Знаком с ночью

Летним днем, когда я взял напрокат машину, чтобы съездить в музей Роберта Фроста в Саут-Шефтсбери, обустроенный в доме, где он жил, а также к его могиле в Беннингтоне, Вермонт с его горами и лесами, лугами, реками и скалами казался мне слишком привлекательным, слишком красивым. Мне казалось, что фростовский ландшафт должен быть таким, как на картинах Эндрю Уайета, считающихся сухими и меланхоличными: «Я думаю, что правильное слово не “меланхолия”, а “задумчивость”. Я много думаю и мечтаю о вещах в прошлом и будущем – вечность холмов и скал, все люди, которые здесь существовали. Я предпочитаю зиму и осень, когда чувствуется костяк пейзажа, его одиночество и мертвящее чувство увядания. Я думаю, что все подобное, все, что созерцательно, молчаливо, показывает человека одиноким, – людям всегда кажется печальным. Может, это потому, что мы утратили искусство существовать в одиночку?» – пишет Уайет¹, и если об этом не знать, можно допустить, что это сказал Роберт Фрост. Осень, опавшая листва, заросшие травой дороги, брошенные, ветшающие дома и сараи или люди, пребывающие в своей замкнутой жизни, деревья, снег, вновь покрывший землю, – я и сам толком не знаю, что сейчас описываю – картины Уайета или стихи Фроста². Я был достаточно наивен, чтобы эти созданные художниками пейзажи распространить на места их жизни в Новой Англии³: Уайет жил в штате Мэн, к северу от Вермонта и Нью-Гэмпшира, где большую часть жизни провел Роберт Фрост; Новая Англия и ее люди были постоянным фоном их работ. И мне казалось, что «это все» там будет, что я встречу время в чистой форме, как в монотонном пятистопном ямбе Фроста. Что в дверях крошечной лачуги на краю дороги будет, как в стихотворении Фроста, стоять высокий видный мужчина, который помашет проезжему рукой. Но, по правде говоря, в эти дни вермонтскому пейзажу чего-то не хватало – не хватало смысла, обретенного им в картинах Уайета и стихах Фроста, и этим смыслом был, скажем, страх, излучаемый сумрачным лесом в стихотворении «Войди!», или заброшенность, пронизывающая холм, разбитую дорогу и выставленный на продажу дом на картине «Распродажа имущества».

Октябрьское утро; я сижу на веранде среди деревьев, пишу эти строки и прошу осенний день начаться медленно, прошу обмануть меня, велеть часам казаться дольше, заставить один лист упасть утром, второй – днем, одному упасть с дерева тут же у дома, второму – прилететь издалека. Кажется, это мои редкие мысли срывают с деревьев лист за листом. Мои ощущения говорят словами Фроста: я вижу, как утекают дни, и это лучшее, что они могут сделать; эта грустная метафора – прямой перенос стихотворения Фроста «Октябрь», при первой публикации сопровождавшегося подзаголовком He sees days slipping from him that were the best for what they were⁴. Когда стихотворение описывает чувство, вызванное пейзажем, это наделяет пейзаж новой формой бытия, отдаляет его, как бы ставит вне нашего восприятия – мы начинаем относиться к нему иначе, как к замкнутой самостоятельности. «Когда Фрост смотрит на доски, – говорит Бродский, – из которых дом сколочен, то понимает, что дерево первоначально вовсе не на это рассчитывало»⁵. Но при попытке найти в поэзии Фроста ответ на вопрос о предназначении дерева на ум приходит лишь концовка стихотворения «Дрова», где путник на замерзшем болоте, остановившись у старой поленницы, дивится, зачем кто-то оставил в этой глуши «дрова, чуть согревающие топь // Бездымным догоранием распада»⁶.

Как мне не хватило смысла в ландшафте Новой Англии, так же мне не хватило его и в биографии Фроста. Ведь я как думал? Я думал, что ужас, сквозящий в стихах Фроста, должен проявляться и в его жизни, и терпеливо пытался его нащупать, но, наверное, это было нелепостью с самого начала.

Возможно, «ужас» звучит слишком громко – похоже, первым, кто применил это слово к поэзии Фроста, был американский критик Рэндалл Джаррелл, написавший в 1947 году, что «стихотворения Фроста начинаются с констатации ясного и ужасающего присутствия зла в мире и завершаются выводом, что это так, и ничего вы с этим не сделаете». Позднее критик добавляет, что для Фроста «навязчивыми темами являются изоляция, угасание и конечность человека». «Устрашающим поэтом» назвал Фроста профессор английской литературы в Колумбийском университете Лайонел Триллинг в поздравительной речи к 85-летию Фроста. Трудно судить, насколько искренен в своей ответной речи был Роберт Фрост, но его, похоже, смутило это высказывание: «Я радуюсь более глубокому, чем когдалибо, вглядыванию в меня, но разве я устрашающ? Все это для меня внове – обращение к Д. Г. Лоуренсу (Триллинг в своей речи еще и приводит цитату из модерниста Лоуренса – о том, что “старые американские художники – безнадежные лжецы”. – У. T.). Я нынче вечером нервничаю, очень нервничаю... Или же я просто лгу, как говорит мистер Триллинг?.. О боже, за всю свою жизнь мне не приходилось так много думать о себе». Если к сказанному здесь добавить другое высказывание Фроста из его писем («Я пытался сказать, что меня очень сложно разгадать, если я вообще могу судить о природе человека. Вполне возможно, что больше всего я обманывал, когда сильнее всего стремился сказать правду»), то становится видно, что Фрост сознавал, что его раздумьям о себе нельзя доверять, но, с другой стороны, возможно, он и не лукавил, утверждая, что за всю жизнь так много не думал о себе, а соответственно, и о том, что своими стихами он может внушать ужас. (Правда, через год после восемьдесят пятого дня рождения он признал, что в его поэзии «масса всего такого, по поводу чего можно быть угрюмым. Там сплошная тьма». И все же не покидает ощущение серьезного несоответствия между тем, что Фрост писал в стихах, и тем, что он сам о них думал.)

Я же, в свою очередь, за отнесение «ужаса» к Фросту, как обычно, в долгу перед Иосифом Бродским – надо признать, что именно его эссе «О скорби и разуме» как раз и вызвало у меня интерес к американскому поэту. В этом эссе Бродский обращает внимание на то, что представления о Фросте как о певце сельской жизни совершенно нелепы, хотя почти все стихотворения Фроста связаны с природой, глубинкой Новой Англии и населяющими ее людьми. В свое время в самом первом своем отзыве о стихах Фроста Эзра Паунд рассуждал о его скучных, не думающих персонажах («Мне не особо хотелось бы с ними повстречаться, но я знаю, что такие существуют»), а в 1931 году писал о сборнике Фроста «Ручей, текущий на Запад»: «Искренняя, очень скучная поэзия, без трагедии, без эмоций, метрически неинтересная; старательно зафиксированная жизнь, в которой нет ни интеллектуального интереса, ни какой-либо страсти… Жизнь Новой Англии, наверное, в основном такова, какой ее описывает Фрост. Трудно понять, чем такая жизнь существенно отличается от того, как живут лошади и овцы». Паунд явно не считает, что «тщательная фиксация жизни» может быть тем, к чему стоит стремиться в поэзии и что может оказаться чем-то намного большим – и пугающим, – чем образы, аллюзии, отсылки, уподобления и метафоры.