Небо голубое, красная кровь, белое белье, зеленая трава

Когда мы с моим мужем, художником Андреем Красулиным, были молодыми, у нас были друзья, которые были моложе нас. Самым любимым из них был Гриша Фрейдин. В те годы он еще не был знаменитым славистом, Андрей – знаменитым художником, а я и не думала становиться писателем. Было трудное и очень яркое время нашей молодости.

Мы с Гришей жили в одном дворе на Лесной улице. Возле Гришиного подъезда почти постоянно стоял стукач со скучающим видом, стороживший их входы и выходы из дому. Возле Гриши и его тогдашней жены Маши Слоним вился дымок опасности. Мы совали друг другу запрещенные книги, которые через четверть века лежали во всех книжных магазинах, не вызывая никакого интереса. А потом Гриша уехал в Америку, совсем еще неоперившимся студентиком, и в те годы это было прощание навеки. И в голову не могло прийти, что много лет спустя мы приедем в эту самую загадочную и опасную страну Америку с выставкой Андрея и прерванное общение восстановится немедленно с того же самого места, на котором расстались. А Гриша станет ведущим славистом и книжки его, написанные на английском, мы будем держать в руках и с трудом читать. Чужой язык, которым мы еле владели, для него стал «рабочим». Когда мы стали читать его книги, оказалось, что его книги о Бабеле и о Мандельштаме открывают нам заново этих великих поэтов. Что к этому добавить? Я думаю, что Гриша Фрейдин – один из лучших людей, которые нам в жизни встречались.

Людмила Улицкая

Как вы на меня вышли?

Мне понравилось ваше лицо.

Это приятно.

Оно показалось мне более живым, чем у основных девяноста процентов…

Академического мира.

Да. А мой опыт показывает, что академический мир требует большой живучести, чтобы в нем сохранялась интеллектуальная жизнь.

Я попал в него случайно.

В каком смысле? Куда еще вы могли попасть?

У меня много было разных амбиций в молодости. Какое-то время меня интересовала лингвистика, потом экономика. Меня всегда интересовала литература, но не как академическое занятие, а как что-то живое.

В том смысле, что вы хотели писать?

Я хотел писать и писал. Стихов никогда не писал, но писал какую-то критику, журналистику – это было. Потом мне несколько раз не удалось попасть в университет. Я не был комсомольцем и был евреем – это был двойной удар по моему досье. Я пытался три или четыре раза, по-моему.

В смысле – устроиться на работу?

Нет, просто учиться. У меня была серебряная медаль. Но они меня заваливали на экзамене. Не то чтобы заваливали, а занижали балл, и…

Вы об этом говорите с досадой.

Ну это было неприятно. Потому что мои друзья уже поступили, и мы начали расходиться. Появились другие интересы, начал формироваться какой-то профессиональный профиль. Но я знал английский и пошел работать в конце концов в институт, он назывался «Информэлектро». Это был такой отстойник для талантливых, но неуживчивых людей. И я там работал в отделе изучения мировой экономики. Где-то, по-моему, в начале 60-х годов Косыгин решил, что если будут строить новый завод, какой бы он ни был, они должны найти аналогичный завод или фабрику на Западе.

Спиздить все, что ли?

Не обязательно спиздить, но чтобы по крайней мере не строили допотопный завод. Чтобы он отвечал хоть каким-то современным условиям. И поэтому все министерства завели себе институты, в которых сидели люди, смотрели журналы, изучали, что там происходит на Западе, чтобы сделать, соответственно, то же самое. Это, конечно, была проигрышная стратегия, потому что всегда отставали на десять лет.

Были вторичными.

Да. Но по крайней мере на десять, а не на тридцать-сорок. Ну вот, там был очень интересный директор, и он привлекал интересных людей.

А у вас до этого было какое-то знание об экономике?

Никакого. Я думаю, что в Советском Союзе ни у кого никакого знания об экономике не было вообще.

Но путь от института, исследующего мировую экономику, до университета Беркли по крайней мере не прямой?

Нет, совсем не прямой. Они в конце концов сделали меня научным сотрудником, несмотря на отсутствие диплома. Это было интересно, у меня были библиотечные дни. Вообще жизнь была хорошая, я мог смотреть и читать любые журналы.

Но в каком смысле ваше попадание в академический мир было случайным?

Я познакомился со своей будущей женой, она была аспиранткой Гарвардского университета. Она вообще очень академический человек. Как и все академические люди, она не знала вообще ничего, кроме академической жизни. Ну еще она понимала что-то в политике, она была студенткой-активисткой, но в общем… Она знала театральный мир, ее родители вышли из театрального мира, и она сама училась в театральной школе, занималась балетом, но она не знала вообще ничего, кроме этого мира. А поскольку мы решили ехать жить сюда, она стала как бы моим – ну не знаю – биноклем, через который я смотрел на мир. В этом бинокле была возможность академической жизни. К тому времени у меня в Советском Союзе уже вышли две брошюры об американской экономике. (Смеется.) Я очень гордился тем, что цитировал ей не Ленина, а Гэлбрейта.

Институционалиста этого?

Да-да, это было мне интересно. Так что когда мы думали о том, как сложится наша жизнь, она говорила: «Ты пойдешь закончишь университет, поступишь в аспирантуру». Но меня взяли в аспирантуру сразу. Университет я не заканчивал.

Ни в Советском Союзе, ни в Америке? Здорово.

Я не знаю на самом деле, здорово это или нездорово. Я думаю, что на самом деле это плохо. Потому что американский колледж, университет дает понятие о мире и о разных возможностях на него смотреть, изучать его и жить в нем. А у меня этого не было. У меня было такое богемное, домашнее, московское, кухонное образование начитанного мальчика, который любил слушать умных людей.

Чем же это было хуже американского колледжа?

Это не систематически.

Ну жизнь тоже не систематична.

Но наука систематичнее. В этом как бы весь смысл. Это первое. Ну а второе – можно было быть политологом, историком или физиком. Я понимал разницу между физиком и политологом, это я понимал. Но разницы между политологом, социологом, литературоведом и историком – для меня это было… И когда я, значит, стал выбирать аспирантуру, я пошел к одному историку в Америке. Это был такой шотландец Эдвард (Нед) Кинан в Гарварде. Очень хорошо говорил по-русски, хотя в России был, может, недели две, пока его не арестовали и не вытурили. Я его спросил: «Нед, мне идти на историю или на литературу? Понимаете, меня интересуют такие-то вопросы…» Он сказал: «Ну история будет восемь лет, литература – шесть».

И это вас повернуло к литературе?

Это повернуло меня к литературе.