Опьянеет ли мудрец?

Предлагаю обсудить вопрос, который в свое время привлек внимание самого Платона (428–347 до н.э.), а впоследствии прямо обсуждался представителями различных эллинистических школ – жаль лишь, что свидетельств этого почти не сохранилось, хотя проблема, очевидно, весьма важная. Вопрос в том, подобает ли мудрецу пить вино.

Обратимся в этой связи к двум текстам: диалогу Платона «Законы» и сочинению иудейского платоника Филона Александрийского (15 г. до н.э. – 50 г. н.э.), сохранившего для нас немногочисленные образцы эллинистической учености. Речь пойдет о трактате «О садоводстве Ноя» (De plantatione, 142–77), в котором, комментируя Бытие 9:20–21 («Ной начал возделывать землю и насадил виноградник; и выпил он вина, и опьянел, и лежал обнаженным в шатре своем»), Филон приводит предшествующую философскую дискуссию о том, может ли мудрец опьянеть (εἰ μεθυσθήσεται ὁ σοφός, 142).

Платон в рассматриваемом отрывке рассуждает о пользе пиров и вина; в риторическом размышлении Филона (оно, вероятно, восходит к неизвестному философу-стоику) утверждается, что мудрец (стоик, но не только) может выпить вина, но без хулиганства. В обоих случаях авторы проявляют не свойственную им терпимость, но, как мы увидим позже, в каждом случае есть нюанс.

В начале последнего платоновского диалога (637a) заходит разговор о целях, которые должны быть у законодателя относительно государственного устройства, и Мегилл отпускает, должно быть, излюбленную спартанскую колкость в адрес афинянина, обвинившего спартанские законы в излишней сосредоточенности на военных навыках в ущерб прочим добродетелям:

…спартанские постановления относительно удовольствий – лучшие в мире. Ибо наш закон вообще изгоняет из пределов страны то, под влиянием чего люди более всего подпадают сильнейшим удовольствиям, бесчинствам и всяческому безрассудству. Ни в селениях, ни в городах, о которых пекутся спартиаты, ты не увидишь нигде пиршеств и того, что после них неудержимо влечет к удовольствиям всякого рода, и каждый, кто встретит пьяного гуляку, сейчас же налагает на него величайшее наказание, которое уж не снимут под предлогом Дионисийских празднеств. А у вас видел я как-то повозки с такими гуляками, да и в Таранте у наших поселенцев видел я во время Дионисий весь город пьяным. У нас же ничего подобного не бывает¹.

От Платона ожидаешь, что он согласится со спартанской критикой демократии афинского типа. Однако в данном случае афинянин (принято считать, что он выражает позицию самого Платона) дает отпор: сделав критическую ремарку по поводу распущенности спартанских женщин, он поднимает вопрос пьянства на более общий уровень (637d-e):

…разберемся подробнее в вопросе об опьянении. Ведь это обычай немаловажный и требует для своего распознания недюжинного законодателя. Я не говорю о том, надо ли вообще пить вино или нет, но только об опьянении (μέθη): надо ли относиться к этому, как скифы, персы, карфагеняне, кельты, иберы, фракийцы – все это племена воинственные, – или же так, как вы? Как ты говоришь, вы от этого обычая воздерживаетесь полностью, скифы же и фракийцы употребляют вообще несмешанное вино – как сами, так и их жены; они льют его на свои одежды и считают этот обычай благим и счастливым. Персы весьма привержены этому обычаю, да и вообще они склонны к роскоши, которую вы отвергаете, однако все это у них более упорядочено, чем у остальных.

Необходимо точнее определить, продолжает афинянин, что мы понимаем под распитием вина. Им можно заниматься правильно и неправильно, при этом он отмечает, что никогда не видел, чтобы «какой-либо пир, весь целиком, прошел как следует» (639е). Оказывается, что правильное «исправление пиршеств» тесно связано с правильными принципами образования (642a), а дальнейшее рассуждение по этому поводу порождает удивительный образ человека как куклы богов (644d). На этом фоне продолжает развиваться и дискуссия о вине.

«Итак, скажи: если мы предоставим подобной кукле опьяняться, в какое состояние мы ее приведем?» – спрашивает афинянин (645d). Ответ состоит в том, что опьянение усилит чувства, удовольствия и страдания, страсти и похоть. Зачем же, задается вопросом афинянин, мудрецу попадать в такую ситуацию (646a)? Не походит ли это на то, как человек принимает лекарство, от которого ему поначалу станет еще хуже, или на занятие гимнастикой, от которого он только устанет? В обоих случаях это делается ради последующей пользы. Не может ли быть аналогичной пользы от опьянения?

Афинянин рисует перед слушателями гипотетическую ситуацию. Если бы существовало зелье, возбуждающее страх у тех, кто его принял, не счел бы законодатель полезным давать его гражданам, поодиночке и совместно, чтобы изучить их реакцию на страх и понять, кого следует назначать на опасные и ответственные посты. Мегилл и критянин Клиний соглашаются. Но такого зелья, к сожалению, нет, говорит афинянин, зато есть напиток, вызывающий бесстрашие и излишнюю самоуверенность, а именно вино (649a-b):

Не есть ли этот напиток полная противоположность первому? Сперва он делает человека, который его пьет, снисходительным к самому себе; и чем больше он его отведывает, тем большими исполняется надеждами на благо и на свою мнимую силу. В конце же концов он преисполняется словесной несдержанностью, точно он мудр, своеволием и совершенным бесстрашием, так что, не задумываясь, говорит и делает все, что угодно.

Поэтому, чтобы узнать, какие пороки и слабости скрываются в человеке, его следует напоить. Если делать это официально, как в идеальном городе Платона Магнезии, это позволит избавиться – как минимум на ответственных постах – от тех, кто в сложной ситуации выказывает моральную слабость.

Как отмечалось выше, в такой терпимости Пла-тона в вопросе употребления вина следует поискать нюанс. И он таки есть и состоит в том, что под влиянием Вакха человек проявляет свои скрытые качества под пристальным взглядом стражей закона. Как любил говорить глава НКВД Лаврентий Берия: «Невиновных не бывает. Единственная проблема – найти, в чем состоит вина». Такой подход чем-то похож на платоновский, хотя тот предлагает более веселую процедуру разоблачения, чем та, которую применяли Берия со товарищи.

С учетом этих скрытых опасностей зададимся следующим вопросом: может ли мудрец опьянеть? Так озаглавлен трактат, краткий пересказ которого мы находим у Филона. Это довольно схоластическое по форме сочинение с огромным количеством оговорок, сухой академический текст, хоть и пересказанный риторически ярким языком Филона.

У глагола μεθύειν («пьянеть») может быть два значения, говорится в начале трактата (Plant. 142). Он может значить οἰνοῦσθαι, «выпить вина», или же ληρεῖν ἐν οἴνῳ, «шуметь спьяну», или как бы мы сейчас сказали «нарушать общественный порядок в нетрезвом виде». Это общее для стоиков разделение, как мы увидим ниже, и цель его отличать а) состояние навеселе от б) взбалмошного поведения, к которому человек в таком состоянии может быть склонен. Разделение, можно согласиться, вполне обоснованное. Очевидно, что мудрец никогда не дойдет до второй стадии, но как насчет первой – не следует ли ему целиком отказаться от бесовского зелья?

Филон приводит как минимум две, а может, даже три точки зрения на эту непростую проблему – все они, вероятно, принадлежат представителям стоической школы. Первая точка зрения (143) утверждает, что мудрец не станет злоупотреблять крепкими напитками (ἀκράτῳ πλείονι χρήσεσθαι) и шуметь спьяну (ληρήσειν), ибо второе – грех (ἁμάρτημα), а первое – то, что грех порождает (ἁμαρτήματος… ποιητικόν), и со статусом мудреца (κατορθῶν) они оба несовместимы.

Вторая школа мысли (144) хоть и считает, что шуметь (ληρεῖν) мудрецу не подобает, однако употребление вина (οἰνοῦσθαι) может быть вполне пристойным, поскольку высокие моральные качества мудреца не позволят ему уронить достоинства. Подобным образом искусный пловец выплывет из сильного течения на берег, тогда как пловец менее искусный стремительно пойдет на дно.

Согласно третьей школе мысли (145–7), мудрец, осознавая губительные последствия злоупотребления вином, никогда по своей воле не притронется к нему, за исключением случаев особой важности, когда речь идет о спасении родины или жизни родных и близких. Такое было бы допустимо – это как добровольно принять яд, чтобы спасти жизнь другому.

Чтобы представить подобную ситуацию, придется напрячь воображение. Может, безумный тиран угрожает сжечь родной город мудреца или убить его родителей или детей, если только тот не согласится наклюкаться до чертиков в его компании? Имеется в виду именно такой сценарий, и при всей его затейливости какой-то младший стоик обсуждает его для стройности аргументации.

На этом Филон заканчивает предварительные замечания (προοίμια)(149) и обращается непосредственно к тезисам в пользу того, что пьянеть мудрецу можно. После пространного рассуждения об омонимах и синонимах он приходит к выводу, что заявленная предыдущими мыслителями разница между οἰνοῦσθαи μεθύειν несущественна и οἶνοςи μέθυ просто синонимы для вина. Соответственно, вопреки авторитетному мнению, которое приводит Диоген Лаэртский, мудрец, пьющий вино, и мудрец, шумящий спьяну, ничем не отличаются: «Если таковой полон вина (οἰνωθήσεται), он будет пьян (μεθυσθήσεται), и опьянение не усугубляет состояние наполненности вином, а в точности ему эквивалентно» (155).

За этим чисто терминологическим тезисом сле--дуют два аргумента этимологических. Противопо-ставив нравы и обычаи «старых добрых времен» порочности современников, автор утверждает (162), что μεθύειν происходит от μετὰ τὸ θύειν, «после жертвоприношения», ибо мудрецы древности употребляли вино только после принесения жертв:

Зная, что, как и с другими предметами, с удовольствиями и вином следует быть чрезвычайно осторожным, они не употребляли крепкие напитки часто и помногу, а лишь так, как подобает в данное время года и надлежащим образом. Лишь помолившись, совершив жертвоприношения и испросив божьей милости, они омывали тела водой и очищали души священными обрядами, после чего сияя от радости позволяли себе отдых и удовольствия, причем зачастую не по возвращении домой, а все еще находясь в храме, где совершилось жертвоприношение, чтобы память о нем и почтение к месту сообщали празднеству дух подлинного священнодействия и уберегали от греха словом или делом.

Несуразная этимология в данном случае принадлежит не Филону, а обсуждаемому им стоику, поскольку описание обряда соответствует эллинистической, а не иудейской традиции. То же самое можно сказать и о втором этимологическом аргументе (165–71). Утверждается, что μεθύειν восходит к μεθιέναι, «отдыхать, отпускать», что позволяет в духе платоновских «Законов» говорить, что «выпивший вина мудрец становится добродушнее, чем когда он трезвый, и не будет ошибкой допустить на этом основании, хотя и не только поэтому, что ему можно опьянеть». Расслабленность проявляет худшие черты лишь в дурном человеке, в мудром же она проявляет лучшее:

Ибо крепкий напиток усиливает природные склонности, будь они хорошие или плохие. То же самое можно сказать и о многих других вещах: говорят, что деньги хорошему человеку идут на пользу, а дурному во вред. Слава, пришедшая к дураку, делает его порок лишь заметнее, а праведнику приносит лишь всеобщий почет из-за его добродетельности. Исходя из этого принципа, если крепкий напиток пьет человек, целиком отдавшийся власти страстей, он еще в большей мере станет их пленником, тот же, кто пестует в себе праведные чувства, станет только добрее и благодушнее.

Соответственно, подлинному мудрецу крепкие напитки пойдут на пользу, ложный же мудрец будет изобличен – это и есть нюанс.

В заключение вернемся от хитроумных эллинистических рассуждений к Платону. Тот в «За-конах» приводит еще один аргумент в пользу вина, причем гораздо более возвышенный и менее мрачный, чем тот, с которого мы начинали.

Дискуссия о вине в конце первой книги отвлекается на цели и принципы образования, но во второй книге Платон возвращается к этому вопросу, когда ему надо подчеркнуть роль хоровых танцев в образовании (665d). Ритмическое движение тела настраивает ум на гармоничный и упорядоченный лад, приводит его в соответствие с гармонией космоса, который, в свою очередь, упорядочен умом божественным. Покровительствуют этой деятельности – как и положено – Аполлон и музы. Однако, как и за все в идеальном государстве Платона, отвечать за танцы должен и кто-то из людей. Но проблема в том, что руководителями могут быть только те, кому за сорок, а таких людей в Магнезии отличает величественность манер, и петь и плясать в трезвом состоянии им не подобает. А чтобы руководить по-настоящему, плясать нужно.

Платон находит выход в виде «третьего хора», который по статусу выше хора мальчиков и мужчин, а покровительствуют ему не Аполлон и музы, а Дионис. Закончим эту мысль следующей цитатой (666a-c):

Как же можем мы их уговорить петь охотно? Не правда ли, мы установим закон, чтобы дети до восемнадцати лет совершенно не вкушали вина; мы растолкуем, что не надо ни в теле, ни в душе к огню добавлять огонь, прежде чем человек не достигнет того возраста, когда можно приняться за труд. Должно остерегаться неистовства, свойственного молодым людям. Более старшим, 30-летним, можно уже вкушать вино, но умеренно, ибо молодой человек должен совершенно воздерживаться от пьянства и обильного употребления вина. Достигшие сорока лет могут пировать на сисситиях, призывая как остальных богов, так в особенности и Диониса на священные празднества и развлечения стариков. Ведь Дионис даровал людям вино как лекарство от угрюмой старости, и мы снова молодеем и забываем наше скверное настроение, жесткий наш нрав смягчается, точно железо, положенное в огонь, и потому делается более гибким. Итак, прежде всего разве не с большой охотой пожелает всякий, испытывающий подобное состояние, петь и, как мы не раз уже говорили, зачаровывать окружающих? При этом он будет испытывать меньший стыд, находясь среди скромного числа слушателей, а не перед целой толпой, среди близких, а не среди чужих.

Большего энтузиазма в вопросе употребления вина у Платона не найти. Но если для него тема эта при всей серьезности рассуждения несколько причудливая, то у стоиков в эллинистическую эпоху она обретает все атрибуты формального схоластического топоса и в таком виде попадает в руки блестящего собирателя ценных мыслей Филона, который весьма искусно приспосабливает ее для своих целей, а именно – засвидетельствовать мудрость Моисея в данном вопросе, как, впрочем, и во всех остальных.