустим, я воскресну в теле, если уж воскресну. Но из этого не следует, что мое воскресшее тело должно быть тем же самым, в котором я живу сейчас, оно даже не обязательно должно быть на него похоже. Главное, чтобы оно в принципе было похоже, то есть было человеческим телом – скажем, обычным мужским телом, не слишком сильным или красивым, здоровым, но беззащитным перед болезнями. Не думаю, что нам будет позволено выбирать себе пол и возраст. Сохранение или обновление нашей личности будет в данном случае обеспечиваться непрерывностью состояний ума, причем память является необходимым, но недостаточным условием. Я предполагаю, что эти состояния ума не могут существовать сами по себе, отсюда необходимость материального тела в качестве их носителя.

Я далек от того, чтобы назвать этот сценарий правдоподобным. Однако у него есть два достоинства. Во-первых, мы избавлены от необходимости принимать гипотезу, что наше тело потребуется реконструировать через какое-то время после его смерти. Во-вторых, нет необходимости постулировать существование в будущем другого мира. Почему бы нам не воскреснуть в тот же самый мир, в котором мы живем сейчас?

Здесь уже становится ясно, что от идеи телесного воскрешения лучше бы отказаться в пользу идеи реинкарнации. Разница между ними не так велика, но у реинкарнации есть два преимущества: тело при воскрешении может меняться, и возвращается оно в тот же мир, в котором жило раньше.

На Востоке идея реинкарнации весьма популярна. На Западе над ней обычно посмеиваются. Я занимался этим довольно часто. Даже сейчас я никоим образом не утверждаю, что она реальна или когда-либо таковой будет. Или просто могла бы быть. Наше понятие личности несовместимо с идеей того, что умерший может вернуться на землю по прошествии продолжительного периода времени.

Однако наши понятия не священные коровы. Их можно модифицировать, если они перестают соответствовать опыту. В данном случае поводом для изменения нашего понятия личности и допущения реинкарнации может оказаться сущая мелочь: подтвержденные факты того, что многие люди способны предоставить о своих предыдущих жизнях настолько точные и многообразные сведения, что будет трудно представить, откуда они столько знают, если не предположить, что они прожили все эти жизни.

Это условие является необходимым. Нет смысла заявлять, что ты в прошлой жизни был Антонием или, скажем, Клеопатрой, если ты знаешь о них меньше, чем хороший специалист по Шекспиру или историк-классик. Забывчивость в данном вопросе буквально означает смерть.

Я должен отметить, что даже если описанное выше условие будет удовлетворено, это еще не означает, что у нас нет иного выхода, кроме как поменять наше понятие личности. Чтобы восстановить гармонию, может оказаться достаточным уточнить наше понятие памяти. Можно допустить наличие памяти об опыте, которого у нас никогда не было, – не так, как мы помним те или иные факты, а так, как помним собственный опыт.

Какое из этих решений приведет нас к истине? Это бессмысленный вопрос. В такого рода вещах отсутствует, как выражался профессор Куайн, дело факта, которое нам требовалось бы изучать. Возможен факт, по отношению к которому мы должны перенастроить наш язык: в данном случае это тот факт, что люди проявляют поразительные способности. Однако предпринимаемая нами модификация – будет ли она касаться нашего понятия личности, памяти или чего-то еще, – все равно будет делом выбора. Самое большее, что можно было бы в данном случае сказать об идее реинкарнации, – это то, что в такой ситуации она стала бы любопытным вариантом.

На этот раз я позволю себе обозначить свою позицию предельно четко. Я не утверждаю ни то, что эти чудесные проявления памяти имели место в достаточном количестве, ни то, что они вообще когда-либо имели место, ни то, что они когда-либо случатся. Я говорю только то, что логически вполне допустимо, что они будут иметь место в таком количестве, что у нас появится повод пересмотреть понятие реинкарнации, и если мы признаем ее в качестве возможности, то мы можем допустить ее и в качестве факта.

Последствия такового допущения будут весьма радикальны, однако не так радикальны, как мечты научных фантастов о пересадке мозга и телепортации. И менее радикальны, чем гипотезы математических физиков. При этом их гипотезы скорее развлекают публику, чем пугают ее. Книга профессора Хокинга «Краткая история времени» стала бестселлером. Вероятно, читающая публика не вполне осознала, какие выводы следуют из содержащихся в ней гипотез. Там, в частности, говорится, что направление стрелы времени может быть повернуто вспять. Это привело бы к куда более странным последствиям, чем воскрешение мертвых. Это привело бы к тому, что смерть предшествует рождению. И эта возможность с точки зрения здравого смысла представляется весьма эпатажной.

© The Sunday Telegraph, 28 августа 1988 года