Режимы романтического

В 1996 году я впервые уехала из России. Мне предстояло целый год учиться в американской школе. В 16 лет мне удалось получить престижную стипендию, и родители очень надеялись, что уж после этого-то я обязательно проникну в Йель или в Гарвард. Сама же я думала только об одном: как бы заполучить американского бойфренда.

У себя на столе я держала драгоценное свидетельство американской жизни – статью о Таб­летке, вырванную из американского журнала для девочек «Семнадцать лет». Ее прислала мне подруга, за год до этого переехавшая в Нью-Йорк. Я читала ее, лежа в кровати, и чувствовала, как перехватывает горло. Всматриваясь в глянцевые странички, я представляла себе, как там, в другой стране, я превращусь в неземное создание, на которое то и дело оборачиваются мальчики. В душе теплилась надежда, что и мне когда-нибудь понадобится эта самая Таблетка.

Через два месяца, едва осмотревшись в школе Уолнат-Хиллз в Цинциннати, штат Огайо, я бросилась в библиотеку и выписала себе все имевшиеся там номера «Семнадцати лет». Стопка на столе была едва ли не выше меня. Меня же переполняла решимость: я должна была выяснить, что конкретно происходит между американскими подростками, когда они начинают друг другу нравиться, и что я должна говорить и как себя вести, чтобы добраться до той стадии, на которой мне точно понадобится Таблетка. Вооружившись ручкой и маркером, я стала искать слова и выражения, относящиеся к ухаживанию, и выписывать их на отдельные карточки, как учила меня преподавательница английского еще в Петербурге.

Довольно быстро я выяснила, что ухаживание, как его представляют себе в редакции «Семнад­цати лет», четко разделяется на несколько ста-­
дий. Сначала ты «увлекаешься» молодым человеком, причем он, как правило, на год или на два старше. Потом ты расспрашиваешь о нем у окружающих, чтобы выяснить, «милашка» он или «придурок». Если выясняется, что он милашка, «Семнадцать лет» дают тебе добро на пару выходов «потусоваться». Можно его «позвать». В процессе ты должна поставить несколько галочек: сложилось ли у тебя ощущение, что молодой человек «уважает твои потребности»? Насколько естественно у тебя получалось «отстаивать свои права» – в частности в том, что касается отказа от физического контакта или перехода к нему? Насколько интересным было «общение»? Если хотя бы одной из этих галочек нет, ты «бросаешь» его и начинаешь искать нового, пока не обнаружится «качественный объект», которого можно «склеить». Только тогда разрешается перемещаться на диван для поцелуев и в конце концов переходить на новый уровень, сопровождающийся ежедневным употреблением Таблетки.

Счет выписанным словам и выражениям шел уже на десятки. Я видела, как прямо в читальном зале обыкновенной американской школы передо мной разверзается пропасть: непреодолимый разрыв между идеалами любви, на которых я была воспитана, и экзотикой, с которой мне пришлось столкнуться в последние несколько часов. Там, откуда я приехала, девочки и мальчики «влюблялись друг в друга» и потом «встречались»; все остальное было покрыто мраком тайны. Любовная драма, на которой выросло мое поколение русских подростков, – социалистический вариант «Ромео и Джульетты»[1. «Вам и не снилось…». Киностудия им. Горького, 1980. Реж. Илья Фрэз. В главных ролях: Татьяна Аксюта, Никита Михайловский, Елена Соловей, Ирина Мирошниченко.], действие которого разворачивается на одной из московских окраин, – в том, что касается признаний в любви, ограничивалась крайне туманными обобщениями. Рассказывая возлюбленной о своих чувствах, главный герой начинает повторять таблицу умножения: «Дважды два будет четыре, а трижды три – девять. А я тебя люблю. Пятью пять, похоже, двадцать пять, и все равно я тебя люблю. Трижды шесть – восемнадцать, и это потрясающе, потому что в восемнадцать мы с тобой поженимся».

Что тут скажешь? Даже тысячестраничным русским романам было далеко до сложноустроенной романтической системы журнала «Семнадцать лет». Начиная роман с офицерами, графини не выказывали особенного красноречия; все свершалось до того, как они успевали хоть что-то сказать, а потом – если в результате этих поспешных действий их не настигала погибель – они безмолвно озирались кругом и ломали головы, силясь объяснить случившееся.

Хотя в тот момент у меня еще не было степени по социологии, проглядывая подборки «Семнадцати лет», я пользовалась ровно теми же методами, с помощью которых социологи эмоций пытаются понять, как мы концептуализируем любовь. Проанализировав язык популярных журналов, телепрограмм и руководств по самосовершенствованию и проведя множество интервью с мужчинами и женщинами в разных странах мира, такие ученые, как Ева Иллуз, Лау­ра Кипнис и Франк Фюреди, продемонстрировали со всей ясностью, что наше понимание любви определяют мощные политические, экономические и социальные факторы. Действуя сообща, эти факторы приводят к установлению того, что мы называем «режимами романтического»: систем эмоционального поведения, предписывающих, как нам рассказывать о том, как мы чувствуем, задающих «нормальные» модели поведения и определяющих, кому и кого можно любить, а кому и кого – нет.

В тот первый день в школьной библиотеке я испытала на себе столкновение разных режимов романтического. Читательниц «Семнадцати лет» учили принимать решения о том, с кем им следует вступать в близкие отношения. Они рационализировали свои эмоции в терминах «прав» и «потребностей» и отказывались от любых обязательств, несовместимых с удовлетворением этих потребностей и реализацией этих прав. Их воспитывали в Режиме Выбора. Русская классическая литература, остававшаяся в годы моего взросления основой нормирования романтического в моей стране, напротив, предписывала поддаваться любви, как если бы она была какой-то сверхъ­естественной силой, – даже ценой утраты по­коя, душевного равновесия и самой жизни. Другими словами, я воспитывалась в Режиме Судьбы.

Два этих режима исходят из противоположных принципов, но каждый по-своему превращает любовь в сплошное мучение. Тем не менее в большинстве вестернизированных культур (в том числе и в современной России) Режим Выбора уверенно утверждается в качестве основной формы романтических отношений – как минимум в среднеобеспеченных слоях общества. Причины можно усматривать в этике нео­либеральных демократий, полагающих свободу в качестве высшей ценности. Однако многое подсказывает, что эти убеждения неплохо было бы пересмотреть, дабы увидеть, как они тихо и незаметно портят нам жизнь.

Чтобы понять торжество выбора в романтической сфере, имеет смысл рассматривать его в контексте общего для всей эпохи Просвещения поворота к индивиду. В экономике потребитель получает контроль над производителем. В религиозной сфере верующий берет на себя ответственность за церковь. В любви предмет обожания постепенно становится менее важным, чем его субъект. В XIV веке Петрарка, глядя на золотые локоны Лауры, называл объект своей страсти «божественным», принимая его за наиболее возвышенное доказательство бытия Господа. Через каких-то шестьсот лет герой Томаса Манна Густав фон Ашенбах, ослепленный блеском другой шевелюры, приходит к выводу, что краеугольным камнем любви является именно он, а вовсе не прекрасный Тадзио:

И тут, лукавый ухаживатель, он высказал острую мысль: любящий-де ближе к божеству, чем любимый, ибо из этих двоих только в нем живет бог, – претонкую мысль, самую насмешливую из всех когда-либо приходивших на ум человеку, мысль, от которой взялось начало всего лукавства, всего тайного сладострастия, любовной тоски[2. Пер. с нем. Наталии Ман.].

Это наблюдение Ашенбаха из новеллы Томаса Манна «Смерть в Венеции» (1912) отражает огромный культурный скачок, случившийся в самом начале XX века. Так или иначе, но Любящему удалось переместить центр внимания с Возлюбленного на самого себя. Божественный, неведомый и недостижимый Другой перестал быть предметом любовных историй. Теперь нас интересует исключительно «я» со всеми его детскими травмами, идиосинкразиями и эротическими мечтаниями. Основной задачей Режима Выбора становится наблюдение за этим хрупким «я» и неустанная о нем забота: необходимо научить это «я» тщательно выбирать предметы, к которым оно испытывает пристрастие, – именно этот проект и получает реализацию в популярной версии психотерапевтического знания.

Выбор предполагает не только наличие разных вариантов. Чтобы выбор состоялся, необходимо наличие самого выбирающего – достаточно искушенного и самостоятельного, осознающего свои потребности и действующего исходя из собственных интересов. В отличие от любовников прошлого, выходивших из себя и куролесивших как малые дети, новый романтический герой относится к собственным эмоциям рационально и методически. Он консультируется с психоаналитиком, читает руководства по психологическому самосовершенствованию и обращается за помощью к специалисту по семейным конфликтам. Он может даже осваивать «языки любви», пытается задействовать нейролингвистическое программирование или переводит свои эмоции на язык цифр, оценивая их по шкале от 1 до 10. Американский философ Филип Рифф назвал этот тип «психологическим человеком». В книге «Фрейд. Сознание моралиста» (1959)[3. Rieff D. Freud: The Mind of a Moralist. Изначально вышла в издательстве Anchor Books, переиздавалась в 1961 и 1979 годах издательством Чикагского университета. Известно, что большой вклад в книгу внесла Сьюзан Зонтаг, в тот момент жена Риффа. Поэтому «Сознание моралиста» часто считают ее первой неофициальной публикацией.] Рифф описывает его как «противника всего героического, дошлого и хитроумного, старательно подсчитывающего все свои удовольствия и неудовольствия, рассматривающего любые не приносящие выгоды обязательства как грехи, которым в большинстве случаев не следует потакать». Во всем, что касается романтического, психологический человек – это технократ, ни на минуту не сомневающийся, что, употребив должные инструменты в нужное время, он сможет распутать любые запутанные по самой своей природе эмоции.

Это, разумеется, касается обоих полов: психологическая женщина тоже следует правилам – вернее, руководству под заглавием «Правила. Проверенные временем секреты, которые позволят вам пленить сердце Настоящего Мужчины» (1995). Вот некоторые из этих проверенных временем секретов в нумерации авторов книги Эллен Фейн и Шерри Шнейдер:

Правило 2.  Никогда не заговаривай с мужчиной первой (и не приглашай его танцевать).

Правило 3. Не разглядывай мужчин и не говори слишком много.

Правило 4. Никогда не соглашайся встретиться на полпути и не плати за себя во время свидания.

Правило 5. Не звони ему сама и перезванивай только в исключительных случаях.

Правило 6. Всегда заканчивай телефонный разговор первой.

Теоретическая предпосылка, на которой строятся эти правила, довольно проста: поскольку мужчины генетически предрасположены к ухаживанию за женщинами, любое проявление интереса или сочувствия со стороны женщины нарушает биологическое равновесие, «выхолащивает» мужчину и превращает женщину в жалкую и никому не нужную самку.

«Правила» много критиковали за доведенный едва ли не до полного маразма биологический детерминизм. Тем не менее они продолжают переиздаваться, а понимание женственности как труднодоступности, которое эта книга всячески продвигает, стало общим местом современных рекомендаций в области знакомств, ухаживаний и флирта. Почему эта книга остается столь популярной? Причина, несомненно, кроется в ее общей идее:

Главная выгода от следования «Правилам» состоит в том, что ты привыкаешь любить только тех, кто любит тебя. Если ты досконально следовала советам, изложенным в этой книге, ты уже умеешь позаботиться о себе. <…> Ты занята своими делами, у тебя куча увлечений и встреч – ты не звонишь мужчинам, ты им не навязываешься. <…> Теперь ты умеешь любить головой, а не одним только сердцем.

В Режиме Выбора нейтральная полоса в отношениях – это минное поле, напичканное неотвеченными звонками, двусмысленными имейлами, уничтоженными профилями на сайтах знакомств и неловкими паузами, – должна быть сведена к минимуму. Никаких раздумий на тему «а что если?» или «почему?». Никаких слез. Никаких потных ладошек. Никаких самоубийств. Никаких стихов, романов, сонат, симфоний, картин, писем, мифов или скульптур. Психологическому человеку нужно одно и только одно: неуклонное движение в сторону здоровых взаимоотношений между двумя автономными индивидами, удовлетворяющими эмоциональные потребности друг друга, – до тех пор, пока их не разлучит новый выбор.

Окончательного триумфа выбор достигает благодаря доводам социобиологического характера. Всю жизнь оставаться в плену плохих отношений, говорят нам, способны только неандертальцы. Хелен Фишер, профессор антропологии в Ратгерском университете и, пожалуй, самая известная исследовательница любви, утверждает, что мы давно переросли наследственность, заданную тысячелетиями сельскохозяйственного типа производства, и больше не нуждаемся в моногамных отношениях. Сейчас эволюция побуждает нас искать разных партнеров для удовлетворения разных потребностей – если и не одновременно, то как минимум на разных этапах жизни. Фишер превозносит отсутствие необходимости немедленно связывать себя обязательствами: в идеале мы должны прожить с человеком по меньшей мере полтора года, чтобы понять, подходит он нам или нет и составим ли мы с ним хорошую пару. В условиях абсолютной доступности контрацептивов нежелательные беременности и болезни подлежат полному искоренению; деторождение больше никак не связано с ухаживанием, в силу чего у нас появляется возможность всесторонне опробовать потенциального партнера, не опасаясь последствий.

Сравнивать прежние представления о любви с Режимом Выбора – все равно что противопоставлять власяницу утепленной куртке. Главный соблазн состоит в том, что любовь больше не связана с болью. Если верить аргументам, изложенным Лаурой Кипнис в книге «Против любви» (2003)[4. Laura Kipnis. Against Love: A Polemic. New York: Pantheon Books, 2003.], единственным допустимым в этом режиме страданием может быть только груз продуктивной «работы над отношениями»: слезы, пролитые в приемных психотерапевтов, неудачные попытки супружеского секса, ежедневное рассмотрение взаимных потребностей, разочарование от разрыва с человеком, который оказался «неподходящим». В Режиме Выбора допустимы лишь натруженные мышцы – никаких катастроф не может быть в принципе. Превращая любовников с разбитыми сердцами в виновников их собственных неудач, сборники популярных советов создают новую форму общественной иерархии: эмоциональную удовлетворенность, основанную на ошибочном отождествлении зрелости с самодостаточностью.

Собственно, поэтому, пишет Иллуз, любовь в XXI веке по-прежнему приносит боль. Во-первых, нам не хватает правоты, которая признавалась за влюбленными дуэлянтами и самоубийцами в прежние времена. Им как минимум было гарантировано признание со стороны общества: любовь тогда понимали как слепую, непостижимую силу, противиться которой не в силах даже самые стойкие. Сегодня тоска по каким-то конкретным глазам (или, если уж на то пошло, ногам) почтенным занятием не считается, и любовные муки лишь усугубляются от сознания собственной психологической и социальной несостоятельности. В перспективе, которую задает Режим Выбора, страдающие от несчастной любви Эммы, Вертеры и Анны – не просто никуда не годные любовники, но еще и психологически безграмотные личности, остающиеся, можно сказать, на пройденной ступени эволюции. Марк Мэнсон, консультант по вопросам любовных отношений с двумя миллионами подписчиков в интернете, выражает эту мысль так:

Наша культура идеализирует романтическую жертвенность. Дайте мне первый попавшийся фильм о любви, и я найду там крайне озабоченного и эмоционально зависимого персонажа, который готов в лепешку разбиться, только бы быть в кого-нибудь влюбленным.

В рамках Режима Выбора слишком сильная, слишком поспешная, слишком страстная привязанность рассматривается как признак инфантилизма. Это не что иное, как проявление болезненной готовности отступиться от собственных интересов – а ведь на них, собственно, и строится вся современная культура.

Во-вторых, и это куда важнее, Режим Выбора не принимает в расчет структурные ограничения, в силу которых какие-то люди проявляют меньшую склонность к выбору – и меньшее умение его делать. Причина кроется не только в неравенстве задатков, относящихся к тому, что британский социолог Кэтрин Хаким называет «эротическим капиталом» (то есть, попросту говоря, тот факт, что есть люди красивые, а есть не такие красивые). Собственно, основная проблема с выбором состоит в том, что целые группы людей оказываются в результате этого выбора ущемленными.

Ева Иллуз, профессор социологии Еврейского университета в Иерусалиме, убедительно показывает, что индивидуализм, присущий Режиму Выбора, отбраковывает стремление к преданности и самоотдаче как «чрезмерную любовь», то есть как любовь, противоречащую собственным интересам любящего. Страдающих от несчастной любви мужчин будут порицать за «слабость», «неуверенность» и неспособность «выбросить эту любовь из головы», однако в категорию «патологически зависимых от партнера» и эмоционально «незрелых» попадают в основном женщины. Безотносительно к расовым и классовым различиям всех их учат стремиться к самодостаточности – «не любить слишком сильно», а просто «воздавать себе должное» (как говорится в цитировавшихся выше «Правилах»).

Проблема, однако, в том, что пенная ванна никогда не заменит любящего взгляда или долгожданного звонка, не говоря уже о том, что от нее не забеременеть, что бы ни писали по этому поводу в журнале «Космополитэн». Можно, конечно, прибегнуть к экстракорпоральному оплодотворению и стать – всем на зависть – абсолютно зрелой и совершенно независимой одинокой матерью совершенно дивных тройняшек. Но величайший дар любви – признание твоей ценности как личности – вещь по сути своей социальная. Для этого требуется значимый Другой. Чтобы закрыть глаза на этот простой факт, нужно выпить довольно много шардоне.

Но, быть может, самая большая проблема Режима Выбора связана с ошибочным пониманием зрелости как абсолютной самодостаточности. При­вязанность начинает восприниматься как нечто инфантильное. Потребность в признании прочитывается как слабость и неуверенность. Бли-­
зостью становятся отношения, в которых «личные границы» никогда не должны ставиться под вопрос. Нас то и дело ругают за нежелание брать на себя ответственность за собственную жизнь, но в то же время серьезно предостерегают против того, чтобы брать на себя ответственность за тех, кого мы любим: в конце концов, наше вмешательство в их жизнь – в форме непрошеного совета или предложения что-то поменять – может помешать их личностному росту и открытию подлинной самости. Заплутав среди всех этих сценариев оптимизации и обреченных на провал стратегий, мы сталкиваемся с самой большой бедой Режима Выбора: самопоглощенностью без самопожертвования.

Впрочем, там, где я родилась, наблюдается прямо противоположная проблема: самопожертвование чаще всего совершается без всякого самоанализа. Джулия Лернер, израильский социолог эмоций из Университета Бен-Гуриона в Негеве, не так давно проанализировала, как русские говорят о любви. Задача исследования состояла в том, чтобы выяснить, сократился ли после падения советской власти и поворота к неолиберализму разрыв между толстовскими романами и журналом «Семнадцать лет». Лернер пришла к выводу, что в общем-то нет.

Анализ разговоров о любви в разных телепрограммах, данные интервью и контент-анализ рос-­
сийской прессы показали, что для русских любовь так и остается «судьбой, моральным поступком и ценностью; ей невозможно противиться, она требует жертвенности и предполагает боль и страдания». В рамках концепта зрелости, лежащего в основе Режима Выбора, любовные муки рассматриваются как отклонение от нормы и следствие поспешных, непродуманных решений – у русских же зрелость понимается, наоборот, как способность переносить эти муки, часто абсурдные и совершенно ненужные.

Американцу среднего достатка, влюбившемуся в замужнюю женщину, рекомендуют прекратить с ней все отношения и записаться на 50 часов психотерапии. Русский в похожей ситуации берет штурмом дом любимой женщины и, оторвав ее от плиты с кипящим борщом, тащит мимо плачущих детей и мужа, изумленно застывшего с игровой приставкой в руках. Иногда все получается: я знаю пару, которая счастливо живет вместе уже 15 лет после того, как он похитил ее с новогодней семейной вечеринки. Однако в большинстве случаев Режим Судьбы приводит к полному хаосу.

Если говорить на языке больших цифр, следует отметить, что число браков, разводов и абортов на душу населения в России значительно выше, чем в любой другой развитой стране. Эти данные отражают готовность совершить все что угодно, исходя из собственных чувств, нередко жертвуя при этом собственным комфортом. Русская любовь тесно связана с алкоголизмом и наркоманией, домашним насилием и брошенными детьми – этими побочными продуктами соединения двух жизней, ни над одной из которых никто крепко не думал. Очевидно, что вера в судьбу, охватывающая человека при каждой следующей влюбленности, – далеко не идеальная альтернатива чрезмерной разборчивости.

Однако для того, чтобы избежать несчастий, которые навлекает на нас наша культура, вовсе не обязательно полностью отказываться от выбора. Вместо этого мы должны найти в себе мужество выбирать неведомое, брать на себя неучтенные риски и не бояться быть ранимыми. Под «ранимостью» я понимаю не кокетливую демонстрацию собственных слабостей, нацеленную на то, чтобы выяснить пределы терпения партнера. Я выступаю за экзистенциальную ранимость, за возвращение любви ее таинственности и за восстановление ее в ее истинной сути: любовь – это  непредсказуемая сила, захватывающая тебя врасплох.

Если понимание зрелости как самодостаточности в Режиме Выбора оказывается настолько пагубным для наших любовных практик, то именно это понимание и следует пересмотреть. Чтобы стать по-настоящему взрослыми, мы должны принять непредсказуемость, которую привносит в нашу жизнь любовь к кому-то другому, чем мы сами. Нам следует набраться отваги, чтобы пересечь все эти личные границы и забегать на один шаг впереди себя; может быть, не в том темпе, в каком это делают русские, но хотя бы чуть быстрее, чем мы это делаем сейчас.

Итак. Надо громко признаваться в любви. Начи­нать жить вместе, так и не убедившись до конца, что вы оба к этому готовы. Ворчать на партнера без всякого на то основания и не мешать ему делать то же самое – просто потому, что все мы люди. Рожать детей в самый неподходящий момент. И наконец, нужно вернуть себе право на любовные муки. Давайте не бояться страдать из-за любви. Как говорит Брене Браун, социолог из Хьюстонского университета, занимающийся изучением ранимости, «счастье, на которое мы способны, попросту не может быть больше несчастья, на которое мы стремимся себя обречь». Чем одержимо отстаивать целостность собственной личности, лучше научиться отдавать часть этой личности другим – чтобы признать в итоге, что мы все друг от друга зависим, даже если колумнисты журнала «Семнадцать лет» называют эту фундаментальную человеческую черту «патологической зависимостью от партнера».

Aeon.co, 22 октября 2015 года