Как вы оправдываете свое существование?

Не всякой мысли нужна история, но было бы глупостью сказать, что не всякой истории нужна мысль. Не всякая философия – литература и не всякая литература философская, однако от мифов Платона до извивов сознания Пруста тянется нить, которая странным образом сплетает мысль и историюповествование, или, если взять шире, философию и литературу. В истории человеческого мышления и рассказывания есть лишь несколько эпизодов, которые по своей интенсивности могут сравниться с тем, что происходило на немецких землях в конце XVIII и начале XIX века. От Гете и Канта до Гегеля и Гельдерлина на немецком языке было сделано столько, что для того, чтобы это осознать, не хватит и двух столетий. Потомок (по одной из линий) североамериканских индейцев, глава кафедры германистики Чикагского университета Дэвид Уэллбери (род. 1947) – один из тех, кто всю жизнь пытается понять, что свершилось в немецкой литературе и философии за те несколько десятилетий и какое влияние свершившееся тогда оказывает и по сей день.

Я обратил внимание на Дэвида Уэллбери, когда в издательстве Гарвардского университета вышла книга A New History of German Literature (2005), составителем и главным редактором которой он был. Это увлекательная книга, к которой приятно возвращаться; она не является монолитным повествованием – книга составлена из двухсот эссе, каждое из которых рассматривает отдельный эпизод истории с 1744 по 2001 год. Но самое интересное в трудах Уэллбери то, что его литературоведческой работе удается держаться на пересечении философии и литературы – там, где мысль проявляется в повествовании и повествование держится мыслью.

А. Р.

Вы философ?

Нет, я литературовед. Но посколь­ку я занимаюсь классическим пе­риодом немецкой литературы – Про­свещением, классицизмом, романтизмом, – я часто имею дело с немецкой философией, без которой эту литературу не понять. Но философом в чистом виде я не являюсь.

Вы имеете в виду, что у вас нет специального философского образова­ния или что вы не хотите быть философом?

Нет, я говорил об образовании, то есть я не профессиональный философ.

Получается, что философия для вас – это профессия?

Философия в классическом смысле должна помогать ориентироваться в жизни, поэтому ее не следует ограничивать только профессионалами из философской гильдии. В этом смысле я философией интересуюсь. Но я также считаю, что в философской традиции сложился ряд внутренних норм и требований и, чтобы им соответствовать, нужно долго учиться – и в этом смысле я не философ. И что для меня важно в Чикагском университете… До этого я работал в Университете Джона Хопкинса в Бал­тиморе, а еще до этого – в Стэнфорде. Так вот, здесь философы и литературоведы сотрудничают гораздо теснее, чем в других институциях, где мне доводилось работать раньше. Здесь я много общаюсь с теми, кого обучали философскому канону, кто знаком с нормами философской аргументации. Это сильно обогатило мой опыт, но тут есть и важный момент с точки зрения, так сказать, академической политики: изолирование философии от других дисциплин приводит к тому, что в других дисциплинах возникает некое псевдофилософское мыш­ление, потому что им не с кем поговорить. Это уже давно характерно для американского академического сообщества. Появилась хорошо обученная группа людей, занимающихся, как они это называют, аналитической философией, и при этом они оставляют без внимания целое поле философских предметов – эстетику, литературу, экзистенциальные вопросы истории, природу современности. Это нетипичные области интересов для философов. Кроме того, остались без внимания многие писатели прошлого. Однако заниматься ими в сотрудничестве с философски образованными людьми гораздо плодотворнее. Например, уже два года мы проводим в Чикагском университете совместный с философским факультетом семинар.

С кем именно?

В прошлом году я с профессором Джеймсом Конантом с философского факультета проводил двухчастный семинар по американскому философу Стэнли Кэвеллу. В первой части мы раз­бирали его главное произведение «Притязания разума». Этим руководил Конант. Это очень-очень слож­ная философская работа, в которой идет скрытая полемика с Остином, Вит­генштейном и другими философами. Во второй части семинара мы занимались литературоведческими и эстетическими сочинениями Кэвелла, а также его эссе. К нам пришло около сорока человек разных специализаций: и философы, и литературоведы. Еще я читал совместный курс с коллегой Робертом Пиппином – о философском осмыслении модернизма в искусстве. Мы начали с немецких романтиков, Фридриха Шлегеля, Шеллинга, много времени посвятили Гегелю, потом перешли к Ницше, Хайдеггеру, еще почитали пару современных ненемецких искусствоведов.

Этот период, длившийся примерно 25–30 лет, оказался, вероятно, самым плодотворным в истории немецкой философии; тогда же были созданы и шедевры литературы. Вы когда-нибудь задумывались о том, что предопределило этот расцвет немецкой философии и литературы?

Это интересный вопрос. Тут есть несколько соображений. Можно отметить разочарование в феодально-аристократической структуре общества и появление торгово-буржуазного общества. Другими словами, европейское общество переопределило себя в новых условиях, сложившихся на протяжении XVIII века и остававшихся доселе незаметными. Это первое наблюдение. Но главное вот что: если группу мыслителей того времени – Гете, Шиллера, братьев Шлеге­лей, Но­валиса, Гофмана, Гельдерлина, посткантовских философов – и объединяет какое-то общее понятие, то это понятие свободы. Этот философский расцвет был связан с артикуляцией мысли о свободе. Именно она, на мой взгляд, имела первостепенное значение. Открытие свободы человеческого духа, человеческого интеллек­та, открытие Geist – ключевого термина этой эпохи – оказалось, по сути, самоконститутивным, т.е. позволило создавать законы для самих себя. Это было самоопределение. И любая форма человеческой жизни – это реализация этого самоопределения через создание для себя законов, будь то социальные формы, художественные формы или формы философской мысли.