Гедонистические фруктовые бомбы

Санчо Панса считал себя отменным знатоком вин. «У меня к распознаванию вин большие природные способности», – заявил он и, заметив, что слова его вызвали у слушателей недоверие, заверил сомневающихся: «Дайте мне разок понюхать – и я вам угадаю, и откуда оно, и какого сорта, и букет, и крепость, и какие перемены могут с ним произойти, и все, что к вину относится». Способности эти в роду у Санчо Пансы передавались по наследству, в особенности по отцовской линии – в его семействе было два лучших сомелье, каких только видела Ламанча. А чтобы все в это поверили, Санчо рассказал историю об удивительном профессионализме своих предков:

Дали им как-то попробовать из одной бочки и попросили произнести свое суждение касательно состояния и качества вина, достоинств его и недостатков. Один лизнул, другой только к носу поднес. Первый сказал, что вино отзывает железом, другой сказал, что скорее кожей. Владелец сказал, что бочка чистая и что негде было ему пропахнуть кожей. Однако два славных знатока стояли на своем. Прошло некоторое время, вино было продано, стали выливать из бочки, глядь – на самом дне маленький ключик на кожаном ремешке. После этого судите сами, ваша милость, может ли человек моего роду-племени насчет таких вещей сказать свое веское слово.

Дэвиду Юму очень нравилась эта история, и в 1741 году он пересказал ее в своем замечательном эссе «О норме вкуса», пытаясь найти ответ на вопрос о том, действительно ли возможен столь утонченный вкус. Сомневались в этом многие, но только не Юм. Брилья-Саварен, который писал свою «Физиологию вкуса» в 20-х годах XIX века, считал, что подлинным гурманом может быть лишь человек с нужным количеством вкусовых рецепторов, причем рецепторов правильного типа, и Юм, похоже, верил во что-то подобное: причиной разнообразия эстетических пристрастий оказывается у него разница в телесной конституции человека. Многие его современники полагали, что безотносительно к возможности или невозможности столь утонченных суждений установить норму в таких вопросах попросту невозможно – суждениям вкуса никогда не стать ясными, обоснованными и общепринятыми. Одно дело наука, совсем другое дело – вкус: «В зависимости от состояния наших органов чувств одна и та же вещь может быть как сладкой, так и горькой, и верно сказано в пословице, что о вкусах не спорят». Редкий случай, отмечает Юм, когда здравый смысл согласен с философией. Мне нравится «Шато Тальбо» 1983 года, вам – «Уинс Кунаварра Каберне-Совиньон» 1990-го, а кому-то еще – «Матеуш Розе».

Здравый смысл всегда подозревал, что тонкий вкус – всего лишь снобизм, поданный под соусом глубокой компетентности и профессионализма, и что умение разбираться в винах – просто обман в чистом виде. На самом деле никто не может с приличной степенью достоверности отличить одно вино от другого, а идея о том, что одно (безупречное) вино лучше другого, – всего лишь мистификация, благодаря которой маркетологи заставляют вас платить больше, чем может стоить на деле перебродивший виноградный сок. Это специфически демократическая форма скептицизма. В 30-х годах XIX века Токвиль отметил особую нетерпимость американцев к понятию авторитета в вопросах вкуса: «Равенство вызывает в каждом человеке желание самому судить обо всем; оно во всех отношениях развивает в человеке вкус к предметам реальным и осязаемым, воспитывая презрение к традициям и формализму». Демократическое общество не готово «принимать громкие слова за звонкую монету»; никакой эстетический Левиафан не вправе диктовать свои вкусы свободным людям. Один американский сайт для любителей вина взял себе девизом знаменитую фразу Ноама Чомски в слегка переиначенном виде: «Самый эффективный способ ограничить демократию состоит в том, чтобы право принимать решения отнять у общественности и передать неподотчетным институтам: королям и князьям, партиям с диктаторскими полномочиями или винным критикам». Сайт называется winedemocracy.com, и кредо его администраторов сводится к тому, что «коллективные оценки потребителей вина ценнее, чем личные мнения отдельных винных критиков». Рецепторы народа – это вкус Бога.

Поэтому и поразительно, что именно Соединенные Штаты не только произвели на свет серого кардинала современного винного мира, но и – кто бы мог подумать! – добровольно пришли и поклонились ему в ножки. «Вкусовые рецепторы высшей пробы» принадлежат Роберту Паркеру (род. 1947), бывшему адвокату из Балтимора, который запустил в 1978 году журнал «Винный адвокат», выходивший два раза в месяц и распространявшийся только по подписке. Сегодня его многочисленные книги о винах разных регионов – «Бордо» (1985), «Вина долины Роны и Прованса» (1987) – и бессчетные переиздания всеобъемлющего «Винного гида покупателя» давно стали непреложной истиной для потребителей в Америке, а теперь распространяют свой авторитет и на другие регионы мира. Гид переведен на французский, русский, японский, китайский, польский и шведский. В 2002 году Берлускони наградил Паркера орденом «За заслуги перед Итальянской Республикой», и несмотря на то, что Миттеран сделал Паркера кавалером Ордена «За заслуги» еще в 1993 году, Ширак в 1999-м счел нужным возвысить его до кавалера Ордена Почетного легиона. Паркер, по словам Ширака, «служит Франции, повышая ее престиж средствами своего особого дара». Именно этот человек «научил Америку ценить французские вина», хотя всего несколько лет спустя Паркер отказался от своей ежегодной поездки по французским винодельческим хозяйствам, сославшись на то, что семья беспокоится за его безопасность в связи с войной в Ираке, чем поверг в полное отчаяние местных виноделов, давно впавших в финансовую зависимость от его критических оценок. Паркер – «Властелин лозы» нашего времени: журнал «Тайм» объявил, что «бесчисленные любители вина считают вкус Роберта Паркера непогрешимым», «Экономист» провозгласил, что «вкусовые рецепторы г-на Паркера считаются энологическим эквивалентом эйнштейновского мозга», после чего «Атлантик Мансли» заключил, что «когда речь идет о солидных винах – о винах, определяющих стили и цены для всей отрасли, – единственным критиком, с мнением которого принято считаться, является Роберт Паркер».

Паркер оценивает вина с математической точностью. Существующая 20-балльная шкала его не удовлетворила («убежден, что она не дает достаточного пространства для маневра»), и поэтому он оценивает вина в диапазоне от 100 баллов (совершенство: «выдающееся вино с глубоким и сложным характером») до 50, которые странным образом вино получает просто за то, что попалось ему на глаза, но оказалось, заявляет он ледяным тоном, «неприемлемым». Читатель должен понимать, что оценки он берет не с потолка: за цвет вино может получить до пяти баллов, за букет и аромат – до 15, за вкус и послевкусие – до 20 и еще от одного до десяти – за «общий уровень качества» (настроенческий параметр – ?) или «потенциал для дальнейшего развития и улучшения». (Последнего я не понимал никогда. Идеальное вино по определению не имеет никакого потенциала старения, а значит, должно получать меньше баллов, тогда как предсказания знатоков о том, каким станет вино через 20 лет, не раз оказывались в корне ошибочными: клареты 1975 года, о которых было столько шума, в итоге так и не смягчились и не стали приятнее.)

Паркеровские циферки (так называемая «шкала Паркера») вскоре начали жить собственной жизнью. И хотя клареты Премьер Крю или бургундские вина того же ранга продолжали настаивать на собственных исторически сложившихся ориентирах, на рынке в целом стали все чаще ссылаться на шкалу Паркера. Лучше, если вино получало 88, а не 82 балла, но прорывом стало считаться преодоление 90-балльного барьера. Дружественный Паркеру отраслевой журнал прямо пишет, что «вина с оценкой 91 всегда будут продаваться быстрее вина, набравшего 89 баллов, а любое вино в диапазоне от 83 до 87 обречено валяться в корзине для уцененных товаров» – за это, кстати, я всегда был благодарен Паркеру, поскольку мне посчастливилось сильно полюбить вина, которые он считает неполноценными, а из постыдных «паркеровских 50-балльных», о которых у меня остались особенно теплые воспоминания, можно собрать не одну коробку. Мне доводилось бывать в американских магазинах, где «паркеровские 90-балльные» отмечают специальными флажками, и я не раз слышал, как просвещенные потребители предупреждали продавцов, что «ничего ниже 90 баллов их не интересует». Довольно быстро паркеровскую 100-балльную шкалу стали подхватывать и другие американские винные журналы и критики, но по авторитетности оценок с самим Паркером никто сравниться не может.

В Британии часть винных критиков в итоге смирилась с Паркером, тогда как другие усомнились в возможности проводить столь точные и уверенные различия и решили не уступать. Дженсис Робинсон не стала отказываться от традиционной 20-балльной шкалы, воспротивившись самому понятию единой нормы вкуса: «Нет никаких сомнений, что Паркер последователен в своих оценках, которые полностью соответствуют его вкусу. Но весь смысл вина состоит как раз в том, что вкусы бывают разные, поэтому ситуация, в которой рынок целиком определяется только одним вкусом, представляется мне опасной». Клайв Коутс тоже оценивает вина по 20-балльной шкале, однако полагает, что винный маркетинг давно вышел из-под контроля: «Они заставляют людей забыть, что любовь к вину – вещь очень личная, зависящая от темперамента… Нет ничего более индивидуального и субъективного, чем вкус отдельного человека». Хью Джонсон придерживается более грубой системы звездочек (одна звезда = «простое, повседневное вино», четыре звезды = «благородное, престижное, дорогое») и пытается убедить себя, что «весь этот бред» в конце концов сойдет на нет. Все это чисто американская болезнь: «Америка любит цифры (торговцам они тоже нравятся), потому что цифры проще слов… Все доводы о том, что вкус слишком разнообразен, тонок, изменчив и прекрасен, чтобы сводить его к псевдонаучным численным показателям, наталкиваются на глухую стену непонимания». Тем не менее Oddbins и Majestic Wine Warehouse много лет назад открыли для себя маркетинговые чары паркеровской шкалы, а теперь уже эта магия практикуется и отдельными представителями британского винного истеблишмента: Berry Bros & Rudd не чураются ссылок на паркеровские суждения и оценки. Американский подход к вопросам вкуса в очередной раз распространился на весь мир.

Тем не менее Старая Европа в массе своей смотрит на Паркера с брезгливостью, причем по тем же примерно причинам, по каким она ненавидела Буша: власть, которой они как будто бы обладают, насильственна, груба и несуразна. И дело здесь далеко не только в цифрах: может статься, что цифры – всего лишь отвлекающий маневр. Выбор между 20-балльной и 51-балльной шкалой (а именно к ней сводится шкала Паркера) вполне может быть вопросом принципа. Робинсон, объявляя свои оценки после сравнительной дегустации австрийских и австралийских рислингов, провозгласила абсолютную ничью: обоим винам она дала 17,33 балла, добавив, что одно вино оторвалось от другого «лишь на волосок». Возникает вопрос: что помешало ей разрешить ничью, добавив к своим оценкам еще один десятичный разряд? Сам Паркер не тратит лишних слов, отвергая все обвинения в тирании: «Никто не сможет распробовать за вас ваше вино, и никто не научит вас лучше, чем собственный опыт». Паркер подает себя как беспристрастного, опытного и надежного критика, однако добродетели эти вовсе не тождественны эстетической «объективности» – собственно, никаких претензий на объективность он и не предъявляет, равно как и не считает себя ответственным за массовое преклонение и обожание, которые принесли ему столько денег. «Никаких сожалений в связи со своей системой оценок я не испытываю, – говорит он в одном из интервью. – Если в торговле ею злоупотребляют, пусть злоупотребляют. Какой бы ни была система оценок, само ее существование заставляет критика нести перед читателем большую ответственность. Лично меня моя шкала вполне устраивает, но я признаю за ней известную ограниченность: ничего научного в ней нет, и не нужно понимать ее в этом смысле».

В конце концов, цифры всегда сопровождаются подробными описаниями вкуса, в которых находят свое выражение попытки описать вино более или менее человеческим языком, и даже самые жесткие критики Паркера признают, что вкусовые рецепторы у него выдающиеся. (Он даже застраховал свои обонятельно-вкусовые способности на скромную сумму в миллион долларов.) Мало кто спорит, что в словесных описаниях Паркер чаще всего следует твердым стандартам и сторонится вычурности и что справиться с дьявольски сложной задачей словесного выражения вкуса, запаха и консистенции у него получается ничуть не хуже, чем у других винных критиков. Сравните, как Паркер описывает «Шато-Леовиль-Бартон» 1998 года («пурпурное, почти непрозрачное, бодрое, полнотелое», обладающее «великолепной плотностью», вино «жевкое, со стойким ароматом черных плодов, железа, землистым привкусом и пряной древесностью») с тем, что пишет в «Файнэншел таймс» Эндрю Джеффорд по поводу «Жорж Дюбеф Крю Божоле» 2003 года («Это темное вино… подобно залетевшему в рот вертолету, бешено крутящиеся лопасти которого пронзают ротовую полость насыщенным фруктовым вкусом», причем вино это сочетает в себе «тонкость и элегантность с едва ли не мясистой глубиной») или с описанием, которое дает вину того же типа «Уолл-стрит джорнэл» («Претендует на некоторую серьезность, тяжеловато. У этого вина не только синеватый оттенок – синеватый у него и вкус, почти совпадающий со вкусом поджаренной сирени»). Особенно ценным мне кажется в этой фразе «почти» – просто в силу того, что я понятия не имею, какова на вкус поджаренная сирень.

Наверное, мы не должны слишком уж издеваться над этим манерным языком. По сравнению со словарем, предназначенным для описания зримого, набор выражений, посредством которых можно передать вкус и запах, крайне небогат. Если мы будем требовать от описаний вина строгости и предметности, в них практически ничего нельзя будет сказать. Наверное, можно убедить большинство в том, что сладкие вина на вкус сладкие, и что в правильных обстоятельствах гевюрцтраминер напоминает на вкус личи, каберне-совиньон – черную смородину, риоха – ваниль, и что только мускат имеет вкус винограда. Все, что выходит за рамки вышеописанного, представляется мне чистой лотереей. Молодой Сэмюэл Пипс прилагал гигантские усилия к тому, чтобы считаться истинным знатоком вин, однако все, что он смог сказать о «Шато О-Брион», столь сильно задевшем его воображение, свелось к тому, что это вино «наделено прекрасным и совершенно особенным вкусом, с которым раньше мне сталкиваться не приходилось». Моя весьма пристрастная в вопросах еды жена в принципе не улавливает ванили в риохе, равно как и во многих других винах, которые выдерживают в новых американских дубовых бочках; при этом выражения «кедр», «сигарный ящик» и «простой карандаш» представляются ей довольно точным описанием хорошего «Сен-Жульена» или «Пойака». Есть люди, которые уверенно называют рислинги «бензиновыми», тогда как другие считают, что для описания этого самого запаха (хотя кто может гарантировать, что речь идет об одном и том же запахе?) лучше подходит эпитет «пластилиновый». Слово «ланолин» является общепринятым термином для описания одной из составляющих букета белых бургундских, но я понятия не имею, чем пахнет ланолин, и если бы термины определял я, я бы предложил в качестве такового «силос» или, быть может, тот неуловимый аромат, который исходит от свежеподжаренных кофейных зерен. Обычное сравнение запаха луар-совиньон с крыжовником сообщает мне крайне мало, а «кошачья моча», с которой часто сравнивают луар-шенен-блан, не говорит вообще ничего. Однако на то, чего нельзя описать через сравнение с какими-то знакомыми предикатами, можно как минимум намекнуть. Там, где не работает референция, начинается поэзия. Но как отличить поэзию от чуши собачьей? «Вертолеты» Джеффорда, конечно, абсурдны, но когда он пишет о «диком, самонадеянном, слегка рискованном характере» вина, я примерно представляю себе, каким может быть это очень модное божоле. В текстах Паркера, однако, таких вещей куда меньше.

Паркер, очевидно, думает, что винная критика переполнена подобной чушью, что это признак упадка и что вычистить авгиевы конюшни винной журналистики поможет упрощение словаря и более прямолинейный подход к критериям качества вина. Паркер – человек простой и прямолинейный, и если сделать поправку на людей, с которыми он водит дружбу, то и о вкусе он рассуждает просто и прямолинейно. «Шато Гран-Понте» 2000 года он характеризует как «пурпурную, почти непрозрачную, маслянистую, зрелую… фруктовую бомбу» (90–92 балла), «Шато Леовиль-Пуаферре» 1997 года обнаруживает у него «приятный сладковатый привкус кассиса в сочетании с высококачественным дубовым привкусом гренок» (87), тогда как «Крейнфорд Баросса-Шираз» 1999 года оказывается у него «гедонистической, пропитанной глицерином фруктовой бомбой со сладким сливочным ароматом бодрых черных плодов» (88). Время от времени Паркер впадает в обонятельную магию и пишет об «оставляющем неизгладимый след» вкусе «помидорных шкурок» или «подтаявшего шоколада», однако в целом старается избегать поэзии вместе с сопутствующей ей чушью и стремится, насколько позволяют ему язык и способности, давать объективные, отсылающие к каким-то понятным вещам описания.

Паркер видит свое призвание в том, чтобы быть «адвокатом потребителей», и героем его является Ральф Нейдер. Пока он не пришел к ним на помощь, потребителей вина, полагает Паркер, все время водили за нос: англо-французская торговля, преследующая интересы высшего класса, и прислужничающие ей британские винные критики мистифицировали вино; выращенный на истощенных почвах и выжатый в условиях антисанитарии жиденький сок они выдавали за «элегантный» и «приятный» напиток; они занудствовали по поводу «терруара», потому что им не хватало научных знаний, чтобы довести до бутылки достаточное количество зрелых фруктов, и капитала, чтобы купить новые дубовые бочки; они уверяли потребителей, что вино, плоховатое на вкус в молодом виде, станет превосходным, если продержать его в погребе 20 лет; они поставляли слишком мало вина и брали за него слишком много денег. Весь бизнес прогнил до основания, и поправить положение можно было, лишь устранив конфликт интересов, в рамках которого производители вина были тесно связаны с винными критиками. «Критик, – заявил Паркер, – всегда должен сам платить за свое вино».

Неподкупная экспертиза: никаких бесплатных бутылок, никаких оплаченных расходов на перелеты, никаких уютных номеров в Шато Марго (образцы продукции доставляются прямо в комнату), никаких дружеских обедов с графинями. Паркер будет писать только о том, что обнаруживается в бутылке, и употребит все свое мужество, чтобы не обращать никакого внимания на репутацию бренда и не поддаваться обаянию виноделов. Несколько лет назад он хвастался в одном из интервью: «Мне глубоко наплевать на то, что ваша семья ведет свою родословную от дореволюционных дворян и что я даже представить себе не могу, насколько вы богаты. Если вино у вас говенное, я так и напишу». Паркер уверяет, что ему удалось «выработать американскую точку зрения на этот несколько элитистский напиток», и если старые семейства в Бордо все это «страшно нервировало», tant pis. «Я всегда говорю о себе, что если Роберт Паркер и оставил какое-то наследие, то оно в том, что он создал справедливые условия игры». Цена, которую приходится платить за демократизацию вкуса, состоит в необходимости проявлять холодную отстраненность, зато наградой должна стать независимость суждений, «служащая гарантией того, что твой комментарий будет откровенным, нелицеприятным и непредубежденным». Не эстетическая объективность – потому что ее нет и быть не может, – а незаинтересованность, на которую можно сделать ставку и в которую можно инвестировать. Продажных винных критиков следует воспринимать так же, как и коррумпированных финансовых советников.

Позиция Паркера является одновременно политической и эстетической, такой же была и реакция восставших против него авторов и виноделов. Если о вкусах не спорят, не должно быть и споров о материальных последствиях вкуса. Паркер оказался настолько могущественным, что ему удалось изменить не только порядок суждений, но и реальность, о которой эти суждения выносились. Винный мир знает, что нравится Паркеру, поэтому и предлагает все больше того, что ему нравится. Если производство надутых алкоголем фруктовых бомб увеличивает шансы на получение 90-балльной оценки, то только фруктовые бомбы у нас и останутся – их начнут делать даже в Бордо, хоть этот регион и оставался в течение некоторого времени центром сопротивления этим бодрым монстрам. Паркер особенно сильно расхвалил «гаражистов» – мелких в большинстве своем производителей сверхбогатых по вкусу вин; в борьбе против изнеженной «аристократии левого берега» он поддерживает именно их. «Гедонистический» – его излюбленный винный эпитет, однако пишет он столь тяжеловесно и безрадостно, что это не имеет почти никакого отношения к удовольствию от распития вина в естественных условиях – с едой, друзьями, тщательным разбором состояния отрасли, теряющим свою жесткость под влиянием дружелюбия, с уверенностью в суждениях, которую сдерживает сознание собственных недостатков и бесконечного разнообразия, характерного практически для каждой составляющей процесса. (Когда великого британского винного критика Хэрри Во спросили, путал ли он когда-нибудь бордо с бургундским во время слепой дегустации, он, как все знают, ответил: «С обеда ни разу». Паркер никогда не сделал бы такой ошибки – или, скорее, никогда бы в этом не признался.) Если говорить о более существенных вещах, то недовольные Паркером не столько оспаривали точность его вкуса, сколько типы вина, которые он любит сам и велит любить своим последователям: много зрелых фруктов, много алкоголя, много дуба – вино, обладающее «гедонистическим» вкусом уже в молодом возрасте.

В апреле 2004 года именно эта проблема стала частью конфликта вокруг «Шато Пави» 2003 года – «Сент-Эмильон Премьер Гран Крю», который особенно полюбился Паркеру после того, как в 1998 году хозяйство отошло новому собственнику, Жерару Персу. Для Паркера это вино было «превосходящим всякие ожидания» (95-100): «Вино, безукоризненное в своем богатстве, минеральности, четкости вкуса и благородстве… Характеризуется дразнящим ароматом минералов, черных и красных плодов, бальзамика, лакрицы и дыма. Захватывает вкусовые рецепторы своим необычайным богатством, а также замечательной свежестью и определенностью». Робинсон, которую Паркер годами обвинял в кумовстве и некомпетентности, назвала «Шато Пави» «вздорным вином», относящимся как раз к тем суперспелым фруктовым бомбам, которые всегда провоцировали Паркера на особую щедрость при выставлении баллов, вином, которое больше напоминает на вкус калифорнийский зинфандель, а не кларет, каким ему полагается быть (12/20). Винный директор «Кристис» Майкл Броудбент, плоть от плоти винного истеблишмента, проявил еще меньшую сдержанность в суждениях: «Человеку, который считает это вино хорошим, требуется пересадка мозга и вкусовых рецепторов. Это вино просто невозможно пить – не знаю, сколько баллов за это полагается». После этого Паркер перестал церемониться: комментарии Робинсон он назвал «продолжением ее гнусных нападок на все «Шато Пави», которые делает Перс, что отражает мнение… окопавшихся в Бордо реакционеров». Робинсон ответила, что дегустация была слепая («И тому есть свидетели»); Паркер продолжал настаивать, что это не так, поскольку Шато Пави разливает свои вина в особенные бутылки, которые, «даже если их прикрыть, все равно бросаются в глаза, как паршивые овцы». Типичное для британцев вероломство.

Юм писал: «Естественно, что мы ищем норму вкуса, т.е. норму, позволяющую нам примирить различные чувства людей или найти по крайней мере какое-то решение, которое бы дало возможность одобрить одно чувство и осудить другое». Кроме того, он считал – вопреки ощущению, – что на самом деле на свете крайне немного мастеров вкуса, людей, которые, как Санчо Панса, обладают нужными конституцией, навыками и честностью, чтобы предлагать собственные суждения в качестве рекомендаций для других. Здесь Юм начинает говорить почти что голосом Паркера: «Только человека, обладающего здравым смыслом, сочетающимся с тонким чувством, обогащенного опытом, усовершенствованным посредством сравнения, и свободного от всяких предрассудков, можно назвать таким ценным критиком, а суждение, вынесенное на основе единства взглядов таких критиков, в любом случае будет истинной нормой вкуса и прекрасного». Однако Юм напоминает себе, что суждения вкуса выносятся в обществе и имеют общественные последствия. Поэтому он ограничивает «тонкость вкуса» вежливостью, мудро советуя мастерам вкуса «терпимо относиться к тем, кого привлекает другая норма, отличающаяся от их нормы» и замечая, что такие люди могут оказаться «большим неудобством» для окружающих. Рекомендуя соглашаться с мастерами вкуса, если таковых удастся найти, Юм не мог представить себе, что мнения мастеров будут определять суждения целого мира или изменять саму его реальность.

В великолепном фильме «Мондовино» Джонатана Носситера Паркер играет эпизодическую роль, а вот в одном из самых успешных политических документальных проектов последних лет он фигура чрезвычайно влиятельная. Главный злодей тут старый друг Паркера – «перелетный консультант из Бордо» Мишель Роллан. Паркер лишь составляет рейтинги вин, Роллан же – мировая сила, которая позволяет винам в этом рейтинге подняться. Роллан говорит о Паркере: «Он критик с большой буквы», единственный, чей голос имеет значение. Разъезжая от одного померольского шато к другому, Роллан отрывается от телефона лишь для того, чтобы сказать: «Это буквально на пять минут», после чего продолжает выдавать в трубку технические рекомендации, выполнение которых обеспечит наличие «гедонизма» в бутылке. Его померольская лаборатория обслуживает сотни поместий в одном только Бордо, но теперь Роллан уже присутствует везде: он консультирует «суперзвезд» от виноделия в 12 странах, его советы помогли создать фруктово-дубовый «международный стиль». Паркеровской напускной скромности у Роллана нет. Его дело, говорит он, сделать вино «лучше». Когда ему возражают, что не все согласны с его мнением о том, что значит «лучше», он отвечает: «Да, это называется плюрализмом. Именно из-за него так много плохих вин». Роллан и Паркер подчинили Бордо своим вкусам и воле. Патрик Леон, технический директор Шато Мутон-Ротшильд, говорит, что «Бордо пришлось адаптироваться к мировым вкусам», то есть к Роллану-Паркеру и их эстетической машине. Винодельческое хозяйство Шато Кирван в Марго несколько лет назад пригласило Роллана в качестве консультанта, их вина стали крепче и дубовее, зато рейтинг у Паркера резко вырос – с 78 баллов в 1990 году до 91–92+ в 2000-м (хотя они и опасались, что их «рейтинг может оказаться низким»). У Жан-Люка Тюневена из Шато-де-Валандр в Сент-Эмильоне – протеже Паркера и лидера движения гаражистов – нет времени на виноделов, которые пытаются противостоять глобализации вкуса. Они реакционеры, а вся их эстетика – кислый виноград. «Эти ребята, – говорит Тюневен, – аятоллы терруара».

В «Мондовино» эти «аятоллы» вышли довольно занятными: поэтические крестьяне с облезлыми псами, не знающие сотовых телефонов. Седой Эме Гибер из Ма-де-Дома-Гассак в Лангедоке – бывший юрист, как и Паркер – работает на своих 40 гектарах, одновременно отбиваясь от планов калифорнийского винзавода «Мондави» (акции которого торгуются на Nasdaq) засадить все окрестные земли. Его фетвы о новом мировом винопорядке звучат так: «Вино мертво», «Бордо печется только о деньгах», Роллан и Паркер – «новая форма фашизма», тирания вкуса. 77-летняя Ивон Эгобуру из Жюрансона возделывает шесть с половиной гектаров в Домен-де-Суш, следуя экологическому принципу «биодинамии» в память о покойном муже; Баттиста Колумбу из Сардинии считает, что на нем лежит «этическая обязанность» производить крошечное количество уникальной «мальвазии»; в Аргентине фермер зарабатывает 60 долларов с гектара белого «торронтеса» и красного «мальбека», в то время как в нескольких милях от него садится самолет Роллана, который прилетел давать консультации по поводу создания совместного производства для крупных землевладельцев, жалующихся на отсутствие предпринимательского духа и тяги к модернизации.

По сути «Мондовино» – о вине и вкусе, но по форме это умелый агитпроп против глобализации и довольно жесткий антиамериканский жест: семья Мондави объясняет неудачу своего бизнеса в Лангедоке тем, что местный мэр – коммунист; обналичивший капитал бизнесмен из Кремниевой долины, владеющий небольшой винодельней в Напе, демонстрирует свой отвратный вкус к ландшафтной архитектуре и рассказывает, как служил во Вьетнаме и работал с Генри Киссинджером; камера задерживается на фотографиях Рейгана, развешанных у Паркера на стенах. Делить на всех вину за глобальную тенденцию усреднения – честный шаг, а вот говорить, что у ценителей вина никогда не было столь обширного выбора хороших вин по разумным ценам, уже не так честно. Коммерческое давление глобального винного мира приводит к традиционным трениям во Франции (между все более податливым Бордо и все более строптивой Бургундией), внутри самой Бургундии (между традиционалистами и модернистами) и в семье: кошмарная телевизионная перебранка между патриархом Вольне Юбером де Монтийем и его сыном и наследником Этьеном показывает, как глобализация создает эмоциональный разлом внутри старой винодельческой семьи.

Как проницательно заметил один антипаркеровски настроенный американский виноторговец, это «битва между Сопротивлением и коллаборационистами». Есть все основания полагать, что коллаборационисты побеждают, но это все же не пророчество о том, что сопротивление будет задавлено. Если вы чувствуете, что вам не нравятся паркеризированные вина или по крайней мере нравятся не всегда, вы сами становитесь доказательством того, что навязать вкус невозможно. А если вы узнаете – а вы непременно узнаете, – что есть люди, разделяющие ваши вкусы, то вы тем самым докажете и то, что рынок раздроблен и, скорее всего, таковым и останется. В том самом глобальном винном мире, где Роллан летает из Бордо в Италию, Чили, Индию, Австралию и Америку, чтобы сделать там дубово-фруктовые бомбы, есть и мой любимый сельский магазин в Массачусетсе, где продают вино с 40-гектарового виноградника Эме Гибера, где можно за разумные деньги купить винтажное вино 2000 года и самому определить его качество, где лежат номера паркеровского «Винного гида покупателя», так что можно самостоятельно его оценить (89 баллов).

© The London Review of Books (www.lrb.co.uk), 3 февраля 2005 г.