Не удалось соединить аккаунты. Попробуйте еще раз!

Знаком с ночью
Фото: Getty Images
Литература

Улдис Тиронс

Знаком с ночью

Чего я боюсь – это деревья. Роберт Фрост

Летним днем, когда я взял напрокат машину, чтобы съездить в музей Роберта Фроста в Саут-Шефтсбери, обустроенный в доме, где он жил, а также к его могиле в Беннингтоне, Вермонт с его горами и лесами, лугами, реками и скалами казался мне слишком привлекательным, слишком красивым. Мне казалось, что фростовский ландшафт должен быть таким, как на картинах Эндрю Уайета, считающихся сухими и меланхоличными: «Я думаю, что правильное слово не “меланхолия”, а “задумчивость”. Я много думаю и мечтаю о вещах в прошлом и будущем – вечность холмов и скал, все люди, которые здесь существовали. Я предпочитаю зиму и осень, когда чувствуется костяк пейзажа, его одиночество и мертвящее чувство увядания. Я думаю, что все подобное, все, что созерцательно, молчаливо, показывает человека одиноким, – людям всегда кажется печальным. Может, это потому, что мы утратили искусство существовать в одиночку?» – пишет Уайет1, и если об этом не знать, можно допустить, что это сказал Роберт Фрост. Осень, опавшая листва, заросшие травой дороги, брошенные, ветшающие дома и сараи или люди, пребывающие в своей замкнутой жизни, деревья, снег, вновь покрывший землю, – я и сам толком не знаю, что сейчас описываю – картины Уайета или стихи Фроста2. Я был достаточно наивен, чтобы эти созданные художниками пейзажи распространить на места их жизни в Новой Англии3: Уайет жил в штате Мэн, к северу от Вермонта и Нью-Гэмпшира, где большую часть жизни провел Роберт Фрост; Новая Англия и ее люди были постоянным фоном их работ. И мне казалось, что «это все» там будет, что я встречу время в чистой форме, как в монотонном пятистопном ямбе Фроста. Что в дверях крошечной лачуги на краю дороги будет, как в стихотворении Фроста, стоять высокий видный мужчина, который помашет проезжему рукой. Но, по правде говоря, в эти дни вермонтскому пейзажу чего-то не хватало – не хватало смысла, обретенного им в картинах Уайета и стихах Фроста, и этим смыслом был, скажем, страх, излучаемый сумрачным лесом в стихотворении «Войди!», или заброшенность, пронизывающая холм, разбитую дорогу и выставленный на продажу дом на картине «Распродажа имущества».

Эндрю Уайет. Открытая и закрытая. 1964, частная коллекция.

Октябрьское утро; я сижу на веранде среди деревьев, пишу эти строки и прошу осенний день начаться медленно, прошу обмануть меня, велеть часам казаться дольше, заставить один лист упасть утром, второй – днем, одному упасть с дерева тут же у дома, второму – прилететь издалека. Кажется, это мои редкие мысли срывают с деревьев лист за листом. Мои ощущения говорят словами Фроста: я вижу, как утекают дни, и это лучшее, что они могут сделать; эта грустная метафора – прямой перенос стихотворения Фроста «Октябрь», при первой публикации сопровождавшегося подзаголовком He sees days slipping from him that were the best for what they were4. Когда стихотворение описывает чувство, вызванное пейзажем, это наделяет пейзаж новой формой бытия, отдаляет его, как бы ставит вне нашего восприятия – мы начинаем относиться к нему иначе, как к замкнутой самостоятельности. «Когда Фрост смотрит на доски, – говорит Бродский, – из которых дом сколочен, то понимает, что дерево первоначально вовсе не на это рассчитывало»5. Но при попытке найти в поэзии Фроста ответ на вопрос о предназначении дерева на ум приходит лишь концовка стихотворения «Дрова», где путник на замерзшем болоте, остановившись у старой поленницы, дивится, зачем кто-то оставил в этой глуши «дрова, чуть согревающие топь // Бездымным догоранием распада»6.

Как мне не хватило смысла в ландшафте Новой Англии, так же мне не хватило его и в биографии Фроста. Ведь я как думал? Я думал, что ужас, сквозящий в стихах Фроста, должен проявляться и в его жизни, и терпеливо пытался его нащупать, но, наверное, это было нелепостью с самого начала.

Возможно, «ужас» звучит слишком громко – похоже, первым, кто применил это слово к поэзии Фроста, был американский критик Рэндалл Джаррелл, написавший в 1947 году, что «стихотворения Фроста начинаются с констатации ясного и ужасающего присутствия зла в мире и завершаются выводом, что это так, и ничего вы с этим не сделаете». Позднее критик добавляет, что для Фроста «навязчивыми темами являются изоляция, угасание и конечность человека». «Устрашающим поэтом» назвал Фроста профессор английской литературы в Колумбийском университете Лайонел Триллинг в поздравительной речи к 85-летию Фроста. Трудно судить, насколько искренен в своей ответной речи был Роберт Фрост, но его, похоже, смутило это высказывание: «Я радуюсь более глубокому, чем когдалибо, вглядыванию в меня, но разве я устрашающ? Все это для меня внове – обращение к Д. Г. Лоуренсу (Триллинг в своей речи еще и приводит цитату из модерниста Лоуренса – о том, что “старые американские художники – безнадежные лжецы”. – У. T.). Я нынче вечером нервничаю, очень нервничаю... Или же я просто лгу, как говорит мистер Триллинг?.. О боже, за всю свою жизнь мне не приходилось так много думать о себе». Если к сказанному здесь добавить другое высказывание Фроста из его писем («Я пытался сказать, что меня очень сложно разгадать, если я вообще могу судить о природе человека. Вполне возможно, что больше всего я обманывал, когда сильнее всего стремился сказать правду»), то становится видно, что Фрост сознавал, что его раздумьям о себе нельзя доверять, но, с другой стороны, возможно, он и не лукавил, утверждая, что за всю жизнь так много не думал о себе, а соответственно, и о том, что своими стихами он может внушать ужас. (Правда, через год после восемьдесят пятого дня рождения он признал, что в его поэзии «масса всего такого, по поводу чего можно быть угрюмым. Там сплошная тьма». И все же не покидает ощущение серьезного несоответствия между тем, что Фрост писал в стихах, и тем, что он сам о них думал.)

Эндрю Уайет. Глубокий снег. 1967, частная коллекция.

Я же, в свою очередь, за отнесение «ужаса» к Фросту, как обычно, в долгу перед Иосифом Бродским – надо признать, что именно его эссе «О скорби и разуме» как раз и вызвало у меня интерес к американскому поэту. В этом эссе Бродский обращает внимание на то, что представления о Фросте как о певце сельской жизни совершенно нелепы, хотя почти все стихотворения Фроста связаны с природой, глубинкой Новой Англии и населяющими ее людьми. В свое время в самом первом своем отзыве о стихах Фроста Эзра Паунд рассуждал о его скучных, не думающих персонажах («Мне не особо хотелось бы с ними повстречаться, но я знаю, что такие существуют»), а в 1931 году писал о сборнике Фроста «Ручей, текущий на Запад»: «Искренняя, очень скучная поэзия, без трагедии, без эмоций, метрически неинтересная; старательно зафиксированная жизнь, в которой нет ни интеллектуального интереса, ни какой-либо страсти… Жизнь Новой Англии, наверное, в основном такова, какой ее описывает Фрост. Трудно понять, чем такая жизнь существенно отличается от того, как живут лошади и овцы». Паунд явно не считает, что «тщательная фиксация жизни» может быть тем, к чему стоит стремиться в поэзии и что может оказаться чем-то намного большим – и пугающим, – чем образы, аллюзии, отсылки, уподобления и метафоры.



Чтобы читать дальше, пожалуйста, войдите со своего профиля или зарегистрируйтесь

Статья из журнала 2019/2020 Зима

Похожие статьи