Вид на счастье

Удар о землю выдернул меня из беспамятства, в которое я погрузился после бурной ночи в Лондоне, но не успел я прийти в недоумение по поводу того, где нахожусь, как некая неумолимая сила в один миг ввергла меня в мир, явно существовавший одновременно со мной. Честно говоря, времени хватило только на то, чтобы этот миг отпечатался в памяти, – правда, сказать об этом я могу только сейчас, уже из будущего оглядываясь на момент своего приземления в Нормандии. Впрочем, если быть точным, крошечный аэропорт Динар находится все же в Бретани, но я мог бы сослаться здесь на колебания самого Пруста: в 1907 году он никак не мог определиться, куда ехать на лето, и одним из возможных направлений была именно Бретань. В конце концов он выбрал нормандский Кабур.

Парень в аэропортовской конторе автопроката мало напоминал запечатленных Надаром современников Пруста, хотя и говорил исключительно на французском, и, пока я пытался с ним объясниться, попутно стараясь удержать в сознании мысль о цели своей поездки, меня постепенно отпускал озноб, последовавший после ночных возлияний и бессмысленной суеты в аэропортах; с тех пор, как Марсель Пруст арендовал фешенебельное авто в компании Unic, основанной Ротшильдом и управляемой Жаком Бизе, сыном знаменитого композитора, прошло сто лет.К авто тогда прилагались три механика (термин chauffeur еще не придумали), и Пруст взял эту машину для путешествия по Нормандии – в поисках провинциального городка в бальзаковском стиле, «еще оставшегося нетронутым, или какого-то старого порта, неважно чего, что могло бы подстегнуть его воображение больше обычного – пусть даже очень особого – собора».

Шел дождь, какое-то время ушло на поиск предназначавшейся мне машины, потом не сразу удалось включить задний ход, но, уже выехав на дорогу, я ощутил, что счастлив: похожее чувство испытываешь, когда, проснувшись, убеждаешься, что все-таки ты не убийца; я, правда, не понимал почему, но знал, что не хочу больше ничего вспоминать из прежней жизни, хотелось ехать вперед, где моему взору откроются невиданные пейзажи, море, легкие приключения, вино вечером с ненавязчивыми мыслями; мне уже стало казаться, что я знаю себя только таким и что теперь так будет всегда – хотя в то же время я «знал», что через десять дней буду в Париже и там начнется новая жизнь. Формально считалось, что я еду «по прустовским местам», но это были лишь «дорожные знаки» у каких-то городов, отелей, колоколен или деревьев – как надпись «Тирон» (Thironne) у крошечной речушки неподалеку от Илье-Комбре, города прустовского и романного детства, указывавшая, впрочем, вовсе не в мою сторону¹, а на созданную по ее образцу речку Вивону в «Утраченном времени». На берегу Тирона находится мельница Монжувен, название которой писатель присвоил имению в Мезеглизе, где жили композитор Вентейль с дочерью; через окно этого дома семнадцатилетний Марсель увидел однажды, как мадемуазель Вентейль, предаваясь сексуальным забавам со своей подругой, плюнула на фотографию покойного отца. Это имение тоже существует на самом деле, только называется оно не «Монжувен», а «Миругрен», и один английский прустовед жалуется, что там его встретил человек с ружьем и большой черной собакой, а на вопрос, что тот думает о вспыхнувшем в последнее время интересе к Марселю Прусту, выразительно плюнул под ноги спрашивающему².

Монжувеном же теперь называется кемпинг на берегу Луары, хотя вряд ли его назвали в честь лесбийских забав мадемуазель Вентейль и ее подруги в одном из самых знаменитых романовмира. Местные, скорее всего, равнодушны к окрестным названиям; собственно, и мне безразлично, каков «настоящий» Илье, Трансонвиль или Мезеглиз: вряд ли я сумел увидеть в них что-то более настоящее, чем то, что предлагает мне воображение при чтении Пруста. В конце концов, это всего лишь привычка, сказал бы сам Пруст, переносить ощущения на нечто от них отличное, что «через какое-то время мы начинаем считать реальностью». Если меня что-то и могло бы связать с «прустовскими местами», то только время прочтения его романа, мое «утраченное время», способное неожиданно придать неведомый смысл местам и предметам, но сейчас, мне кажется, получилось совсем наоборот – смыслу неоткуда было взяться, ибо при чтении я все словно бы разместил на плоскости, и мне не хватило глубины, связанной не с содержанием прочитанного, а с местом в моей памяти о самом чтении. Поездка получилась больше по именам; как предающийся меланхолии больной внезапно спохватывается, услышав слово, связанное с его недугом, пусть и косвенно, так и я оживился, увидев своими глазами названия мест из прустовского романа, тогда как несоответствие самого места роману меня не обеспокоило, как не беспокоит паломника нынешняя рыночная суета в Иерусалиме. Я не верю, что в местах и предметах каким-то мистическим образом сохраняется что-то от присутствия людей, но здесь я мог сказать или подумать: «Комбре», и безразличные в остальном дома, деревья и люди обретали тепло – такое, какое в последние мгновения своей жизни увидел писатель Бергот³ на картине Вермеера «Вид Делфта». И когда вечером, остановившись в оборудованном на ферме позапрошлого века бэд-энд-брэкфасте, я пил вино, закусывая хлебом, вовсе не в вине и не в пасторальном пейзаже за окном скрывались причины моего блаженства: кто знает, может быть, прустовское ощущение стремилось продлить эту чужую постель в совсем другую комнату, в другой вечер, где я сам когда-то читал «Утраченное время».